Тот вечер 1939 года вползал в дом густыми сумерками, наполненными тягостным ожиданием. Женщина, чье имя давно стерлось под грузом ежедневных забот, сидела за грубо сколоченным столом, и пальцы ее судорожно сжимали узкую полоску кожи. Взгляд, уставший и острый, раз за разом возвращался к круглому циферблату настенных часов, чье мерное тиканье отбивало такт нарастающего гнева. Ее старшая дочь, та, что была ветром и пламенем, вновь опаздывала, вновь заставляла сердце сжиматься от дурных предчувствий. Почему ее первенец, дитя, рожденное в юной и неразумной любви, вырос таким неуправляемым? В отличие от нее, младшие дети — семилетняя дочка с глазами васильков и кроткой душой, и девятилетний сынишка, серьезный не по годам и удивительно умный, — были тихой заводью, отрадой и надеждой. А эта… Дитя первого, неудачного союза, порывистое и непокорное создание. Сколько раз слова, жесткие и резкие, как удары града, летели в ее сторону, но девушка лишь звонко смеялась, отбрасывая материнские наставления, будто надоедливую мошкару. Ни тени почтения, ни капли помощи по хозяйству — лишь бесконечные пляски да беззаботные гулянья. Стоило где-то зазвучать гармонике, как ее стройная фигура уже мелькала в самом эпицентре веселья. Женщине становилось жарко от стыда, когда соседки, бросая многозначительные взгляды, начинали говорить о поведении девушки, но сегодня случилось нечто, что окончательно выбило почву из-под ног.
Дверь скрипнула, впустив в горницу соседку, Валентину. Та стояла, потупив взгляд, переминаясь с ноги на ногу, и ее пальцы нервно теребили край фартука.
— Слушай, ты у нас и бригадир, и человек на виду, но я должна тебе высказаться — приструни свою пташку, пока не случилось непоправимого. Мало ли что может произойти? Даже если он свободен, разве пристало порядочной девушке валяться в траве с первым встречным?
— Что за нелепости ты несешь? Какую пташку? И объясни, что значат твои темные намеки?
— Дочку свою старшую. Я, разумеется, молчок, ведь я тебя уважаю, но такое поведение — пятно на репутации всей семьи.
— Да что с ней стряслось? Ну гуляет, резвится, разве это новость? Я сама уже измучилась с ней.
— Понимаешь, — голос соседки стал вкрадчивым и шепчущим, — я свою Буренку привязала на лугу, у самой реки, а к полудню с ведрами пришла, чтобы напоить ее, и стала свидетельницей неприглядной сцены. Подхожу, ведрами побрякиваю, и слышу — кто-то шмыг в кусты. А твоя красавица в высокой траве, прикрываясь мужской рубахой, а ее платье рядышком валяется. Я онемела от изумления, начала ее расспрашивать, что за безобразие тут творится, а она, не моргнув глазом, залепила, что прилегла отдохнуть на свежем воздухе, вдали от людских глаз. Спрашиваю, не одна ли она тут, а она лишь рассмеялась мне в лицо и обозвала блажной. Я от злости так вспыхнула, что хотела кинуться в те заросли, посмотреть, кто это там от меня прячется. Признаться, испугалась, не мой ли Гришка замешан в этой истории, но тут моя Зорька сорвалась с привязи, и мне пришлось, бросив ведра, пуститься за ней вдогонку. Вернулась — а на том месте уже ни души.
— Может, тебе померещилось? Сумерки, игра света и теней…
— Ничего мне не померещилось. Вот, смотри, — она извлекла из-за пазухи небольшой платочек, расшитый причудливыми узорами. — Подобрала его там. Ее работа?
— Ее… — вырвался тяжелый, обреченный вздох. — Валь, прошу тебя, пусть это останется между нами.
— Да что ты, о чем речь? Мне тебя искренне жаль. Пропадает девка, кто же на ней женится? Будь у нее достойный жених, так давно бы в дом сватов заслал, а раз по кустам прячутся, значит, ничего серьезного. И не мой Гришка, к слову, он дома был, когда я вернулась, никуда не отлучался.
— Ступай, Валентина, ступай, я сама во всем разберусь. Спасибо, что предупредила.
