Холодный ноябрьский воздух 1941 года был густым и тяжелым, словно пропитанным дымом и тревогой. За стенами старого московского здания, превращенного в госпиталь, слышался отдаленный гул, напоминающий о близости фронта. Внутри царил свой, особый мир, пахнущий лекарствами, йодом и человеческим страданием. Молодой врач по имени Вера осторожно вытирала влажную тряпицу о край таза, смывая с нее следы крови и пота. Ее пальцы, тонкие и уставшие, дрожали от непрекращающегося напряжения.
Она обернулась к медсестре, чье лицо тоже было отмечено печатью бесконечной усталости.
— Марьяша, вы не могли бы посидеть с ним, пока мы с Петром Сергеевичем подготовим операционную?
— Конечно, Верочка Николаевна, я не отойду ни на шаг.
Подойдя к раненому, медсестра склонилась над ним, и ее голос зазвучал тихо и успокаивающе.
— Держись, родной. Наш доктор, хоть и очень молод, но руки у нее золотые. Сам главный врач доверяет ей самые сложные операции. Ты обязательно встанешь на ноги. Как тебя зовут, солдат?
— Ге… Геор…
— Геор? Красивое имя.
В палату бесшумно вошли санитары вместе с Верой, и они бережно перенесли бойца на каталку. Когда спустя несколько часов Вера вышла из операционного блока, ее лицо было бледным и осунувшимся, мелкими струйками пота, стекавшими по вискам. Она прислонилась лбом к прохладной стене коридора, пытаясь собраться с мыслями.
— Живым будет? — тихо спросила Марьяша, подходя к ней.
— Будет. Обязательно будет. Такому орлу еще долго летать, — выдохнула Вера, и в ее глазах на мгновение мелькнула искорка надежды. — Он еще покажет этим захватчикам, что такое настоящая отвага.
— Имя-то у него необычное, Геор… А в документах так и записано?
— Не видела я его документы, Петр Сергеевич их забрал. Знаешь, для меня не существует ни имен, ни званий, когда человек лежит на столе. Все это становится важно потом. А ты почему так заинтересовалась? Приглянулся тебе этот кавказец?
— Что ты, — смущенно покачала головой медсестра. — У меня ведь свой, Николай. Просто стало жаль парня, совсем еще молодой.
— Их всех жалко, каждого. Едва кости срастутся, снова отправляют в самое пекло. Вон тот, в четвертой палате, уже второй раз здесь, но теперь, кажется, надолго. Господи, когда же этому кошмару придет конец?
— Все закончится, Верочка, обязательно закончится. А ты иди, приляг хоть на часок. Я здесь все проконтролирую.
— Пожалуй, ты права… Хоть немного отдохнуть…
Вера медленно дошла до узкой кушетки, стоявшей в дальнем углу процедурной, и рухнула на нее, словно подкошенная. Сон настиг ее мгновенно, погрузив в пучину забытья.
— С прошлой ночи на ногах, — тихо пробормотала Марьяша, накрывая плечи врача теплым пледом. — Такой ритм не может длиться вечно, силы ведь не безграничны.
Несколько часов относительного затишья подарили Вере желанный отдых. Проснувшись, она почувствовала, как к ней вернулась хотя бы часть былой энергии. Первым делом она направилась в палату к тому самому бойцу. Он уже пришел в себя, и в его темных, глубоко посаженных глазах светилось сознание. Увидев ее, он слабо улыбнулся.
— Это вы спасли меня? Как мне благодарить вас, мой ангел? — его голос звучал хрипло, но в нем слышался характерный, певучий акцент.
— Вера Николаевна Озерова.
— Товарищ Озерова, я до конца своих дней буду помнить ваш подвиг…
— Давайте лучше я вас осмотрю. — Деловито проверив повязки и пульс, Вера с удовлетворением отметила, что жара нет, а в щеки постепенно возвращается здоровый румянец. — Как вас все-таки зовут?
— А где мои бумаги? Они не потерялись? — в его взгляде мелькнула неподдельная тревога.
— Нет, все в порядке. Главный врач их забрал. Я просто еще не успела с ними ознакомиться. Медсестра сказала, что вас, кажется, Геор зовут?
— Ох… Слава Богу, документы целы. Геор… Это не совсем так. Мое полное имя — Георгий.
— Никогда раньше не слышала такого, — на губах Веры появилась легкая, почти неуловимая улыбка.
— Это имя из моих краев, грузинское. Георгий… Мой русский друг дразнит меня «Гошей», говорит, что так проще. Да и остальные уже привыкли. Можете и вы так меня называть.
Вера не сдержала мягкого смешка.
— Пожалуй, я буду обращаться к вам так, как нарекли вас родители.
— Тогда запомните его… Георгий.
— Георгий… — произнесла она, и имя зазвучало в ее устах как-то по-особенному, мелодично.
— В вашем исполнении оно похоже на красивую музыку, — сказал он, и Вера почувствовала, как по ее щекам разливается горячая краска.
