1950 год.
Солнечный луч, пыльный и ленивый, пробивался сквозь занавеску, освещая лицо отца. Его взгляд был суров и непреклонен, а голос низок и густ, как осенний туман.
– Дурьи мысли это все, понимаешь? Ежели мужик уму-разуму бабу учит, то знамо, за дело. А муж твой уважаемый человек, героем вернулся в сорок пятом, не наговаривай на него напраслину. Не след.
– Папа, – голос женщины дрогнул, превратившись в почти неслышный шепот. – Руку поднимает не только ведь на меня, но и на Степку. А что с него возьмешь, кроха четырехлетний? Он же видит все, впитывает, как губка. Я боюсь не за себя, я за него душой трепещу.
– А то же внука своего я не знаю, еще тот проказник. Для пацана крепкая рука нужна, иначе разбалуется, в люди не выйдет, это же не девка. Мальчишку воспитывать надо строго.
– Можно подумать, ты меня баловал, хоть и девкой я родилась. Помнишь, как ремнем за проступки? – в ее глазах вспыхнула горькая искра.
– Людка, вот чего ты, а? Ну куда ты еще с дитенком в эту хату? У Гришки жена пятым беременна, да еще мы с матерью. Друг у друга на головах будем, что ли? Теснота, духота. А у вас с Лешкой дом добротный, крепкий, живи да радуйся, не выдумывай!
– Да не до радости мне, коли бьет… – она опустила голову, пряча глаза, полные стыда и отчаяния. – Словно в клетке звериной. Душа изболелась вся.
– А все оттого, что языкастая ты больно, будь с мужем понежнее, поласковее. Умей угодить, тогда и он шелковым станет. Мужики они как дети, ласки да заботы требуют.
– Нет у меня для него ни нежности, ни ласки. Сердце очерствело, засохло, будно прошлогодний лист. Бать, ну пусти в дом со Степкой, хоть в сенях место найди. Умоляю тебя.
– Ты али глухая, али совсем не соображаешь. Ну куды? Куды я тебя пущу, а? Даже чердак и тот занят, там Оксанка, племянница твоя старшая ночует вместе с сестричкой Валей. Борька, племяш твой, со мной и с бабкой спит. Ну куды, вот скажи? В сарай? Так холодно там, мышино. И вообще, сколько раз тебе было сказано? Замуж вышла, почитай, ломоть отрезанный, своя семья, свой быт. А этот дом, как положено, братцу твоему Гришке достанется. Родовое гнездышко. Таков порядок, и нам его не нарушить.
Она вышла с отчего двора, и тяжелая деревянная калитка захлопнулась за ней с глухим стуком, словно навсегда закрывая путь к прошлому, к надежде на спасение. Направляясь в сторону своего дома, она глотала соленые слезы, струящиеся по ее щекам и оставляющие на пыльной дороге темные следы. Ей было обидно до боли, до тошноты. Да, она все понимала, что дом, где всего две махонькие комнаты и одна общая комната, где печь стоит, маловата для такого большого семейства, настоящий муравейник. Но в душе все же сидела гложущая, как ржавчина, обида от того, что для старшего брата Григория всё, а она, как выразился отец, отрезанный ломоть. Вышла замуж и поминай как звали. Мать к себе Степку не берет, сама приходит в редкие дни, когда соскучится, хотя Лена и Гриша скучать не дают, с завидной, почти нечеловеческой регулярностью рожая родителям все новых внуков. Оксанка и Валя еще в конце тридцатых родились, Борис родился в начале сорок шестого года, а через два года и младшенький Саша на свет появился. Сейчас Ленка опять беременна, пятым по счету ребенком. И всё насмешливо, свысока смотрит на нее, на Люду. Как будто соревнование устроила, кто больше ясли для родителей организует… А Люде и одного Степана хватает, не знаешь куда с ребенком податься. Леша рано без отца остался, так что даже свекров у неё нет, чтобы защитили, пригрели, дали совет.
