Оксана отказывалась верить в реальность происходящего. Каждая частичка ее существа вопила о том, что это лишь дурной сон, жестокий и бесчеловечный, от которого она вот-вот проснется в своей уютной постели, под звуки дождя за окном. Но нет, суровая действительность была неумолима: платформа, переполненная чужими, искаженными горем лицами, пронзительный свист ветра и он, ее суженый, Валерий, стоящий перед ней в поношенной, еще не успевшей пропитаться порохом шинели. Он уезжал туда, где грохотали пушки и лилась кровь. Добровольно, без принуждения, бросив на ветер свою бронь, данную ему как педагогу районной школы.
Он преподавал детям немецкий язык, открывая им мир Гёте и Шиллера, а в душе его жила музыка французской речи и точность английских фраз, подаренные ему бабушкой, женщиной из другого, ушедшего навсегда мира. Таисия Семеновна, некогда блиставшая в столичных салонах, вложила в внука не только знания, но и нечто большее — честь, достоинство и ту самую внутреннюю аристократичность духа, что не зависит от происхождения. Благодаря ей, едва перешагнув четвертый десяток лет, он стал тем, на кого равнялись, кому доверяли, чей авторитет был незыблем. Его ценили и ученики, и коллеги, и партийные работники, видя в нем настоящего советского человека, плоть от плоти своей страны, без темного пятна в биографии.
— Лидочка, милая, я не могу, понимаешь, просто не в силах представить, как буду слушать марш Мендельсона, зная, что в это самое время он рискует собой. Это было бы предательством. Я обязан быть там. А уж когда мы вернемся с победой, мы сыграем такую свадьбу, что зазвенит хрусталь в сервантах у всей нашей учительской.
Его невеста, молодая преподавательница математики, только начавшая свой путь в стенах родной школы, могла лишь кивать, давясь горьким комком, подступившим к горлу. Слезы текли по ее щекам беззвучно, оставляя влажные дорожки на холодном осеннем воздухе.
— Не плачь, пожалуйста. Я обязательно вернусь. Даю тебе слово. Ты только жди.
Прощальный, разрывающий душу гудок паровоза навсегда врезался в ее память. Она, прижимая к лицу платок, подаренный им когда-то в день помолвки, шептала одно-единственное заклинание, одну молитву, способную, как ей казалось, защитить его:
— Возвращайся, любимый мой, дорогой, единственный. Возвращайся живым.
Неумолимое время текло, недели складывались в месяцы, месяцы — в долгие, тягучие годы. Победа, такая желанная, казалась призрачным миражом где-то за горизонтом. Лидия писала ему письма, длинные, трепетные, наполненные теплом ее души и обещаниями счастливого будущего. И он отвечал ей такими же весточками, клянясь в вечной любви, которая, как он верил, сильнее свинца и огня, сильнее времени и расстояний.
И мир для Лидии рухнул. Он не просто остановился — он рассыпался на миллионы острых осколков, каждый из которых ранил ее душу. Она стала тенью самой себя, бледной и безжизненной, движущейся по инерции. Ее мысли были постоянно там, далеко, в дыму сражений, и матери девушки становилось страшно за ее рассудок. Она водила дочь по врачам, но те лишь разводили руками, прописывая бесполезные микстуры.
Спасение она нашла в работе. Она оставалась после уроков, занималась с отстающими учениками, вкладывая в них всю свою нерастраченную любовь и энергию. Цифры, формулы и теоремы стали ее убежищем, островком стабильности в бушующем море горя.
***
Учитель физики, мужчина добрый и одинокий, пытался предложить ей свою руку и сердце, но она всякий время отстранялась, словно от прикосновения к раскаленному металлу. Ведь Валерий мог быть жив. Она не могла даже допустить мысли о другом рядом, на том месте, что было предназначено только для него.
Однажды мать, Агриппина Степановна, завела с ней трудный разговор.
— Поедем в Демидово, дочка. Будем там жить. И школа там есть, и сестра моя, Анфиса, там обосновалась. Помнишь, как мы гостили у нее, когда ты совсем маленькой была? Воздух там чистый-чистый, речка тихая, лес рядом… Прямо благодать.