— Ну, крепись…
Соседка удалилась, и женщина осталась одна в наступающей темноте, и тишину разорвали глухие, сдавленные рыдания. Этого недоставало! Когда же прекратится этот бесконечный позор? Мало того, что на нее и так показывают пальцем, так еще и должности можно лишиться — разве может бригадир позволить, чтобы его дочь прослыла распутницей?
Стрелки на часах неумолимо приблизились к восьми, а девушки все не было, хотя она к шести обещала вернуться. Где ее носит? Услышав осторожные шаги в сенях, она сжала ремень так, что костяшки пальцев побелели, готовясь к тяжелому разговору, но это был ее супруг, отец младших детей, отчим ее старшей дочери.
— Что с тобой, мать? И зачем это в руках держишь?
— Дочку старшую буду учить уму-разуму, мои нервы на пределе! Хоть бы раз ты, как отец, сурово с ней поговорил!
— Ты предлагаешь мне поднять руку на девчонку? Это не метод. Да и право какое я имею так поступать с неродной кровиночкой?
— В этом весь ты. Доброта твоя порой граничит со слабостью. Когда они шалят, мне приходится быть суровой, а тебе — жалеть да утешать.
— Да что случилось-то? Опять улетела на гулянку в соседнее село?
— Хуже, — простонала она и пересказала тягостный разговор.
— А ты уверена, что соседка говорит правду?
— С какой стати ей врать? — пожала она плечами в безнадежном жесте.
— Кто его знает. Нет, наша девушка — сорвиголова, спору нет, но чтобы такое! Не верю!
— А я верю! Не вижу ни единой причины для Валентиныной лжи! А вот наша пташка лжет всегда и легко, никогда не поймешь, где правда, а где вымысел. Все, ступай, я сама с ней разберусь!
— Ну уж нет! Это не разговор, это расправа…
И в этот миг дверь распахнулась, и на пороге возникла она. Увидев разгневанное лицо матери и растерянное — отчима, сразу поняла, что беседа предстоит трудная. Облокотившись о косяк, она скрестила руки на груди, и на губах ее играла дерзкая усмешка.
— Что, опять будем читать мораль и поучать, как жить?
— Нет, на этот раз не будем, — женщина медленно поднялась, сжимая в руке ремень, и сделала шаг вперед.
— Остановись, не надо, — мужчина попытался встать между ними.
— Отойди, а то и тебе перепадет!
Она сама не понимала, откуда брались силы, но рука ее взметнулась вверх, и воздух разрезался резким свистом, сливаясь с громкими возгласами протеста. И вдруг девушка, сползшая на пол, выставила вперед руки, и ее крик прозвучал уже не с вызовом, а с отчаянной мольбой.
— Мама, умоляю, остановись! Я не одна!
Рука женщины замерла и бессильно опустилась. Ремень со стуком упал на пол, а она сама, пошатнувшись, рухнула на лавку, и ее тело сотрясли беззвучные, горькие рыдания. Худшие опасения, те, что таились в самых темных уголках души, сбылись.
Отчаяние, черное и бездонное, поглотило ее. Какой несмываемый позор! Как теперь смотреть в глаза односельчанам? Растерянный супруг переводил взгляд с рыдающей жены на испуганную падчерицу, потом, мягко взяв девушку под локоть, вывел ее во двор. О чем они говорили под покровом наступающей ночи, женщина не слышала, лишь видела в оконное стекло их смущенные и взволнованные лица.
Вытерев слезы краем платка, она дождалась, когда дочь переступит порог, и тихим, но твердым голосом велела ей сесть напротив.
— Кто отец?
— Его нет, — уставившись в пол, пробормотала девушка.
— С кем ты милуешься в кустах? Кто отец ребенка, я спрашиваю вновь!
— Считай, что его не существует. Я никогда не назову тебе его имени. Не переживай, я к бабке Авдотье схожу, она мне травок заварит, и все разрешится.
— Ты думаешь, все так просто? Ты думаешь, суть в этом? Забеременела, избавилась, и снова можно бегать на гулянки? Ты — позор нашей семьи. Я до последнего надеялась, что ты одумаешься, но теперь… Ты уедешь в город, поступишь учиться.
— Я тысячу раз говорила — учеба не для меня, — резко перебила она мать. — Мой ум не для наук.
