Лето 1940 года раскалило землю до хрустального звона. Воздух над полем дрожал, переливаясь маревами, и казался плотным, как жидкое стекло. Рожь, тяжелая от зерна, колыхалась под напором горячего ветра, и от этого мерного движения кружилась голова. На краю поля, у упрямо молчавшего трактора, двое друзей пытались укрыться в скудной тени от массивного колеса. Один, высокий и угловатый, с лицом, опаленным солнцем до темной меди, ковырял отверткой в механизме. Другой, более плотный и спокойный, сидел на корточках, лениво наблюдая за работой.
Тишину нарушили мягкие, но настойчивые шаги по пыльной меже. Из золотистой пелены ржи возникла фигура девушки. В руках она бережно несла, завернутую в вышитое полотенце, металлическую тарелку.
— Юрий, мать вареников с картошкой и лучком сделала, вот я тебе и принесла, — голос ее звучал робко, будто струна, чуть тронутая смычком. — Голодный, небось, весь день тут под палящим солнцем. И ты, Григорий, тоже поешь, тут на двоих с лихвой хватит.
Она поставила скромную ношу на грубый деревянный ящик, служивший столом. Юрий оторвался от трактора, и тень неудовольствия скользнула по его лицу.
— Ты почто, Надежда, провизию сюда таскаешь? Перед народом неловко как-то, — он нахмурил уже сведенные солнцем брови. — Будем мы есть общую кашу вместе со всеми, когда обеденный перерыв наступит. Домашнее варево назад забирай.
— Да чего ты, Юра, — Григорий тепло улыбнулся девушке и потянулся к полотенцу, снимая его с тарелки. — Наденька зря по такому пеклу через все поле топала? И неужто ты не помнишь, как тетка Любовь готовит? Ум отъешь, честное слово!
— Ну, раз ум отъешь, вот и ешь, — резко бросил Юрий и отвернулся, сделав вид, что снова погрузился в изучение непослушного мотора. В действительности же, ему было невыносимо это внимание, эта трогательная забота, которую он не в силах был принять.
Девушка замерла на мгновение, и в ее широких, светлых глазах, цветом напоминавших июньское небо перед грозой, промелькнула безмолвная тоска. Она проглотила подступивший к горлу горький ком, развернулась и, не сказав больше ни слова, пошла назад, растворяясь в золотых волнах поля. Лишь тихий шепот долетел до Григория:
— После работы занесешь тарелку, ладно?
— Непременно, все будет исполнено, — с набитым ртом ответил он, а его взгляд долго провожал стройную, чуть сгорбленную фигуру.
— Ушла, наконец-то, — проворчал Юрий, не оборачиваясь.
— Ты чего, Юрец, будто обругался? — Григорий перестал жевать, удивленно уставившись на спину друга.
— Чего, чего… Почто она сюда таскается? Люди невесть что подумают. Разговоры пойдут.
— Будто ты не знаешь, почто она таскается, — тихо и с внезапной грустью ответил Григорий. — А как смотрит она на тебя… Эх, аж сердце сжимается, глядя, как такая девчонка в тебя всем сердцем втрескалась.
— Вот и забирай её к себе, коли такая завидная, — отмахнулся Юрий. — А мне Надька не нужна, прилипала несусветная!
— Я бы забрал, да только она на меня лишь как на старого товарища, как на брата родного поглядывает, — еще печальнее произнес Григорий. — Эх, не ценишь ты своего счастья, не видишь, что у тебя под носом. Глазищи у нее какие… От её улыбки, кажется, иней на стеклах весенний тает! Красавица писаная…
— Для меня она была и есть только подругой, одноклассницей, не могу я на неё по-другому взглянуть. Придумала себе любовь, ветер в голове. А ты ешь, ешь, да потом тарелку отнеси, и утешь её как-нибудь, раз такой добрый.
Григорий молча покачал головой, и в его душе зашевелилась тихая, привычная боль. Как причудливо и несправедливо все устроилось… Надежда всей душой тянулась к Юрию, а он, Григорий, терял разум от Наденьки, но был для нее лишь тенью, лишь фоном для её мечтаний. Признаться открыто он не решался — не из страха отказа, а из боязни разрушить хрупкий мост дружбы, что еще связывал их. И к чему эти признания, если её сердце давно занято другим?