— А что? И в деревне люди живут, — вздохнула мать. — Если бы твой отец был жив, я бы никуда оттуда и не уехала. А после его кончины каждый уголок напоминал о нем, сердце не выдерживало. Но тебе-то там понравится, ты посмотришь…
После нескольких дней настойчивых уговоров Лидии удалось вывести мать на чистую воду.
— Скажи мне правду, мама. Что случилось? Я чувствую, ты что-то скрываешь.
— Да ничего, доченька, все как всегда.
— Мама! Если ты не скажешь мне сейчас же, я больше и слушать не стану ни о каком переезде.
Агриппина Степановна опустила голову, и голос ее стал тихим, почти неслышным:
— Он в плену… Твой Валька… В плен попал…
— Что? — у девушки подкосились ноги, но она удержалась, ухватившись за спинку стула.
— Прохор, его друг, вернулся. Комиссовали его. Он видел, как под Курском их, целую колонну, немцы погнали. Он сам это видел, но помочь ничем не мог.
— Почему я ничего не знала?
— А как тебе такое сказать? Как подобрать слова?
— Но зачем тогда уезжать? Его же освободят! Он вернется!
— Глупая ты моя… С моей прежней работы сын Марьи Ивановны, Володя, тоже в такой переделке был. Смог бежать, вышел к своим, а его — под трибунал. Думаешь, твоего пожалеют?
— А если его уже в живых нет? — тихо спросила мать. — Подумай сама, мало кто из плена возвращается. Поедем, сменим обстановку, боль потихоньку притупится…
— Я буду верить, что он жив. И буду ждать.
Агриппина Степановна боялась, что и саму Лидию, как невесту бывшего военнопленного, могут начать преследовать, но знакомые успокоили ее: дочь не была официальной женой, а значит, формально ее это не касалось.
Слезы Лидии стали ее постоянными спутниками, но в глубине души теплилась непоколебимая уверенность: он вернется. Он дал слово.
***
Валерий действительно попал в плен после того, как их часть попала в жестокое окружение. Его, вместе с другими уцелевшими, погрузили в товарные вагоны и отправили в Германию. Сначала он оказался на химическом заводе, где быстро понял, что долго не протянет. Но судьба, казалось, сжалилась над ним: кто-то из надзирателей услышал его безупречную немецкую речь. Молодого, крепкого и образованного мужчину быстро перевели из цехов смерти в качестве работника в богатый особняк под Берлином.
Новый хозяин, господин Йост, узнав, что его новый «арбайтер» — педагог, определил его учителем к своему капризному и ленивому сыну. Валерий не жаловался на судьбу — его участь была легче участи миллионов других. Но каждый день, прислуживая тем, кого в глубине души он презирал, он умирал маленькими смертями. Он мечтал о доме, о родных березках за окном, о ее улыбке. Ему было запрещено покидать территорию усадьбы, и он ничего не знал о ходе войны, о том, что творится на родине. Он жил в информационном вакууме, в золотой клетке.
— Кто ты такой?
Услышав акцент, Валерий указал на нашивку на груди и ответил на чистом английском:
— Работник. Из Советского Союза. Попал в плен в 1943-м под Курском.
— Садитесь в машину.
— Я не могу. Меня накажут. Кто вы вообще?
— Мы — союзники. Меня зовут Джон. Ваш плен окончен. Я доставлю вас к вашим, и вы отправитесь домой.
В его душе что-то ёкнуло, и слезы хлынули сами собой. Он плакал, как ребенок, не в силах сдержать переполнявшие его чувства, когда джик мчался по разбитым дорогам.
На площади, заполненной военными, Джон обернулся к нему:
— Откуда вы так хорошо знаете язык?
— Я преподаватель. Немецкий, английский, французский.
— Послушайте, Валерий, — солдат понизил голос. — Я могу помочь. Новые документы, переезд в Штаты. Мой отец — директор престижной школы, ему как раз нужен такой человек, как вы. Талантливый педагог. Вам больше не придется возвращаться в ту… неразбериху.
— Благодарю за предложение, но я вынужден отказаться. Моя родина ждет меня. Там моя невеста. Я должен вдохнуть воздух своей земли. Если вы любите свою страну, вы поймете меня.
— Но что вас там ждет? Вы не знаете, что там сейчас творится!
— Я сказал, что меня ждет. Спасибо вам за все. И прощайте.