— А мне все равно. Ты уедешь из моего дома, я не хочу больше тебя видеть. О чем ты думала, предаваясь утехам? Ты думала о сестре и брате? Ты думала обо мне, что будет, когда люди прознают про твой срам? Меня с должности сгонят! Если откажешься уезжать, я поговорю с председателем, и тебя направят на свиноферму, будешь там за свиньями убирать. Посмотрим, как тебе это понравится.
— Женщины… — в избу вошел супруг. — Я кое-что услышал… Нельзя идти к Авдотье, можно и жизнь погубить. Нет, рожать нужно. Вот родишь, а мы поможем, воспитаем.
— Ты с ума сошел? — взорвалась жена. — Лучше бы узнал, кто отец!
— А пока она молчит, ничего не узнаешь. Ты же знаешь ее характер — упрямая, как ослик.
— А что люди скажут, ты подумал?
— А что скажут? На то они и люди, чтобы судачить… Впереди осень, зима, под теплой одеждой ничего не будет видно, пусть реже на люди показывается. А ты, наоборот, станешь прикидываться, будто в положении, а когда срок подойдет, объявишь, что это твой ребенок. Иного выхода нет: наша девица либо здоровье подорвет, либо навешает на себя ярлык, и тогда уж точно никто в нашем селе на ней жениться не захочет!
Всю ночь напролет в доме стоял гул от споров, а под утро мать и дочь, измученные и сломленные, с неохотой согласились на эту рискованную авантюру, хотя обе сомневались, что удастся всех обмануть.
Но, как и предсказывал супруг, никто ничего не заподозрил. Зима выдалась на редкость суровой и морозной, под толстыми ватниками и шубами невозможно было разглядеть удивительно небольшой животик девушки. А женщина, наоборот, искусно подкладывала под одежду ткани, чтобы все решили, будто она ждет четвертого ребенка.
— Что ко мне не заходишь, давно срок? — как-то спросила ее местный фельдшер.
— А зачем мне тебя тревожить? Я сама все знаю, сама справлюсь. Да и матушка моя восьмерых родила, так что я в этом деле не новичок. Занимайся, милая, своими больными, я уж о себе позабочусь, — парировала она.
— Ну, как знаешь, — пожала плечами фельдшер и оставила ее в покое.
В марте у девушки начались схватки, и на свет появился мальчик, которого нарекли Алексеем. Отношения между матерью и старшей дочерью оставались натянутыми и холодными; всякий раз, глядя на нее, женщина с горечью думала, что та пошла в своего отца — того гуляку и повесу, который нашел свою смерть в пьяной драке. И дочь вышла такая же. Как равнодушно и даже с пренебрежением она относилась к своему положению, будто это не новая жизнь внутри нее, а досадная помеха. Мать надеялась, что материнский инстинкт все же проснется в ее душе, и пусть для всего села он будет ее сыном, по сути же он останется кровью ее дочери, а ее нежность к нему все примут за любовь к позднему ребенку.
Но и на этот раз ее надежды не оправдались — ребенок оказался ненужным и обременительным для юной матери.
— Покорми его, — мягко приказала она, протягивая сверток роженице.
— Нет… Теперь это твой сын. Пусть с этого дня он будет для меня братом.
— Да как же так! — поразилась мать. — Что за бессердечные слова? Возьми свое дитя, прижми к сердцу. Нет ничего ценнее материнского молока!
— Когда братец родился, у тебя ведь молока не было, но он вырос крепким и здоровым. Вот и Алексей так же вырастет.
— Ты не мать, ты… кукушка. Господи, за что же мне такие испытания? — вырвался у нее горький шепот.
— А давай мы его отнесем в детский дом, а всем скажем, что он не выжил…
Женщина не сдержалась и с размаху ударила дочь по щеке, пораженная ее жестокостью и бессердечием. Во второй раз в жизни она подняла на нее руку, и теперь ее охватило горькое сожаление — может, и правда, надо было воспитывать ее в ежовых рукавицах с самых пеленок…
— Едва окрепнешь — сразу в город. Видеть тебя не желаю. С председателем я уже договорилась.
— А если откажусь? — нагло ухмыльнулась дочь.
— Тогда собирай вещи и иди куда глаза глядят!