Вечером, когда солнце растеклось по горизонту кроваво-медовой патокой, он занес тарелку. Девушка ходила по двору, рассыпая перед курами горсти зерна. Золотистая пыль висела в воздухе, и каждый ее шаг поднимал маленькие облачка.
— Наденька, возвращаю долг! — протянул он вымытую до блеска посуду. — Тёте Любови передай огромное спасибо, пальчики оближешь, честное слово.
— Я слышу! — из распахнутой двери избы вышла сама хозяйка, женщина с усталым, но добрым лицом. — На здоровье, Гришенька. Заходи, чайку попьешь?
— Нет уж, тётя Люба, мать ждет, обещал в сарае порядок навести до темноты.
— Ну добро, ступай, родной.
Едва он скрылся за калиткой, как Любовь обернулась к дочери, и в ее глазах загорелись искорки тревоги и досады.
— Вот чего ты от парня доброго морду воротишь? Гляжу я на него — и сердце ноет. Как смотрит он на тебя, как смотрит! А ты, курица слепая, дальше носу своего не видишь! Юрка, да Юрка! Да сдался тебе этот Юрка, который на тебя и взглянуть-то прямо не желает!
— О чем ты, мам? — удивленно подняла брови Надежда. — Мы с Гришей с пеленок дружим, он мне как брат. Чего ты такое выдумываешь? Никаких особенных взглядов.
— Ах, это только ты, упрямица, не хочешь видеть. Приглядись к нему, пока не поздно…
— А я Юрия люблю, и все тут! — упрямо тряхнула головой девушка, и в голосе ее зазвучали стальные нотки. — Рано или поздно он свои глаза откроет и поймет!
***
Время, неумолимое и безжалостное, катилось вперед. Прошла осень, щедрая и печальная, укутала землю в белое безмолвие зима, а с первыми ручьями и птичьими трелями пришла весна. Но сердце Юрия оставалось глухим к её мольбам. Более того, если раньше между ними теплилась нить дружеского общения, то теперь парень стал избегать её нарочито, грубо обрывая любые попытки заговорить. Зато Григорий был всегда рядом, как верная тень. Он помогал по хозяйству, приносил иногда гостинцы, делился новостями, и в его глазах светилась такая безнадежная, такая безграничная преданность, что на это было больно смотреть.
А в мае, когда яблони и вишни взорвались бело-розовой пеной, а воздух стал сладким и густым, случилось то, чего Надежда боялась больше всего. Её Юрий, её недостижимая звезда, стал гулять с Аксиньей, дочерью местного мельника. Увидев их однажды вечером в обвитом сиренью саду, весело смеющихся, соприкасающихся плечами, Надежда почувствовала, будто земля ушла из-под ног. Она побежала, не разбирая дороги, к тихой заводи на реке, упала в густую траву и зарыдала так, будто что-то внутри нее навсегда переломилось. Вернувшись домой с опухшими глазами, она не отвечала на вопросы, лишь молча выполняла работу, будто автомат.
— Надька, через недельку в город собрались, к брату твоему, Василию, на именины, — осторожно заметила Любовь, наблюдая за дочерью. — Поздравим, по городу погуляем, свет повидаем. Развеяться тебе надо, солнышко мое.
Старший брат, Василий, был гордостью семьи — выучился на врача, работал в районной больнице, жил в небольшой, но отдельной квартире.
— Не поеду я никуда! — мрачно отрезала Надежда. — Да и как на сутки бросить хозяйство? Корову доить кто будет? Курей кормить?
— Зою, соседку, попрошу. Пусть себе надой заберет, у них ребятня малая, молоко всегда нужно.
— Нет, мама, я в другой раз. — Девушка резко развернулась и ушла в свою комнату, плотно притворив дверь. Любовь вздохнула и посмотрела на мужа, Петра, тихо курившего на лавке у печи.
— Ну чего ты, мать, так убиваешься? — Петр усмехнулся, но в глазах его была тревога. — Любовь несчастная, девичья дурь. Пройдет.
— Как пройдет-то? Глаза потухли у дитятки.
— Само пройдет. Вот коли Юрка на Аксинье женится, так, глядишь, и на Гришу обернется. Парнишка золотой, работящий, с душой. Таким бы нам в зятья.