Вспоминая свою свадьбу, она погрустнела, уносясь мыслями в те, уже казавшиеся такими далекими, беззаботные дни. Леша вернулся в июле 1945 года, на груди орден и медали, серьезный и не по годам уставший, но все равно невероятно красивый молодой мужчина. Он сразу обратил внимания на восемнадцатилетнюю Людочку, красиво, по-городскому ухаживал, рассказывал истории, которые с ним случались за те сложные четыре года, опуская самые страшные подробности. И она, восхищаясь его смелостью и мужеством, видя в нем настоящего защитника, утвердительно, с замиранием сердца ответила, когда он замуж её позвал. Уже на следующий год родился сын Степан, все было хорошо, пока боль в голове после контузии не стала проявляться все чаще и чаще, накатывая темными, безрадостными волнами. Алексей ревел как дикий зверь, хватаясь за голову, его тело сковывало невидимыми тисками. Уж и по врачам его водили, и кофе из города привозили, но боли возникали снова и снова, становясь неотъемлемой частью их жизни. И в такие моменты он становился будто сам не свой, чужим и опасным. Люда тогда стала понимать — когда у мужа начинает болеть голова, лучше просто молчать и подчиняться, стать тенью. Велено что-то принести, молча сделала и все. Но потом характер Алексея стал все больше ухудшаться и даже в дни, когда не болела голова, он срывался на нее и кричал, потом стал замахиваться, а в последнее время мог и ударить не только её, но и Степку. После просил прощения, плакал, целовал руки, но разве можно такое прощать? Сперва она пыталась его понять, проникнуться, найти в себе сострадание. Но дальше – хуже. Хотела уйти, а куда? Отец не пускает, всё, мол, дом больше не твой, Григория и Елены с детьми этот дом, а ты мужняя жена и ступай до своего дома. Да только ноги туда не несут, будто свинцом наливаются.
– Мама, мама-а-а! – навстречу ей, по пыльной дороге, бежал босоногий сын, его лицо было бледным от испуга. – Бате плохо! Орет, на стену лезет!
– Опять голова болит? – спросила она, хватая его за руку, чувствуя, как мелкая дрожь пробегает по его худенькому телу.
– Да, сильно-сильно. Я испугался и убежал.
– Знаешь что, Степан, пойдем-ка лучше к реке, посидим, переждем. – Она знала, что может попасться под горячую руку, и боялась этого больше всего.
– Нет, мам, он там, батя, батя! – он снова потянул ее за руку в сторону дома, и Люда, вздохнув полной грудью, словно перед прыжком в ледяную воду, пошла в сторону дома к мужу.
Он лежал на кровати, тихо постанывая, его лицо было серым и осунувшимся.
– Алеша, Алеша, что с тобой? – В таком состоянии она еще мужа не видела. Обычно боль была яростной, агрессивной, а сейчас он казался сломленным и беззащитным. – Говори же!
– Все, помираю, кажись… – простонал он, и в его глазах читалась нестерпимая мука. – Прости, Люда, прости за все. И сына вырасти хорошим человеком. Не таким, как я.
– Алеша, ну чего ты? Не говори так! – она по-настоящему испугалась. Ей вдруг стало его жаль, так остро и болезненно, что перехватило дыхание. Он лежал сейчас такой беспомощный, что все обиды, вся накипевшая боль улетучились прочь, уступив место древнему, животному страху потери.
– Ты меня в форме схорони, ладно? В той, парадной. Хочу с орденами лежать.
– Какие похороны, ну что ты? Очухайся! – она гладила его по волосам, по влажному от пота лбу, и ее пальцы дрожали.
– На этот раз все, отмучился, – закрывая глаза, прошептал Алексей.
И это было страшной, неумолимой правдой – к полуночи Алексея не стало. Последний час Люда и срочно вызванный фельдшер просто молча наблюдали за ним, потому что ничего не могли поделать, оставаясь бессильными свидетелями его агонии. Он бился как раненный зверь по кровати, катался по ней, его тело выгибалось в немыслимых судорогах, потом он внезапно затих и просто часто-часто, поверхностно дышал. И вот его не стало… В доме воцарилась оглушительная, давящая тишина.