— Ну тогда я всем расскажу правду! А что мне терять?
— Рассказывай. Мне уже все равно, — устало опустилась на кровать женщина. — Мне уже все равно…
Но через три дня, побросав в старый чемодан немногие пожитки, семнадцатилетняя девушка покидала отчий дом. Как ни уговаривал ее отчим передумать, мать оставалась непреклонной. Он сам проводил падчерицу до города, а вернулся с потухшим взором и печальным лицом.
— Ты уверена, что поступила правильно?
— Я не могла иначе, родной, не могла… Хоть она и плоть от плоти моей, но с души воротит на нее смотреть. Что за гадюку я вскормила на своей груди? Это моя вина, всецело моя… Где-то я упустила ее, не доглядела.
Девушка в городе устроилась работать на завод, об учебе и не помышляла, как ни разу не вспомнила и о сыне. Но матери было уже не до того; все свои силы, всю свою нерастраченную нежность она отдавала воспитанию внука. Помогали ей и младшие дети, которые, несмотря на юный возраст, знали всю подоплеку событий, но хранили семейную тайну. Они не питали теплых чувств к старшей сестре, но боготворили мать и отца. Супруг относился к мальчику как к родному, и уже через год женщина почти забыла, что маленький Леша — ее внук, а не поздний и такой желанный сын.
Они жили большой и дружной семьей, строили планы на будущее, мечтали, что неплохо бы, когда Леше исполнится пару годиков, подарить ему братика или сестричку, но в их мирный быт, как вихрь, ворвалась беда — наступил 1941 год.
Супруга забрали на фронт в августе. Прощаясь с ним, она обливалась горючими слезами.
— Как же мы без тебя, родной мой, любимый…
— Не плачь, радость моя. Береги себя и наших деток, особенно смотри за Алешенькой, он такой еще маленький, слабенький…
Поцеловав на прощание младших, он взял на руки маленького Лешу, и в его глазах блеснули непрошеные слезы.
— Сынок, за братом присматривай, ты теперь в доме за старшего мужика.
Он ушел, и женщину охватило пугающее одиночество. Ночи напролет она металась по опустевшей горнице, не в силах найти покой. Ей было непривычно и холодно в постели без его крепкого плеча, и каждый день сердце ее замирало от ужаса, едва она замечала на улице почтальона. А вдруг он сейчас направится к ее дому с плохой вестью? Но в то же время она ждала его, этого вестника, ведь он мог принести и весточку от любимого. Так, в мучительном противоречии надежды и страха, она наблюдала, как Палыч обходит дома односельчан.
Супруг писал регулярно, расспрашивал о делах, о детях, и даже осведомлялся о старшей дочери, не появлялась ли она, не помирились ли они.
Но та словно в воду канула. Сердце матери разрывалось от боли — где ее девочка, как она там, одна, в большом и незнакомом городе? Но тут же ее охватывала горечь — она все сделала правильно, быть может, эта ссылка пойдет той на пользу, образумит ее, заставит остепениться. Но, судя по всему, дочери не было никакого дела до своей семьи.
Маленькому Леше шел уже второй годок. Он часто хворал, был хилым и бледным, поэтому женщина уделяла ему вдвое больше внимания и заботы. Однажды она принесла работу на дом и, склонившись над бумагами, заполняла ведомости, когда к ней зашел председатель.
— Здорово! Ты мне тот график подготовила?
— Да, конечно, Леонид Савельевич. Вот как раз заканчиваю. Минутку подождете?
— Чего не подождать, подожду.
— Доченька! — окликнула она девочку, сидевшую у кроватки малыша. — Напои нашего председателя чайком.
— Сейчас, мама. А у Лешеньки температура спала, — сообщила она, подходя к столу.
— Слава Богу, — кивнула мать и вновь погрузилась в бумаги.
Пока девочка хлопотала у печи, малыш поднялся с кроватки и босыми ножками протопал к матери.
— Ма-ма, пить…
— Попроси сестричку, она тебе водички нальет.
— Славный у тебя сынишка, — заметил председатель. — И в отца весь, вылитый!
Рука женщины замерла в воздухе, и она медленно подняла глаза на Леонида Савельевича.
— В кого? Что вы сказали?