Неделя промелькнула в мучительном ожидании. Родители уехали, а Надежда осталась одна со своим горем. Каждый день она видела, как Юрий и Аксинья вместе идут с работы, слышала их смех, и ревность разъедала её душу, как едкая кислота. Едва родители вернулись, Надежда, не в силах больше терпеть, приняла отчаянное решение. Она пойдет в соседнюю деревню, на самую окраину, где в покосившейся избушке жила старая Агриппина. О ней ходили странные слухи — зналась с травами, умела заговаривать болезни, и шептались, что может и приворожить, коли попросить.
Собрав гостинец — творог, крынку молока и завернутую в тряпицу ощипанную курицу (матери она соврет, скажет, что лиса унесла), Надежда отправилась в путь.
Бабка Агриппина, сухая и сгорбленная, как корень старого дерева, выслушала её, качая своей седой головой.
— Только помни, дитятко — насильно мил не будешь. Привороженные долго не живут, тоска их съедает. Подумай хорошенько…
— Пусть недолго, но рядом со мной будет, — с надрывом в голосе выдохнула девушка. — Чем долго и счастливо, но с другой.
— Мое дело — предупредить. Не давала бы, да голод не тетка… Вот уж третий день на водице да сухарях сижу.
Получив заветный мешочек с сушеными травами и шепотом переданный заговор, Надежда вышла, ощущая странную смесь стыда и надежды. Агриппина долго смотрела ей вслед, и в её мутных глазах отразилась бездонная, старческая печаль. Какая она ведьма? Так, знает силы земные, умеет боль унять. А в глазах той девки — такой пожар, такая мука, что не устояла, смалодушничала. Травки-то безвредные, ромашка да мелисса, для успокоения. А слова… Слова ветром развеются. Будто жив еще её сынок Алешенька, не влачила бы она такую одинокую старость. Хоть люди верят, несут кто что может… Весна на дворе, а в закромах мышь повесится.
Обратная дорога казалась бесконечной. Как подлить отвар? Юрий не возьмет из её рук даже куска хлеба. Может, обратиться к Григорию? Но как объяснить?
— Надюха, ты это откуда? — знакомый голос заставил её вздрогнуть. На тропинке, ведущей в село, стоял Григорий. Словно сама судьба подсунула его.
— Да вот… мать просила тете Глаше в Ивановку творог отнести, — сгоряча соврала она.
— Странно, у тети Глаши своя корова всегда была.
— Заболела. Отстань, чего пристал? — буркнула она, но в голосе не было злобы, лишь усталость.
— Давай провожу? — предложил он, и в его тоне сквозила такая застенчивая надежда, что ей стало неловко.
— Давай, — кивнула она. Нужно было выиграть время, подумать.
Они шли молча, и только у самого калитки её дома Надежда, поддавшись внезапному порыву отчаяния, решилась.
— Гриша, я врала. Я у Агриппины была.
Он остановился как вкопанный.
— Зачем? Заболела чем?
Она не выдержала его взгляда, полного искреннего беспокойства, и выложила всю правду — про отвар, про заговор, про свою безумную надежду.
Григорий слушал, и лицо его постепенно темнело.
— Брось ты эту ересь, Надька. Оставь его. Он не для тебя. Уже поздно.
— Почему поздно? — вскинула она голову. — Пока он не повенчан, я бороться буду!
Он посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом, потом отвернулся, сжав кулаки.
— Что? Что ты знаешь? — голос её дрогнул.
— Может, в дом зайдем? Негоже на улице такие разговоры вести.
В горнице, пахнущей сушеными травами и печным теплом, он выдохнул страшные для неё слова.
— Заявление они сегодня в сельсовет подали. В июле свадьбу играть будут. А сегодня помолвку справляют, всех звали.
— Врешь… — вырвалось у неё шепотом. — Не может этого быть.
— Клянусь. Сам видел. Почему так спешно — не ведаю. Может, любовь у них большая, а может… — он не договорил, но Надежда все поняла. Может, и другая причина есть для спешки.
В глазах у нее потемнело. Она подошла к комоду, достала запыленную бутыль с отцовской брагой, налила полный стакан и залпом выпила. Горькая жидкость обожгла горло.
— Надька, что ты?! — испугался Григорий.