Поцеловав мужа в холоднеющий лоб, едва он испустил дух, Люда не сдерживала горючие, облегчающие душу слезы.
– Простила я тебя, Алеша, простила. Отпускаю. Иди с миром.
А как не простить, когда на твоих глазах человек мучается, а помочь ты ему не можешь, и все, что остается – это стать проводником в его последний путь, прощая все обиды и боль?
Хоронили его всем селом, каждому жителю Сосновки было искренне жаль Алексея, человека, прошедшего огонь войны и сгоревшего от ее незаживающей раны, которому всего 34 года было.
– Ну вот, Людмила, ты и вдова… – Лена положила руку на ее плечо с притворной нежностью. – Не этого ли ты хотела? Теперь полная хозяйка.
– Ты ополоумела? – зыркнула она на невестку, сдерживая порыв оттолкнуть ее. – Конечно, у нас с Алексеем не все ладно было в последнее время, но смерти желать и в мыслях не было. Он отец моего ребенка.
– Не страшно одной-то в таком доме? – в голосе Лены звенела плохо скрываемая надежда.
– А чего бояться? Как-нибудь уж со Степой проживем. Привыкли справляться.
После поминок, когда дом опустел и наполнился гнетущим одиночеством, Люда взяла фотоальбом и стала смотреть пожелтевшие фотографии. Вот Алексей с сослуживцами в Сталинграде, вот они в Праге, а вот и в Берлине, на фоне Рейхстага. Следом шла свадебная фотография, где Людмила и Алексей счастливо улыбаются в объектив, их глаза полны веры в светлое будущее. Какой, на самом деле, она счастливой была… И как безжалостно время и обстоятельства перемалывают эту хрупкую юношескую веру.
***
После сороковин, когда жизнь попыталась войти в свою обычную, унылую колею, к ней вдруг пришел председатель и, присев напротив, пытался начать разговор, пряча глаза и нервно теребя свою потрепанную кепку.
– Не темни, Сан Саныч, чего случилось? Неужто Зорька сдохла, а мне отвечать? – на ферме была больная корова, оступилась и упала, сломав ногу. Как раз в «Людкин день», то есть, когда она была на ферме на работе.
– Да не, Зорька на поправку идет, наш ветеринар волшебник, так что не бойся. Дело тут такое, товарищ Ефимова… – он закашлялся, чтобы выиграть время.
– Ну, что за дело? Выкладывай! – сложив руки на груди, она откинулась на спинку стула, стараясь выглядеть спокойнее, чем была на самом деле.
– В общем, вам со Степкой надо переехать в дом родителей. Места там, я гляжу, достаточно.
– Чего ради? – она аж подпрыгнула от неожиданности, сердце заколотилось где-то в горле. – Это дом моего мужа покойного. А я его вдова и имею права здесь жить с сыном. По какой такой причине?
– Это дом не Алексея, позабыла разве? – председатель наконец поднял на нее взгляд, в котором читалось смущение и решимость. – Это колхозное имущество, за счет государства построенное и выделенное ему в пользование как фронтовику, герою. Теперь он снова в колхозном фонде.
– И кто же тут поселится, а? – Люда уже догадывалась, по горькому привкусу во рту, просто хотела услышать это вслух.
– Не бойся, не чужие. Твой брат Гриша с женой и шестью детьми. Им, понимаешь ли, тесно стало. А у тебя один ребенок.
Люда горько ухмыльнулась. На самом деле да, пятая беременность принесла Лене и Григорию двойню – мальчиков. Значит, не зря Елена в течении недели белила стены в сельсовете, а Григорий запасал сена в председательское подворье. Работали на перспективу.
– А если нет? – тихо, но очень четко спросила она.
– Что значит – нет? – удивился Сан Саныч, сделав большие глаза.
– А то и значит, что нет. Не поеду я никуда. Дом моего мужа, и я буду здесь жить с сыном. И точка. Вы же не штурмом брать его будете?