— Ты чего? Заработалась, небось? Говорю — сынок твой на отца похож, как две капли воды.
— Да? Не замечала… А вот старший — вылитый отец, — тщательно подбирая слова, произнесла она.
— Да ты присмотрись — этот скоро будет точь-в-точь как старший брат, а тот — весь в родителя.
— Угу… Вот, держите, Леонид Савельевич, все готово, — дрожащими от волнения руками она протянула ему папку с документами и, едва дверь закрылась, пристально вгляделась в маленького Алексея. Господи, как же она раньше не замечала? Она настолько свыклась с мыслью, что он ее сын, что само собой разумеющимся казалось его сходство с супругом. Но он — ее внук! Разве такое возможно?
Эта мысль не давала ей покоя несколько дней, она всматривалась в черты мальчика и день ото дня замечала, как в нем все явственнее проступают знакомые черты — та же улыбка, то же забавное движение бровей, точь-в-точь как у старшего брата в его возрасте. И взгляд… Этот ясный, добрый взгляд. Но ведь Леша — не их с супругом ребенок! Нет, этого не может быть, ей, как и председателю, просто померещилось.
Она гнала от себя крамольные мысли, но они возвращались с навязчивым постоянством. Каковой бы ни была дочь, она не способна на такое. Или способна? Но ее супруг… Нет, он любит ее, она знает это точно. Любит ее и детей, он никогда не переступит через такую черту.
Садаясь за написание письма, ее рука сама, будто против ее воли, вывела мучившие ее вопросы. Запечатав конверт, она направилась к почтовому отделению, но вдруг ее окликнули. Обернувшись, она увидела почтальона — Виктора Павловича.
— Арсеньева, подойди-ка.
— Что такое, Палыч? Неделю назад как раз весточка была…
— А тут тебе другая бумага, из военкомата. Прости, Арсеньева…
Дрожащими пальцами она расписалась в получении и, разорвав конверт, пробежала глазами по казенным строчкам: «Ваш муж, Арсеньев Тимофей Петрович… в бою за социалистическую Родину… погиб в мае 1942 года…»
Почва ушла из-под ног, в глазах потемнело, и внутри все закричало от невыносимой боли. Женщины, заметившие, что Палыч вручил ей не обычный треугольник, а официальный конверт, тут же сбежались, понимая, что случилось горе.
Два месяца она была как не в себе, блуждала по дому тенью, не находя места от тоски. Она потеряла свою опору, свою любовь, свою надежду… Но потом, вспомнив о детях, о данном ему обещании, стала потихоньку возвращаться к жизни. Она понимала — как раньше уже не будет, но нужно жить ради тех, кто остался. Лишь один вопрос не давал ей покоя, жгла душу изнутри. Нет, ее чувства к мальчику не изменились, но она жаждала знать правду.
И вскоре судьба предоставила ей такую возможность.
1944 год. Прошло два года с той поры, как она получила похоронку. Она смирилась с своей долей, с мыслью, что одна будет поднимать детей, быть для них и отцом, и матерью.
— А ведь ты еще молодая женщина, — качала головой ее соседка Валентина. — Тебе всего-то тридцать девять, а выглядишь и того моложе: коса — девичья, стан — тонкий…
— У всех у нас сейчас станы тонкие, — горько усмехнулась она.
— Я не о том… Я о Леониде Савельевиче. Скажи мне, чего ты его ухаживания отвергаешь? Мужик он хороший, сам овдовел, ты тоже одна осталась. Сошлись бы. Дети ваши дружат. Где трое, там и пятеро… Неужто не по душе он тебе?
— Почему же? Он мне нравится, человек он прекрасный, и я чувствую к нему теплоту, но это не та любовь. А его… я до сих пор люблю. Мне кажется, что быть с другим — значит предать его память.
— Глупая ты, а еще бригадирша. Будь я лет на десять моложе, сама бы за него замуж вышла. Мужик хоть куда, а ты нос воротишь. Смотри, кто-нибудь другой его приберет к рукам, потом жалеть будешь.
— Валентина, иди уже, дела у тебя, небось, есть, — вздохнула она.
— А чего это ты меня домой гонишь? Кто ж тебе правду-матку скажет? Кстати, как там твоя старшая? Сколько лет пролетело, а она и не появляется. Четыре года уже, как уехала?