Но она уже наливала второй, потом протянула стакан ему. В голове шумело, мир расплывался. Мешочек с «волшебными» травами лежал на столе. Григорий резко схватил его, распахнул окно и вытряхнул содержимое на землю.
— Что ты наделал?! — она бросилась к окну, но было поздно — ветер уже разносил легкие стебельки.
— Хватит! — его голос прозвучал с неожиданной силой. — Он тебя не любит! Он женится на другой! Оглянись, оглянись на того, кто рядом! Я люблю тебя, Надя! Люблю с тех пор, как себя помню! Ради тебя на все готов!
Он шагнул к ней, обнял. Она не сопротивлялась — хмель, горечь, злость и безысходность смешались в ней в один клубок. Он снова налил браги. Они пили, и в его поцелуе была вся боль его немой многолетней любви, а в её ответе — отчаянная попытка забыться, отомстить тому, кто её не замечает, испортить себе жизнь назло себе же.
Ту ночь они провели вместе. Григорий пропустил помолвку лучшего друга, обретая и теряя свое счастье в один миг.
Утро принесло с собой леденящий стыд и осознание страшной ошибки. Первые лучи солнца застали Надежду в слезах.
— Надя, — он коснулся её плеча, и в его голосе звучала робкая надежда.
— Гриша, — она отвернулась, густо покраснев. — Этого не должно было случиться. Я не люблю тебя. Ты мой друг. Вчера… я не помнила себя. Мы совершили ужасную ошибку.
— Для меня это не ошибка, — тихо сказал он. — Я готов хоть сейчас вести тебя в загс.
— Нет, — она покачала головой, и в этом движении была окончательность. — Нет, Григорий. Я не пойду за тебя, потому что не люблю. Ты самый лучший, самый добрый, но мое сердце занято другим. Эта ночь… она была ошибкой. Уходи. Пожалуйста, уходи. И не приходи больше.
Он ушел, сгорбленный, будто нес на плечах невидимую тяжесть. А она, собрав остатки сил, пошла в поле. Ей казалось, что каждый взгляд прожигает её насквозь, что все уже всё знают. Но хуже всего было видеть Юрия — его спокойное, счастливое лицо, его взгляд, полный нежности к другой. Перед ним ей было стыдно до мучительной боли.
А на следующий день мать, вернувшись с работы, бросила на неё насмешливый, но печальный взгляд.
— Ну что, дочка… Профукала свое счастье. Уехал Григорий. Вот так-то. Тот, по кому ты сохнешь, на другой женится, а тот, что по тебе с ума сходил, в город смотался. Видать, сил больше не было смотреть, как ты за другим бегаешь.
— Как уехал? — перехватило дыхание у Надежды. — Не попрощался?
— Не попрощался. Эх, Наденька, будешь и дальше по Юрке томиться — век в девках просидишь.
А в июне, когда из черной тарелки репродуктора на всю страну прозвучало страшное слово «война», Надежда сгибалась за сараем, мучаясь от приступов тошноты. Она была не глупа и понимала причину своего недуга. В ней росла новая жизнь. Жизнь, подаренная Григорием, который исчез, растворился в хаосе мобилизации, не оставив ни адреса, ни весточки.
Теперь она и вовсе боялась выходить на люди. Взгляды соседей стали еще тяжелее — в них было и осуждение, и жалость, и любопытство. Родители, к счастью, стали её опорой. Любовь сначала кричала, называла дочь безумной, безрассудной, но Петр строго осадил её:
— Замолчи, Люба. Не по-людски вышло, да. Но, гляди, может, оно и к лучшему.
— К какому такому лучшему? Что на люди стыдно показаться? Что дитя без отца на свет появится?
— Ты же Гришку в зятья прочила? Вот он и будет, пусть и так. Дай Бог, жив-здоров вернется. Дай Бог, врага к осени разобьем. А там и свадьбу сыграем, может, до родов и управимся. — Он обернулся к дочери, сидевшей, уставясь в стол. — Надя. Али и теперь упрямиться будешь?
— Нет, батя, — глухо ответила она.
— Вот и ладно.
Надя разрыдалась — тихо, безнадежно. Она даже не успела ничего сказать Григорию. Он приезжал на пару часов, чтобы попрощаться с матерью, и убыл в часть, куда записался добровольцем одним из первых. Юрий, узнав, что друг ушел, не стал дожидаться повестки — пошел вслед за ним. Ни тот, ни другой не знали о её беременности. Правда открылась лишь в августе, когда Аксинья, случайно увидевшая Надежду на реке без верхней одежды, разнесла новость по всему селу.