– А вот тебе мое слово – ты к родителям, а Григорий с Еленой сюда. Ну уж так вышло, извиняй. У них-то шесть деток, а у тебя один сын. Решение принято.
Он вышел, хлопнув дверью, а Люда еще долго смотрела в окно на пустынную улицу. Елена, конечно, подсуетилась. Не зря она зачастила к ней в гости, якобы утешить вдову, а сама глазами так и стреляла по углам, все прикидывала. На самом деле к дому приглядывалась. Ни стыда, ни совести. Одна сплошная наглость.
Она пыталась поговорить с братом, надеясь найти в нем крупицу родственного чувства, но он лишь бормотал что-то невнятное, глядя в пол.
– Ну, шестеро у нас, понимать надо. Детям тесно, как селедкам в бочке.
– А я тут каким боком? – насмешливо, с горькой иронией спрашивала она. – Мне с Степой на улице ночевать?
– Нам тесно в родительской хате. А тут просторно. Ты же не хочешь, чтобы племянники твои в тесноте да в обиде росли?
– А не многовато вам будет? Дом, который отец отстроил, тебе достается, так еще и дом Алексея у нас забрали. А как же мой Степка? Ему что, угла в роду не найдется?
– А Степка вырастет, и сам себе дом построит, – хихикнула, появившись в дверях, Лена. – Давай, шустрее собирайся, мы свои узелки уже сложили. Эх, наконец-то попросторнее будет, дом Алексея больше родительского будет, развернуться можно. Когда Алексей помер, я сразу поняла, что нужно тебя к родителям, а нам сюда переселяться. Заживем счастливо, да, Гришка? – ткнула она мужа в бок, и тот лишь бессильно кивнул.
Елена радовалась, даже не скрывая этого, ее лицо сияло торжеством. Люда в очередной раз подивилась её безграничной наглости, жадности, и поразительной, почти животной глупости. И бесхребетности брата, который давно превратился в подкаблучника.
– Ага, будет вам счастье на чужом несчастье, – зло, с надрывом ответила Люда. – Помяните мое слово.
***
– Ты точно решила ехать? – мать настороженно, с нескрываемой тревогой смотрела на Люду, которая увязывала в узел свои нехитрые пожитки.
– Да, мама, и больше не отговаривай. Нечего мне здесь делать. Места моего тут больше нет.
– А я? Как же я тут буду одна? – через полгода после смерти Алексея ушел на тот свет и отец Людмилы, и теперь мать осталась одна в старом доме.
– А ты не одна, вон, через шесть домов сыночек твой любимый с невестушкой живут. И внуков тебе нарожали полон двор, так что не одна ты будешь. А я в город. Найдем с Степой свою дорогу.
– И как тебя Сан Саныч отпустил? Он же вроде был против.
– Отпустил, и все. Убедила я его. Так, мама, мне утром вставать раньше обычного, давай спать ложиться. Завтра рано на поезд.
Люда ушла в комнату и легла на жесткую кровать. Ну вот и все, последняя эта ночь в отчем доме, а завтра она уже будет в городе, в неизвестности, но и в свободе. Ее однокурсница Надя работала на ткацкой фабрике и жила в общежитии. Они встретились случайно в городе, на рынке, и разговорились, будто и не было лет разлуки. Позже Надя написала Людмиле весточку и сообщила, что есть в общежитии место, аккурат соседняя комната с ней. И на работу ее возьмут, научат ткацкому ремеслу.
Она пришла к председателю и выложила все, как есть, твердо и бескомпромиссно. Тот не хотел сперва отпускать, кричал, грозился, но Люда была настойчивой, как вода, точащая камень. В конце концов она разозлилась и заявила, что если он ее в город не отпустит, она сама поедет, и прямиком в органы, пусть они разбираются как так получилось, что жена фронтовика, героя, была выселена из дома, данного ему колхозом для пользования.
– Может, ничего и не сделают, а нервишки потрепают. Сан Саныч, либо ты в город меня отпускаешь, либо я буду пытаться возвращать дом. И тогда твоим планам с Гришкой не сбыться.