— Да… И ни строчки. Жива ли, здорова ли. Я в город ездила, пыталась разыскать, но на заводе сказали, что три года назад она уволилась. Искала, но тщетно. Да и найду я ее — что я ей скажу? Если за все это время ни разу не навестила, значит, не нужны мы ей, не изменилась она…
— Эх, горе ты горькое. Зато младшая-то у тебя — чистое золото. Сколько ей сейчас? Четырнадцать? Ее сестра в эти годы только и знала, что на танцах отплясывать, а эта — с иголкой да с книжкой.
— И слава Богу, Валя, слава Богу.
— И то верно, — поддакнула соседка.
Когда та ушла, женщина прислонилась к прохладной стене дома и вновь подумала о своей пропавшей дочери. Но следом за тоской пришел страх — а вдруг она все-таки вернется и захочет забрать сына? Нет, она ни за что не отдаст его. Но тогда тайное станет явным, и, повзрослев, Алексей сможет ли понять и простить их всех?
— Мама, у Лешеньки опять кашель, и горячий весь, — позвала ее дочка.
Женщина бросилась в дом и увидела сына и дочь у постельки младшего. Прикоснувшись к его лобику, она тут же послала за фельдшером.
— Вроде бы уже на поправку шел, сутки температуры не было.
— Не знаю, что с ним, — развела руками фельдшер. — В город нужно, в детскую больницу. Я здесь бессильна. Действуй, и как можно скорее. Я направление выпишу.
Договорившись с председателем, она повезла мальчика в город, где его сразу определили в палату. Ей разрешили остаться при нем.
Наутро, выйдя из палаты в коридор в поисках врача, она увидела санитарку, мывшую пол. Та была к ней спиной.
— Простите, не могли бы вы позвать доктора? У ребенка снова жар.
Санитарка обернулась, и женщина чуть не вскрикнула от изумления: перед ней стояла ее старшая дочь.
— Сейчас позову, — бросила та холодно и удалилась.
Через час, неслышно войдя в палату, она приблизилась к кроватке.
— Это он? Мой сын?
— Тише, не разбуди. Нет, это мой сын, Алексей. У тебя нет ребенка, раз ты ни разу не соизволила навестить его.
— А зачем? — она пожала плечами с вызывающим безразличием. — Он никогда бы не отдал мне его, а выносить сор из избы на все село я не собиралась. Да и не нужен он был мне тогда. Потом хотела приехать, но поняла — он для меня чужой, я его не знаю, и он меня тоже.
Женщина молчала, переваривая ее слова, потом, подняв на дочь полный боли взгляд, спросила:
— Как ты живешь?
— Хорошо. Замуж выхожу, за медбрата нашего. Он контуженный, но это не помеха для наших чувств.
— Ты… полюбила? — не удержалась от удивления мать. — Я думала, ты не способна на это чувство.
— Я не такое чудовище, как ты думаешь. А… отец как?
— Если ты о Тимофее… Его не стало два года назад.
— Мне жаль, — по ее щеке скатилась единственная слеза.
— Отец ребенка… Он? — прямо, без обиняков, выпалила женщина, и дочь, опешив от такой прямоты, сдуру выдала:
— Он тебе во всем признался?
— Значит, его сын… Но как? — с болью выдохнула она. — Как это возможно!
— Все возможно, мама, абсолютно все, — бросила та и вышла из палаты, притворив за собой дверь.
Всю неделю, что Алексей был в больнице, женщина пыталась поговорить с дочерью, но та всячески избегала встреч, ссылаясь на занятость. В конце концов, когда мальчика выписали, она забрала его и вернулась в село. Она поняла — дочь потеряна для нее навсегда, и все эти годы она лелеяла пустые иллюзии. И бояться теперь нечего — ребенок ей не нужен.
Но и на этот раз она ошиблась. Через месяц дочь появилась на пороге ее дома. Стоя на крыльце, она теребила в руках дешевый беретик и, не поднимая глаз, лепетала:
— Я за сыном приехала. Я все рассказала своему жениху, он сначала прогнал меня, а потом простил…
— Я не отдам тебе его.
Голос дочери тут же стал жестким и требовательным:
— Это мой ребенок, и я забираю его.