Этот юноша с Кавказа обладал необъяснимой, магнетической притягательностью. Его черты были выразительными и резкими, а тело, даже ослабленное ранением, хранило следы былой силы и ловкости. Вера, поймав себя на том, что засмотрелась на него, поспешно ретировалась из палаты, стараясь скрыть внезапно нахлынувшее смущение.
Он оказался не только храбрым, но и удивительно жизнерадостным человеком. Его шутки и забавные истории, рассказанные с неповторимым акцентом, будто раздвигали стены серой палаты, наполняя ее светом и теплом. Соседи по палате, забыв на время о своих болях, с удовольствием слушали его. Вера, чья жизнь теперь целиком была сосредоточена в стенах госпиталя, невольно поддавалась его обаянию.
Спустя месяц он попросил у нее листок бумаги и карандаш.
— Хотите письмо домой написать?
— Не совсем. Если я захочу нарисовать что-то, вы не откажете?
— Конечно, нет. — Она протянула ему просимое и на мгновение застыла под пристальным, изучающим взглядом его темных глаз.
— Обед скоро начнут разносить, вам надо в палату.
Он ушел, а вечером, заходя в палату для вечернего обхода, Вера заметила на подоконнике тот самый листок.
— Вы разрешите взглянуть? — робко поинтересовалась она.
— Почему бы и нет? — он улыбнулся, и в его улыбке было столько тепла и нежности, что у Веры закружилась голова. Так смотрят на самое дорогое и желанное сокровище. Осторожно взяв в руки бумагу, она ахнула. На ней был изображен ее портрет, искусно набросанный простым карандашом.
— Вы так талантливо рисуете, товарищ Джавахидзе.
— Это не я талантлив, это сама природа была невероятно щедра, создавая вас. Никакой художник, даже самый гениальный, не сможет передать и доли вашей красоты.
— Вы позволяете себе слишком много, — прошептала она, не в силах отвести от него взгляд.
Вера выбежала в коридор и прислонилась к прохладной стене, пытаясь унять бешеный стук сердца. Он нравился ей, и это чувство было таким острым и всепоглощающим, что пугало своей силой. Разум твердил о недопустимости такого увлечения, о том, что он уедет на фронт, и, если выживет, вернется в свой солнечный Тбилиси, где наверняка найдет свою судьбу. Но сердце, непослушное и горячее, отказывалось слушать голос рассудка.
Однажды вечером, когда в госпитале воцарилась редкая тишина, а дежурство принял Петр Сергеевич, Вера устроилась на своем узком тюфяке в подсобке. Вдруг дверь бесшумно приоткрылась, и в проеме возникла высокая, знакомая фигура.
— Верочка… Вы здесь?
Она вскочила, сердце ее замерло.
— Да, я здесь. А вы что тут делаете? Вам нельзя вставать!
— Сегодня я узнал, что через неделю за нами приедут, отправят под Калинин. Я не мог ждать до утра… Я должен был сказать вам… Я люблю вас. Безумно и безрассудно. Все это время, что я здесь, я только о вас и думал, на вас смотрел… Вы даже во сне являетесь ко мне. И я чувствую, я вижу, что ваше сердце не остается равнодушным…
— Но… Даже если это и правда, что это меняет? — лицо ее пылало.
— Мне было важно сказать вам о своих чувствах. И если в вашей душе есть хоть искра ответного тепла, я стану самым счастливым человеком на земле. Скажите же что-нибудь… Хоть слово…
Вера не могла произнести ни звука. Вместо слов она подошла к нему и тихо взяла его сильную, шершавую руку в свою. И тогда он, словно сокол, ринулся к ней, притянул к себе и крепко, навсегда, поцеловал ее губы.
Он ушел лишь на рассвете, а счастливая Вера засыпала с улыбкой на лице, не чувствуя ни холода, ни усталости, не слыша завываний сирен над Москвой. В тот миг она была просто женщиной, любимой и любящей.
Их редкие, украдкой выкраденные у войны минуты стали для Веры глотком живой воды. Она стала называть его ласково «Гошей». Но всему приходит конец. Настал день, когда в госпитальный двор въехал грузовик. Выздоровевшие бойцы, один за другим, стали забираться в его кузов. Вера подошла к машине и протянула руку своему возлюбленному. Тот прижал ее ладонь к своим губам.
— Запомни мое имя — Георгий Джавахидзе… Никто другой не сможет занять место в твоем сердце. Только на меня ты будешь смотреть с такой нежностью. Только мое имя ты будешь произносить с такой любовью.
Он снял с пальца массивное серебряное кольцо, казавшееся неотъемлемой частью его самого.
— Это кольцо моего деда. Он передал его отцу, а отец — мне. Пусть оно хранится у тебя. И в день нашей свадьбы ты вернешь его мне.
— Гоша, а что, если нам больше не суждено встретиться? — сдавленно прошептала она.
— Не бывать этому. Мы обязательно увидимся. И у нас будут дети.