– А ты думаешь, я на тебя управу не найду? Я ведь тоже могу в лагеря тебя отправить. Найду за что, – хмуро, исподлобья ответил он.
– Так и я за словом в карман не полезу, мало ли какие фантазии у меня будут. Сан Саныч, давай разойдемся с миром. Отпускай в город и живи тихо и спокойно. Я свое молчание гарантирую.
– Товарищ Ефимова, да что вы себе позволяете! – он весь вспотел и покраснел, поняв, что она не блефует.
– Ох, что-то мне на помощь хочется позвать, а там мало ли что люди подумают… Я красивая баба, молодая, ты год назад вдовцом стал. Скажут, ты ко мне приставать вздумал, вот я и сбегаю.
Он встал, молча открыл сейф и вытащил документы, его руки дрожали.
– Ступай, чтобы завтра ноги твоей в селе не было. Ну до чего ты склочная и противная баба, Людка? Не знаешь, что ожидать от тебя.
– Вот и славно, Сан Саныч, вот и славно. Счастливо оставаться.
И ранним утром, когда село еще спало, окутанное предрассветным туманом, Людмила и Степан отправились на станцию, унося с собой лишь два узелка с пожитками и безмерную надежду в сердце, по дороге в новую, неизведанную жизнь.
***
С матерью она, хоть и редко, но общалась, письмами короткими. Сама в деревню лишь пару раз приезжала, привозя Степана на недельку к бабушке, да и мать, приезжая в город, чтобы что-то купить на ярмарке, заглядывала к Людмиле, дивясь городскому укладу жизни. С братом она не общалась, он и сам не стремился с сестрой беседы вести. Ему вдруг не до этого стало – запивать начал горькую. Да так, что порой его в дом мужики заносили, бесчувственного. Так мать рассказывала, вздыхая.
Зато у Люды все было хорошо – она работала на фабрике, жила с сыном в небольшой, но отдельной комнатке в общежитии, в семь лет он пошел в школу, а она наконец встретила мужчину, который начал за ней ухаживать красиво, по-доброму, без упреков и требований.
1955 год.
Она не видела мать уже два месяца, наступил март, а в селе на дороге всегда в это время распутица, непролазная грязь. Следом начался апрель, с затяжными, монотонными дождями. В конце концов, в середине апреля наконец выдались солнечные теплые деньки и Люда в выходной день решила поехать в деревню и обрадовать мать новостью, что в мае она выходит замуж за Александра, мастера цеха, который целых четыре года добивался ее, проявляя удивительное терпение и нежность.
Ступив на родную, до боли знакомую землю, Люда с подросшим сыном шла уверенно в сторону отчего дома. Пройдя мимо дома, где жил брат с женой, она вздохнула горько. Так они и не помирились за эти годы, да и желания не было, слишком глубока была рана. Только грустно вот как-то – раньше перед домом она цветы высаживала, георгины яркие, теперь там ничего не растет, пустая, утоптанная земля. Крыльцо покосилось, неужто брат не может починить? Алексей вот, муж ее покойный, тот на все руки мастер был, да и у Гриши вроде руки из правильного места растут, так отчего бы не взять в руки молоток, да не починить? А некогда, пьет он горькую, а Ленке что? Она с детьми… Она уже дошла до дома матери, как вдруг ее соседка, тетя Маша, высунулась из-за плетня и окликнула.
– Людка, ты что ли?
– Ну я, тетя Маша. Не узнали? – улыбнулась она.
– Ох, глаза бы мои тебя не видели. И чего притащилась? – злобно, с неподдельной неприязнью спросила соседка.
– Вы чего, тетя Маша? – удивленно посмотрела на нее Людмила, улыбка медленно сошла с ее лица. – Что я вам сделала? Чем провинилась?
– Бесстыжая ты девка, вот что я скажу. На мать наплевала, даже на похороны не соизволила явиться. Хорошая дочка, нечего сказать!