— Схожу к Зинаиде, спрошу, не было ли весточки от Гришки, — решил как-то Петр. — Он ведь как ушел — ни слуху ни духу. Она ему о твоем положении написала. Теперича ждем ответа. Может, и воевать легче станет парню, коли знает, что за него драться есть.
Он ушел, а вернулся меньше чем через час — седой, постаревший на глазах, тяжело дыша. От него пахло самогоном, а в глазах стояла такая пустота, что у Любови похолодело сердце.
— Петруша, да что с тобой? С кем это ты?..
— Не шуми, мать. Повод был… Горький, — он посмотрел на дочь, и в его взгляде было столько муки, что Надежда инстинктивно вжалась в спинку стула. — Не быть тебе, дочка, мужней женой… А ребеночек твой… он и родиться-то не успел, а уж сирота приговоренный.
— О чем ты, батя? — вырвалось у нее шепотом.
— Похоронка на Григория пришла… Погиб смертью храбрых. Вот так.
Мир сузился до точки, потом рухнул. Она онемела. Перед её внутренним взором пронеслась вереница воспоминаний: смешной мальчишка, учивший её стрелять из рогатки; подросток, терпеливо объясняющий у реки, как держаться на воде; юноша, всегда идущий с ней рядом из клуба, пока она украдкой смотрела на Юрия. И та единственная ночь — его взгляд, полный обожания и боли. Слезы лились беззвучно, сжигая щеки. Он, её лучший друг, её брат по духу, отец её нерожденного ребенка, остался там, на какой-то безымянной высоте. Тот, кто любил её безответно и верно, так и не возьмет на руки своего малыша. Пусть её сердце принадлежало другому, но Григорий был частью её жизни, её детства, её души. А теперь в ней жило его продолжение, его тихое эхо.
— Иди, иди, доченька, приляг, — засуетилась Любовь, сама едва сдерживая рыдания.
Лежа в полутьме, Надежда смотрела в потолок и шептала в такт стуку собственного сердца:
— Всё кончено, мама. Всё.
— Дурочка, у тебя дитя будет, о нем теперь думать надо. О будущем.
— Ты не понимаешь… Гриши нет. Я навсегда останусь здесь той, которая… А тот, кого я… Он теперь и вовсе… Я и раньше была ему не нужна, а теперь… Я никому не буду нужна.
— Дитя — не порок и не клеймо. Это дар. Это жизнь. Мы с отцом поможем, вместе вырастим. Ты только эту дурь из головы выкинь.
***
1945 год. Победа.
Ликование, смешанное со слезами, захлестнуло всю страну. Даже те, у кого война забрала самое дорогое, вышли на улицы — чтобы почтить память павших и порадоваться миру за тех, кто остался жив. В селе тоже собрались все — от мала до велика.
На коленях у бабушки Зинаиды, матери Григория, сидела маленькая белокурая девочка с серьезными серыми глазами — Соня. Бабушка не могла наглядеться на внучку — единственную ниточку, связывавшую её с погибшим сыном. Она была рядом, когда Надежда рожала, помогала, как могла. Потом три женщины — Зинаида, Любовь и Надежда — поддерживали друг друга, провожая на фронт своих мужчин. Отец Григория, Александр Матвеевич, ушел мстить за сына. Петр не мог оставить старого друга — попрощался с семьей, в последний раз прикоснулся губами к лобику новорожденной внучки и ушел следом. Через год Александр Матвеевич вернулся с пустым рукавом. А в начале 1944-го домой пришел и Петр — седой, с тихим звоном в ушах и глубокой печалью в глазах.
Надежда стояла в стороне от плясок, наблюдая, как лихо отплясывает сестра Аксиньи, и думала о Юрии. Он должен скоро вернуться. Что ему рассказала Аксинья? Как странно повернулась жизнь… Григорий любил Надежду. Надежда любила Юрия. Юрий выбрал Аксинью. Но та, едва прошло полгода после его ухода на фронт, забыла о своей любви и сбежала в город со счетоводом из райцентра. Остались они вдвоем из этого запутанного четырехугольника — она и Юрий. Оба с израненными душами и шрамами на сердце. Но станут ли они друг для другом утешением? Нет, ей даже взглянуть на него было невыносимо стыдно.