— Слушай меня внимательно. По всем документам он — мой сын. Все село видела меня в положении, а твоим словам никто не поверит. Уезжай, и это будет лучше для всех.
— Я не уеду без него.
— Тогда скажи мне, дочь, как все это случилось? Я должна знать.
— Хочешь знать? Что ж, слушай! Ты вечно меня поучала, указывала, как жить. До тошноты мне надоели твои нравоучения! Я думала: как можно в твои-то годы быть такой занудной и правильной? Меня бесило, что ты живешь, оглядываясь на чужие мнения, и я решила подлить дегтя в твой сироп. Я сама его затащила в постель, помнишь, он с той свадьбы Петровых пьяный вернулся? Он даже сперва не понял, что происходит. А потом я ему сказала, что если он откажется от меня, я все тебе расскажу. Я видела, как он мучается, но знаешь, тогда мне казалось, что это и есть любовь. Искренне казалось. Он был со мной два месяца. Помнишь тот день, когда я созналась тебе? Он тогда сказал, что сам во всем признается, и пусть ты прогонишь его, но со мной он жить не будет. Передо мной был выбор — либо признание, и тогда я остаюсь совсем одна, потому что ты бы меня не простила, либо молчание, и он воспитывает нашего ребенка. Я выбрала второе. Во время беременности я его возненавидела. Меня тошнило, когда я видела, как он тебя целует. Я пожалела о содеянном. Знаешь, как мне хотелось тебе все выложить? Но я и тебя пожалела. Да-да, ты вызывала у меня только жалость. Мамочка, вся такая правильная, живущая ради чужих оценок. Когда ребенок родился, я возненавидела и его, и его отца, вот и отказалась.
— Зачем ты тогда приехала сейчас? — прошипела женщина, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не врезать ей и не впасть в истерику.
— В больнице я увидела его и… вдруг поняла, что хочу, чтобы он был со мной. Во мне что-то шевельнулось… Я виновата перед ним, но я все исправлю.
— А ты думаешь, все так просто? Леше уже четыре года, он все понимает. Во-первых. А во-вторых, твоим внезапно проснувшимся чувствам я не верю. Я слышала разговор санитарок в больнице, ночью проснулась, пошла за водой. Они обсуждали тебя. Оказывается, три года назад ты сделала подпольный аборт, и детей у тебя больше быть не может. Ты согрешила, не побоявшись последствий, и кому-то проболталась, вот тебя теперь и судачат. Она видела, как лицо дочери исказила гримаса страха и злобы, но это была правда. — Ты узнала, что никогда больше не станешь матерью, вот и решила забрать Алешу. Но именно я учила его ходить и говорить, я не спала ночами у его кроватки! Ты думала, придешь и получишь все готовенькое?
— Я его настоящая мать! — упрямо бросила та.
— Ты глубоко ошибаешься.
Зайдя в горницу, женщина взяла за руку испуганного мальчика и вывела его из дома. Она не знала, куда идет, просто двигалась вперед по пыльной сельской дороге, лишь бы подальше от того места, где оставалась ее старшая дочь. Дочь… До сих пор не верилось, что это ее родная кровь. Впереди показался дом председателя, и она, не раздумывая, направилась к нему. Да, он ухаживал за ней, был добр и внимателен, и сейчас она видела в нем единственную опору.
— Скажи, Лёня, что мне делать? — уронила она голову на его стол, когда поведала всю горькую правду.
— Тихо, тихо, не плачь, — он осторожно погладил ее по волосам. — Да, делов вы наворотили… И он… как он мог?
— Она шантажировала его, угрожала все рассказать. Я не оправдываю его, но знай он, что я в курсе, вряд ли наша жизнь сложилась бы лучше. Я бы возненавидела ее еще сильнее. Ведь это не он ее склонил, это она сама, мне назло! Мне страшно от этой мысли, Лёня, но я ненавижу ее! Господи, какой это грех — говорить так о своем ребенке, но это так. Сколько боли она мне принесла — сначала свое поведение, хамство, грубость, потом… полезла к человеку, который растил ее с трех лет. Как? Как такое возможно? А когда родила, знаешь, что предложила? Сдать его в детдом, а всем сказать, что умер. Не чудовище ли? Чудовище. И я такая же, раз я ее мать, раз я так ее воспитала.