– Какие похороны, вы о чем? – она затряслась, предчувствуя беду, холодная волна страха подкатила к горлу.
– Ты невинную тут из себя не строй! Мать твоя померла, вот о чем! Месяц как в земле. Я у твоих спросила, почему тебя нет на похоронах, так они сказали, что ты отказалась приезжать, что работа у тебя, и вообще, не собираешься ты марать свои городские туфли о нашу деревенскую грязь.
– Как померла? – жалобно, почти по-детски спросила она. – Когда? Почему мне не сказали? Ни слова, ни полслова!
Тут тетя Маша нахмурилась и уставилась на нее, пытаясь разглядеть ложь в ее глазах.
– Так тебе и правда не доложили? Но как же? – теперь она выглядела растерянной и виноватой. – Ленка ведь сказала, что ты не захотела ехать на похороны. Что в обиде ты на мать за что-то.
– Тетя Маша, не знала я ничего, – заплакала навзрыд Люда, слезы душили ее, лились ручьем. – Не сказали мне, даже телеграммы не прислали. Почему умерла? От чего?
– Так заболела, жар у нее, живот болел, а тут как назло дорогу размыло, в город не довести. Из села выехать не успели, поплохело ей, за живот держится, орет, потащили ее в Ясенево, к Петровичу. Тот на стол ее положил, но сделать ничего не успел, померла она. Петрович говорит, что у нее этот был.. апеди..анпеди… с чем-то там.
– Аппендицит с перитонитом? – спросила Люда, сжимая виски, пытаясь осознать услышанное.
– Точно, он самый. Говорит, поздно обратились. Да ты в дом иди, там Оксанка с муженьком, ребенок у них родился неделю назад. Они теперь тут хозяева.
– Как Оксанка? Она здесь живет? – удивилась Люда, с трудом переваривая этот новый удар.
– Ну да, аккурат после смерти твоей матери Оксана с мужем сюда переехали. Елена ваша все вещички таскала, да шибко довольной выглядела. Говорит, так и надо.
– Тетя Маша, за Степаном присмотрите? – соседка кивнула и Люда, повернувшись к девятилетнему сыну, показала кулак: – Прилично себя веди, понял? Я скоро.
Она буквально влетела в дом, в котором ранее жила с мужем Алексеем, а теперь хозяйничала ее невестка. У печи возилась Елена, двое младших деток рядом с ней были, остальные во дворе сидели.
Люда, не помня себя от ярости и горя, схватила стеклянный стакан, запустила его в свою невестку, да промахнулась, и осколки с звоном разлетелись по полу. Елена взвизгнула, а Люда, выскочив на улицу, крикнула Борису, который сидел на завалинке:
– Младших забери и чтобы носа не показывал в дом, покуда я не уйду. Быстро!
Племянник послушно забежал в дом и забрал младших от греха подальше. Он видел разъяренное, искаженное болью лицо тети и понимал, что ничего хорошего его мать не ждет. А ведь он, ребенок, говорил ей, что надо сообщить о бабушкиной смерти, но его не послушали.
Люда вернулась в дом, где стояла бледная, как полотно, Елена, схватив в руки кочергу, как щит.
– Да что же ты за змея такая? – закричала на нее Люда, ее голос сорвался на шепот от накала эмоций. – Какой корысти ради ты не сказала мне про то, что мамы не стало? Почему? Да еще и такое про меня перед всеми наговорила! Туфли я запачкать боялась? Так? А вот я сейчас руки свои запачкаю, – она угрожающе пошла к ней, но Елена выставила впереди кочергу, как копье.
– Не подходи! Убью!
– Почему? Просто ответь мне! Я имею право знать! – крикнула Люда, останавливаясь в двух шагах.