В конце июня по селу прокатился радостный гул — вернулся Юрий! Звучала гармонь, его качали на руках, обнимали, плакали. Надежда, запершись в доме, лишь приоткрыла ставню и смотрела из темноты на происходящее.
— Чего не выходишь встречать? — спросила Любовь.
— Не могу. Стыдно.
— Я уж думала, к стыду своему привыкла.
— Это другой стыд, мама… Я ведь дурочкой была, бегала, навязывалась. А теперь… с ребенком на руках. Не хочу, чтобы он меня такую видел.
Но Юрий пришел сам. Он не стал стучать, просто вошел во двор, сел на заветную лавочку под старой яблоней, вытащил портсигар, чиркнул спичкой. Дымок заклубился в тихом вечернем воздухе.
— Выйди, Надька, — тихо сказал отец, наблюдавший из окна. — По тебе парень, видно, соскучился.
— Раньше бы побежала, не задумываясь, — прошептала она. — А теперь… не могу.
— О ребенке-то он уж знает. У нас ничего не скроешь. Иди. А то я сам позову.
Накинув на плечи платок, она вышла. Вечер был теплым, но её била мелкая дрожь.
— Здравствуй, Юра.
— Здравствуй, Надя, — он встал, раздавил окуток каблуком.
— Давай отойдем, — кивнула она в сторону огорода.
Он молча последовал за ней. У старого сарая, где когда-то вились гнезда ласточек, она обернулась. Нет, чувства не умерли. При виде его знакомого профиля, теперь более резкого и взрослого, сердце екнуло с прежней силой. Он был все так же прекрасен, лишь черты заострились, а в темных волосах, на висках, серебрилась ранняя седина. Ей стало до слез жаль его. Ему всего двадцать шесть, а он уже увидел столько, что волосы поседели.
— Это правда? — спросил он без предисловий.
— О чем?
— У тебя дочь… от Гриши.
Она не выдержала, закрыла лицо руками, и плечи её затряслись от беззвучных рыданий.
— Эй, тише, тише… — он осторожно обнял её, и в этом жесте была неловкость, но и неподдельная забота.
— Мне его так жалко… И мне так стыдно, Юра, ты не представляешь…
Он молчал, давая ей выплакаться, лишь чуть покачивая, как ребенка. Потом сказал очень тихо:
— Я был с ним в тот день. До самого конца. И в последние свои минуты он говорил только о тебе. Тогда он мне всё и рассказал. И про ту ночь… И про то, как ты к бабке Агриппине ходила…
— Разве теперь это имеет значение? — она оторвала мокрое лицо от его гимнастерки.
— Теперь — нет… Знаешь, после его гибели я дрался с еще большей яростью. Мстил. Но каждый день я вспоминал его слова и понял, наконец, какую боль он носил в себе все эти годы. Я и раньше это видел, но не понимал всей глубины. А потом… я стал думать о тебе. Ты ведь так же из-за меня страдала. Так же немочно, безнадежно.
— Все это в далеком прошлом, — вытерла она лицо уголком платка.
— И любовь твоя — в прошлом?
— Наше детство — в прошлом. Наши пути разошлись.
— Нет, — перебил он её. — Они, наконец, сошлись. Я буду рядом. Буду помогать растить дочь. Соней звать, да?
— Соней…
— Это дочь моего лучшего друга. А ты — женщина, которую он любил больше жизни. Он взял с меня слово, что я буду рядом, что буду тебя беречь.
— А если бы Аксинья не сбежала? — горько усмехнулась Надежда.
— Ничего бы не изменилось. Я бы все равно пришел. Мы бы снова стали друзьями.
— Это невозможно, — она снова усмехнулась, и в голосе её зазвенела усталость. — И тебе не надо быть рядом из жалости или из-за долга. Я сама справлюсь. Уходи, Юра. Пожалуйста, уходи.
Она прогнала его. Та, прежняя, восторженная девчонка, никогда бы этого не сделала. Но та девчонка умерла где-то между похоронкой и первым криком дочери. Ей не нужна была жалость, скрепленная обещанием погибшему другу. Ей нужна была любовь. Настоящая.