Он вышел из машины и направился к зданию, над которым уже развевался знакомый до боли красный стяг. Знакомый и такой бесконечно дорогой.
***
— Итак, вы два года трудились на врага. Два года.
— Меня заставили обстоятельства. Я не по своей воле оказался там, — Валерий пытался вытереть кровь с губ, но это было бесполезно.
Допрос в советской комендатуре длился уже несколько часов. Он говорил чистую правду, но правда эта, видимо, не вписывалась в нужную майору Григорьеву картину.
— Все вы, предатели, поете одну и ту же песню. Ладно, сейчас ты побеседуешь с товарищем Зиминым. Вот он-то тебя и раскачает.
…Он прошел через все круги ада, но ни на секунду не усомнился в правильности своего выбора. Они во всем разберутся, поймут и отпустят его домой. Мысли о Лидии, о ее светлых глазах, о доверчивых лицах учеников давали ему силы терпеть. Но он и не подозревал, что допросы в комендатуре были лишь легкой прелюдией к тому кошмару, что ждал его впереди. Его осудили за сотрудничество с врагом и дезертирство, приговорив к пятнадцати годам исправительно-трудовых лагерей в суровом заполярном Салехарде. Особую роль в его судьбе сыграла случайная фотография, сделанная в Германии, где ему в руки для отчета вручили транспарант с антисоветским лозунгом. Снимок обошел все вражеские газеты и, как черная метка, лег на стол к следователям.
— Могу я написать письмо? — осмелился он спросить у начальника лагеря через пару недель после прибытия.
— Кому?
— Невесте.
— Невеста — не жена. Не положено.
— А матери?
— Матери пиши. Если не стыдно.
— Мне нечего стыдиться. Моя совесть чиста.
Взяв карандаш и выданный ему потрепанный листок, он ушел в барак. И вместе с другими весточками, такими же отчаянными и полными надежды, его письмо отправилось в долгий путь к матери, которая, как и Лидия, все это время ничего не знала о его судьбе.
Это письмо стало для них глотком воздуха. Зинаида Васильевна, его мать, ворвалась в школу как ураган и, дрожа, протянула заветный листок Лидии. Та уже слышала от свекрови, что Валерий жив, и Прохор, вернувшийся с допроса, подтвердил это. Но держать в руках его слова, видеть его почерк — это было совсем другое.
— Мы поедем к нему? Правда? — в глазах девушки загорелся огонек надежды.
— Валерка пишет, что свидания разрешат только через месяц. Но тебя туда не пустят.
— А если я поеду, и мы там поженимся?
— Лида, там есть еще один листок…
Зинаида Васильевна медленно протянула ей второй, исписанный мелким почерком листок. Там ее сын умолял мать передать Лидии, чтобы та его не ждала. Пятнадцать лет — это целая жизнь. Когда он выйдет, ей будет уже за сорок. Он не хочет губить ее молодость, ее возможность быть счастливой.
— Я все равно буду его ждать, — прошептала она, и губы ее побелели. — Он сам говорил, что через годы и расстояния мы будем вместе.
— Как его мать, я счастлива это слышать. Но как женщина… — Зинаида Васильевна замолчала, подбирая слова. — Ты должна понимать, молодость не вечна. Тебе нужна своя жизнь, любовь, дети…
— Нет! Только с ним! — девушка топнула ногой с неожиданной для всех решимостью.
— Детка, но ты не сможешь на нем жениться. Ты станешь женой изменника Родины. Если уж ты решила ждать вопреки всему, то не спеши. Я буду ездить к нему, носить передачи, а тебе передавать его письма.
***
Через год им все же разрешили свидание. Лидия провела несколько часов с любимым, и ее решение лишь укрепилось. Она будет ждать.
Два раза в год она отправлялась в долгий и трудный путь до Салехарда. Мороз, бездорожье, усталость — ничто не имело значения по сравнению с несколькими часами, проведенными рядом с ним.
Никто не понимал ее жертвы. С работы ее уволили под благовидным предлогом: она, мол, подает дурной пример детям, навещая осужденного за измену.
Тогда Лидия, наконец, вспомнила о предложении матери и вместе с Агриппиной Степановной переехала в Демидово, к тетке Анфисе. В маленькой сельской школе ее, опытного педагога, приняли с распростертыми объятиями.