– А что мне было делать? Оксане с мужем негде жить было, у свата трое сыновей, Никита младший, зятек мой. А старшие жен привели. Ну где это видано, чтобы столько хозяек на кухне были? Мать ни в какую не хотела впускать внучку к себе, все говорила, что дом этот Степану достанется, сыночку твоему. Что, мол, мы с Гришкой уже свое получили. А тут свекровушки не стало, вот я и испугалась, что после ее смерти ты дом себе заберешь. А на кой он тебе? Ведь ты в городе неплохо устроилась. Но я подумала, что пусть Оксана перейдет в него жить, родит, председатель за ней дом оставит, а ты, значит, как уехавшая из села, на дом претендовать не сможешь, – быстро, путано тараторила она, ее глаза бегали. – Я ж заради детей только. Все для семьи, для рода!
– Ты…Ты… – Люда не могла подобрать подходящих слов, ее душили слезы и невероятное, леденящее душу недоумение. – Я, конечно, знала, что ты баба глупая и жадная. Но чтобы настолько? У меня в голове не укладывается. Ты с чего решила, что я на дом претендовать буду? По себе людей судишь? Не для того я из села уезжала, чтобы сюда вернуться. Мне нужна была правда, а не стены!
– Но мать.. – глаза Лены бегали из стороны в сторону, она не находила места, – она говорила, что дом Степану достанется… Я боялась…
– И поэтому ты потихоньку провернула свои темные делишки, не сказав мне ничего, лишив меня возможности попрощаться с родной матерью? Да будьте вы прокляты – и ты, и дом этот, и вся эта жадность, что вас сожрет изнутри!
Люда вернулась к соседке тете Маше, забрала молчавшего от испуга сына и пошла с ним на кладбище, наступая на острые камни своего горя. Посетив погост, навестив мать и отца, положив на свежий холмик полевые цветы, Люда навсегда вернулась в город, унося в сердце незаживающую рану…
***
Прошло 15 лет. Целая эпоха.
Люда, которая работала и училась заочно во время замужества, уже работала мастером цеха, ее муж Александр стал инженером на другом производстве, куда его переманили с повышением из ткацкой фабрики. С Александром у них родилось двое детей – Даша и Андрей, и их дом был наполнен смехом и светом.
Степан, который окончил школу с отличием, поступил в лётное училище и теперь служил родине, летая в небе, о котором всегда мечтал.
Ни о брате, ни о его семье она ничего не слышала, оборвав все ниточки, связывающие ее с прошлым. Первое время она приезжала на кладбище к родителям, но потом перестала, поминая их дома, в кругу своей новой семьи. Простить брата и невестку за то, что про мать не сказали, что украли у нее последнее прощание, она не могла и не хотела.
И вдруг однажды в конце смены ее подозвал начальник цеха.
– Людмила Петровна, у нас новый работник, – крикнул он из кабинета, и Люда, отложив бумаги, подошла. – Это Лаптева Елена Петровна. Уборщицей к нам в цех. Расскажи тут все, покажи, где что лежит. Ну, сама знаешь. Кабинет закроешь, а я домой, тороплюсь.
Люда вздрогнула и посмотрела на женщину, которая стояла, сгорбившись, и улыбалась беззубым ртом, пытаясь выглядеть приветливой.
– Лена?
– Люда! – гневно сверкая на нее запавшими глазами, воскликнула женщина, и ее улыбка мгновенно исчезла. В воздухе повисло тяжелое, гнетущее молчание. Начальник цеха уже ушел, они остались в кабинете одни.
– Что ты здесь делаешь? – сглотнув ком в горле, спросила Люда, с трудом узнавая в этой постаревшей, изможденной женщине когда-то цветущую и наглую невестку.
– Ты! Это ты во всем виновата. – Лена вдруг начала кричать, размахивая своими исхудалыми руками. – Только ты виновна в том, что с нами случилось! Какая же ты гадкая, стоишь тут, вся такая красивая, хорошо одетая, а нам страдать пришлось! – Елена завыла, покрывшись красными от злости пятнами, ее тело билось в мелкой дрожи.
Люда, превозмогая брезгливость и старую ненависть, налила ей воды из графина и протянула стакан.
– Успокойся, иначе сейчас сторожа позову и он тебя выведет. Быстро расскажи, что случилось и что я такого сделала, что ты так себя ведешь?