Но Юрий не сдался. Он продолжал появляться — на работе в поле, на сельских сходках, всегда ненароком, но всегда рядом. А через два месяца пришел снова, на этот раз с огромным, неловким букетом полевых цветов — васильков, ромашек, колокольчиков.
— Чего пришел? — она сделала голос суровым, хотя сердце забилось чаще.
— Здравствуй, Надя.
— Мы уже виделись сегодня утром.
— Цветы возьми, — он буквально сунул ей в руки душистый сноп. — Разве ж зря я их собирал?
— Зря. Зачем губил красоту? Росли бы себе.
— Какой ты стала ежик колючий, Наденька, — он покачал головой, но в глазах его светилась улыбка. — Хоть чаю-то предложишь? Заждался.
— Дома напьешься. Зачем ходишь? Говорила — жалость твоя мне не нужна.
— Жалость не нужна, — сказал он вдруг совсем серьезно, и голос его стал тише и глубже. — Так, может, любовь мою примешь?
— Пошел вон! — она замахнулась на него букетом, и лепестки рассыпались дождем. — Пошел! Ты путаешь долг с чувством, а мне этого не надо!
Тогда он резко, почти грубо, схватил её за руку, провернул и прижал к себе спиной, обездвижив. Она тяжело дышала, чувствуя тепло его груди и стук его сердца у себя в затылке.
— А теперь ты меня послушай, — его голос прозвучал прямо над ухом, властно и четко. — Да, сначала была жалость и память о Гришином слове. Но прошло время, и я увидел, что ты уже не та девочка с косичками. Ты — сильная, красивая, мудрая женщина. Чем больше я смотрел, тем больше удивлялся твоей стойкости, твоей тихой силе. И что вышло? Теперь я сам с ума схожу. Теперь я за тобой, как мальчишка, бегаю. Может, хватит нам в эти прятки играть?
— Врешь! — вырвалось у неё хрипло.
— Вру? Тогда взгляни на меня! Взгляни в глаза! — он отпустил её.
Она обернулась и посмотрела. И замерла. В его темных, глубоких глазах она увидела то же самое, что когда-то светилось во взгляде Григория — обожание, боль, надежду. И то же самое, что когда-то горело в её собственных глазах, когда она смотрела на него. Это был не долг. Это была любовь. Зрелая, выстраданная, пришедшая не в огне страсти, а в пепле утрат и испытаний.
Юрий развернулся и твердыми шагами направился к калитке. Он распахнул ее с такой силой, что та жалобно взвизгнула, и вышел, не оглядываясь. И в этот миг что-то в ней надломилось, какая-то последняя ледяная стена рухнула. Она бросилась за ним.
— Юра! Стой, Юрий, постой! — крикнула она ему вслед.
Он остановился, но не обернулся. Она подбежала, обвила его сзади руками и прижалась щекой к его твердой спине.
— Прости меня. Ты прав. Хватит играть.
***
Они расписались тихо, без шума и пира. Год был голодный, не до свадеб — нужно было поднимать из руин хозяйство, растить детей, жить. В 1947 году у них родился сын. Назвали его Григорием. Соню Юрий воспитывал как родную, и в её детской памяти не осталось и тени, что он не её кровиночка. У девочки была большая, хоть и не совсем обычная семья — две пары дедушек и бабушек, безумно её любивших, мама и папа, который смотрел на неё и её маму глазами человека, нашедшего, наконец, свой настоящий дом.
А по вечерам, когда за окном темнело и в печи потрескивали дрова, Надежда иногда брала в руки старую, пожелтевшую фотографию, где трое смеющихся подростков — она, Юрий и Григорий — стоят обнявшись на фоне бескрайнего ржаного поля. Она смотрела на улыбчивое лицо друга, на его добрые глаза, и мысленно говорила: «Спасибо, Гриша. За всё. За дружбу. За дочь. За то, что часть тебя всегда будет с нами». И ей казалось, что с потускневшего снимка на неё смотрят не три пары глаз, а одна — общая, полная прощения, тихой печали и бесконечной благодарности за эту сложную, запутанную, но такую бесценную жизнь, что продолжалась, вопреки всему, в смехе детей, в тепле родного очага и в тихом шепоте ржи за окном, все так же рассказывающей свои вечные истории о любви, потере и надежде.