***
Прошли годы. Медленные, как капли смолы, стекающие с сосны.
В марте 1953 года, после кончины Сталина, была объявлена амнистия.
Но долгожданной вести об освобождении Валерия все не было. Следующее свидание было назначено на ноябрь, и Лидия уже договорилась с директором школы и председателем колхоза об отпуске. Она уже почти отчаялась, решив, что судьба и на этот раз обошла их стороной. В деревне все знали о ее поездках и смотрели на это сквозь пальцы — учителей в селах всегда не хватало.
Она не знала, попадет ли ее возлюбленный под амнистию, и в последнее время, тайком от всех, начала ставить свечки в единственной сельской церквушке, шепча заученные молитвы о его здравии и возвращении.
В один из сентябрьских дней, хмурых и дождливых, она, распустив учеников по домам, осталась в классе проверять тетради. Вдруг дверь тихо скрипнула.
— Лидия Ивановна, разрешите войти.
— Петров, входить нужно было утром, во время контрольной. Где ты опять пропадал? — не поднимая головы от тетрадей, строго сказала она, решив, что это ее вечный прогульщик. Но что-то дрогнуло в ее сердце. Голос был незнакомым, но до боли родным.
Она подняла глаза и вскрикнула. Перед ней, опираясь на костыль, но живой, настоящий, стоял он. Валерий.
Она ущипнула себя, вскочила и бросилась к нему, обвивая его шею руками.
— Ты вернулся!
— Я здесь, родная. Все позади, — он крепко обнял ее, прижимая к себе, словно боясь, что это мираж. — Меня отпустили по амнистии, плюс хорошая характеристика и образцовое поведение.
— Валера… Неужели правда? Все кончилось? — она смотрела на него, не веря своим глазам, касаясь его щек, плеч, убеждаясь, что это не сон.
— Да, моя хорошая. Все кончилось. Мы начинаем нашу жизнь с чистого листа…
Она не отпускала его руку до самого вечера, боясь, что если разожмет пальцы, он снова исчезнет. Тетя Анфиса накрыла скромный стол, Агриппина Степановна сияла, глядя на дочь, на ее лицо, озаренное улыбкой, которой не было вот уже десять долгих лет.
— Валера, ты матери написал? Надо весточку послать, — сказала Агриппина Степановна.
— Написал, — кивнул он.
— Так зачем письма, когда мы сами можем поехать! — обрадовалась Лидия.
— Не можем, — он отложил ложку и посмотрел на нее серьезно.
— Почему?
— Слышала что-нибудь про «сто первый километр»? Наш город слишком близко к областному центру. Нам туда путь закрыт.
— Но что же нам делать? Мы останемся здесь?
— А что, плохо тут? — вступила в разговор тетка Анфиса. — Вам же председатель дом обещал к зиме. Оставайтесь, и будем все вместе.
— Придется остаться, — тихо подтвердил Валерий.
Лидия сжала его руку в своей и прошептала так, чтобы слышал только он:
— Ничего. Лишь бы вместе. Лишь бы рядом. И Зинаиду Васильевну мы к себе перевезем.
***
Эпилог
Свадьбу они сыграли в октябре, шумную, хлебосольную, на всю деревню. Валерия, после некоторых проволочек, все же приняли учителем немецкого языка в местную школу. На празднике собрались все коллеги, и он, наклонившись к своей взволнованной невесте, прошептал:
— Ну вот, смотри. Как и договаривались — наша свадьба, и вся школа здесь. Мы пронесли нашу любовь через годы и расстояния. И пусть мы уже не так юны, но вся наша жизнь — впереди.
Они прожили в Демидове долгую и очень мирную жизнь. У них родились двое детей — мальчик и девочка. Своим детям, а потом и внукам, они рассказывали историю своей любви — ту самую, что прошла через огонь, лед и сталь, выстояла против несправедливости и забвения. Историю о том, как две половинки одного сердца нашли друг друга сквозь хаос войны и молчание лагерей, чтобы доказать, что настоящая любовь — это не чувство, а решение. Решение ждать, верить и никогда не сдаваться.
И теперь их история, тихая и вечная, как шелест листвы за окном, дошла и до нас, чтобы согреть своим светом и дарить надежду, что даже в самые темные времена есть то, что сильнее тьмы.