– Это ведь ты, – прихлебывая из стакана дрожащими руками, запричитала Елена. – Это ведь ты тогда дом прокляла! И меня вместе с ним? И чего? На нас беды посыпались, одна за одной, как из ведра. Мы с Григорием в этот дом переселились, молодым свой отдали.
Слово «свой» резануло Людмиле ухо, и она горько усмехнулась, но Елена продолжила, не замечая этого.
– Поначалу Гришка помер, сердце прихватило, на пашне упал замертво. Потом двойнята мои, Петя и Ваня заболели и померли один за другим, с разницей в неделю. Цветы мои, ясные соколы…
– А что врачи? Почему не лечили? – с искренним недоумением спросила Люда.
– Какие врачи у нас в селе? Одного фельдшера на три деревни. Я травки им заваривала, знахарку водила, но не помогло.. – всхлипывала Лена, вытирая лицо грязным подолом фартука. – А тут еще жена Борькина, стерва, стала меня со свету сживать, поругались мы с сыном крепко, вот и уехала я из деревни в город. Пусть поймут, как им без матери-хозяйки, сами за мной прибегут. Вот, у Валентины в городе живу, работу ищу. А тут ты…
– Так, а я тут при чем? – удивленно, уже без злости, спросила Люда. – Моя какая вина? Я же не насылала на вас беды.
– Прямая. Дом ты прокляла! Именно в этом доме Гришка помер, затем Петя с Ваней, а следом у нас с невесткой ругань пошла. Все из-за твоего злого слова!
– Послушай меня, – мягко, почти с жалостью произнесла Люда, присаживаясь на стул напротив нее. – Я всегда поражалась твоей глупости и с раннего детства недоумевала, что в тебе мой старший брат Гриша нашел. И вот сейчас, спустя столько лет, я не удивляюсь. Ты меня в своих бедах винишь, а вот себя не видишь? Не думала ли ты, что из-за собственной жадности и узости мышления ты у разбитого корыта осталась, без ничего? Без угла даже своего! Гриша твой от пьянки помер, это все в селе знали, а в том, что двойняшек твоих не стало, тоже ты виновата. Надо было к врачам обратиться, в город везти, а не травками, как в старину, лечить. А жену Бориса я понимаю – жить с такой свекровью, как ты, вечно недовольной и вечно всем неугодившей, то еще испытание. И наконец нашлась та, об которую ты зубы сломала. Во всех своих бедах виновата только ты одна. Мужа не сберегла, не сумела заставить его бросить пить, да он может из-за жизни с тобой, вечно ноющей и жадной, и начал к бутылке прикладываться! А детей ты не лечила, вот и печальный итог. Оглянись вокруг себя, на свою жизнь – твоя глупость и жадность всех близких тебя лишила. И мне тебя, по правде, жаль.
– Да пошла ты! – Елена встала, и гордо, с остатками своего былого гонора вскинув голову, вышла, хлопнув дверью.
В цеху она больше не появлялась. Как-то раз Люда увидела ее – она дворником работала, убирала территорию городской больницы, сгорбившись и одиноко сметая сор с тротуаров.
Люда больше никогда не возвращалась в родную деревню. Не к кому и незачем больше туда ездить. И нет у нее больше отчего дома, а за могилками родителей, как узнала она позже, следят Борис и Оксана, понявшие, видимо, свою вину.
Зато она счастлива в своем браке, у нее есть прекрасные, здоровые дети и любимая работа. Иногда, в тихие вечера, глядя на играющих Дашу и Андрея, она даже была благодарна Елене за ее алчность и глупость, ведь если бы не эти два ее качества, кто знает, уехала бы Людмила из родной деревни или нет, так и оставшись в горниле обид и безысходности… Но тогда бы она не встретила своего Сашу, не родила бы его детей, не нашла бы свою судьбу. Все, что не делается, как оказалось, все действительно вело к лучшему, пусть даже через тернии самой горькой боли и самых тяжелых потерь. И эта мысль согревала ее душу, наполняя светом и тихим, спокойным счастьем.