— Не терзай себя, — остановил он ее строго. — Я прекрасно помню ее отца… Ты ни в чем не виновата. Разве что в юности связалась не с тем человеком.
— А ухаживал-то он красиво, Лёня… — она горько улыбнулась сквозь слезы.
— Это он умел. Ладно, иди умойся. Я сейчас своего старшего пошлю за твоими детьми, пусть ночуют сегодня у меня.
Он кликнул сына, ровесника ее Бори:
— Вась, сбегай к Людмилиным, скажи Варьке и Борьке, чтобы шли сюда с ночевкой. Смотри, не проболтайся, что их мать здесь, особенно… той гостье.
— Понял, отец.
Мальчишка выскочил за дверь, а Леонид повернулся к ней:
— Не бойся ничего. По всем бумагам Леша — твой и Тимофея сын. Все село видело тебя беременной, ты же всех провела! Я подтвержу это. Если что, и фельдшера попрошу сказать, что она у тебя роды принимала.
— А она согласится?
— А она разве брату откажет? — он развел руками. — Ты можешь на меня рассчитывать. Я всегда буду на твоей стороне.
Рано утром, проснувшись, она не обнаружила Леонида в доме.
— А где отец? — спросила она его дочь Настю.
— Не знаю, тетя. Сказал, важное дело у него.
Женщину охватило беспокойство, и вскоре она догадалась, куда он мог направиться. Наскоро обувшись, она бросилась к своему дому и не ошиблась: Леонид стоял там посреди горницы и говорил со ее старшей дочерью.
— Если она не отдаст мне ребенка, я всем расскажу правду! — кричала та.
— Если ты посмеешь это сделать, я найду способ упечь тебя в тюрьму. Например, за кражу. Я председатель, у меня возможности есть. Сфабриковать дело — проще простого. Не веришь?
Девушка осеклась, с недоверием глядя на него.
— А с чего это вы так за маму горой встали? Или она теперь вам больше, чем просто бригадир?
— Я выхожу за него замуж, — переступив порог, твердо произнесла женщина. Леонид с удивлением посмотрел на нее:
— Выходишь?
— А ты разве не звал? Или передумал?
— Нет, не передумал. Хоть сегодня.
— Решай, — повернулся он к девушке. — Либо ты поднимаешь скандал, позоришь мать и все равно ничего не добьешься, а я тебя упеку в лагеря. Либо ты уезжаешь сейчас же и оставляешь ее в покое. Если захочешь навещать ребенка — приезжай, но навсегда останешься для него лишь старшей сестрой.
Девушка, громко рыдая, выбежала из избы.
— Не знаю, правильно ли мы поступили… — тихо произнесла женщина.
— Ты бы все равно не отдала ему его. Ведь так?
— Как я могу отдать своего сына?
— Иди ко мне, — он обнял ее, и в его объятиях она почувствовала долгожданное спокойствие и защиту. — Я никогда не дам тебя в обиду. Я всегда буду твоей крепкой стеной.
Эпилог
Леонид и Людмила соединили свои судьбы, создав большую и крепкую семью. Вместе они поднимали пятерых детей: троих ее — Варвару, Бориса и Алексея, и двоих его — Василия и Настасью. Их дом наполнился смехом, порой шумными спорами, но всегда — взаимной поддержкой и пониманием.
Старшая дочь больше никогда не появлялась в селе. Когда спустя пять лет Леонида перевели на работу в другую область, в город, Людмила, не раздумывая, собрала вещи и поехала за мужем. Она была уверена — та не станет их искать. В сердце ее дочери не было места для любви к семье, она не ведала, что значит дорожить своими корнями. Но до последнего вздоха в материнском сердце теплилась тихая, ноющая боль о той, что когда-то была ее маленькой девочкой, ибо, что бы ни случилось, мать всегда будет переживать за свое дитя.
Алексей так никогда и не узнал тайну своего рождения. Леонид, Варвара и Борис пронесли ее через всю жизнь, охраняя покой и счастье того, кого они все так искренне и глубоко любили. Он рос в лучах этой любви, став крепкой опорой для своей семьи и тихим утешением для матери, которая обрела свой дом и свой покой в заботе о тех, кто был ей безраздельно дорог.