Машина тронулась, а он, не мигая, смотрел на нее, пока она не скрылась из виду, а по лицу Веры текли соленые, горькие слевы.
— Верочка Николаевна, не плачьте. Вдруг и правда свидитесь… Хотя, — Марьяша грустно вздохнула. — Моя знакомая, Нинка, в финскую тоже поверила такому же бойцу, а он потом как сквозь землю провалился. Лишь через год выяснилось, что он живой-здоровый, да только дома его невеста ждала, а Нинка была так, мимолетным увлечением.
— Думаешь, и я для него всего лишь развлечение? — хмуро спросила Вера.
— Нет, что вы! — испуганно замахала руками медсестра. — Вы же не такая, вы не станете бросаться в омут с головой. Да и кольцо он вам подарил, фамильную ценность. Это о многом говорит. Наверное… Если он, конечно, не обманул. Ой, мне бежать, перевязки делать.
Вера проводила ее взглядом и тихо покачала головой.
— Напрасно ты думаешь обо мне так хорошо, милая… Ничем я не лучше той Нинки. И вряд ли он вернется в холодную Москву за простой русской девушкой. На родине у него наверняка все решено. Но я пережила целую неделю абсолютного счастья. И этот короткий миг я пронесу через всю свою жизнь…
Машина скрылась за поворотом. Стирая слезы, Вера вернулась в госпиталь, прошла в процедурную и достала пузырек со спиртом. Ей нужно было взять себя в руки.
— Верочка Николаевна! — в дверь постучала запыхавшаяся Марьяша. — Тяжелого привезли, командира. С ногой беда.
— А где Петр Сергеевич? Он же оперирует старших офицеров.
— Он сам сейчас на операции, не может подойти.
Вера вышла в коридор и увидела бойца с майорскими погонами. Осмотрев почерневшую, страшную ногу, она невольно ахнула.
— Ее ведь можно спасти? — кричал он, и в его глазах горел огонь отчаяния.
— Боюсь, уже ничего нельзя сделать… Вас слишком поздно доставили…
— Я не мог раньше! Умоляю вас! Как вас звать?
— Вера Николаевна.
— Меня — Степан Алексеевич. Верочка, родная, я все отдам, все богатства мира к вашим ногам, только спасите ее!
Она пыталась, билась за эту ногу несколько часов, но шансов не было. Вошедший в операционную Петр Сергеевич, взглянув на ситуацию, коротко бросил:
— Ампутация. Немедленно.
Утром весь госпиталь вздрогнул от истошного крика майора. Его ругань была страшной и беспощадной.
— Вызовите психиатра! — распорядилась Вера.
— Это ты! Ты во всем виновата, я же умолял тебя! Я тебя сгною в лагерях, я не оставлю тебе ни шанса!
Вера вышла из палаты, стараясь не показывать своего волнения. Она уже слышала подобные угрозы. Но что она могла поделать? Она не Бог и не чудотворец. Она сделала все, что было в человеческих силах. Просто его доставили слишком поздно. Психиатр так и не пришел, а Степан Алексеевич с неожиданной силой разбил стекло в двери и кинулся на санитаров. Его еле-еле скрутили.
— Нам конец, — мрачно произнес Петр Сергеевич, зайдя в ординаторскую.
— Почему? — удивилась Вера. — Мы же ни в чем не виноваты.
— Дитя мое, ты еще слишком молода и наивна… Этот майор — племянник начальника местного управления НКВД. А та сцена, что он устроил, не останется без внимания. Нас обвинят в халатности, в доведении больного до психического срыва. Был бы человек, а статья найдется, слышала такое? Я — слышал. Доченька, если у тебя есть нательный крестик, сними его… Сними, пока не поздно.
— Зачем? Его же не видно под халатом.
— Сними… Так будет меньше вопросов.
Вера не хотела верить его словам. Какая может быть ее вина? Но тревога закралась и в ее душу. Сняв с шеи простой медный крестик, она вместе с кольцом Георгия отдала их Марьяше.
— Машенька, сохрани это для меня. Я потом заберу.
— Верочка Николаевна, что происходит? Зачем?
Вера вкратце пересказала разговор с главврачом, на что девушка стала горячо уверять, что ничего страшного не случится.
— Я и сама в это слабо верю, но… Так будет спокойнее.
Но беды на этом не закончились. Ночью Степан Алексеевич скончался от внезапной остановки сердца.
Утром отделение заполонили люди в форме НКВД. Веру обвиняли в преступной халатности, повлекшей смерть пациента.
— Ну что, товарищ Озерова, сейчас мы опросим персонал, а потом вы отправитесь в лагеря. Если, конечно, доживете до конца срока. Могли бы и расстрел получить, — ехидно заметил следователь.
— Но я не виновата! Его привезли в неоперабельном состоянии! Я сделала все возможное и даже больше!
— А я считаю, что вы, в силу молодости и неопытности, взяли на себя непосильную ответственность.
— Это я принял решение об ампутации, — твердо заявил Петр Сергеевич.
— С вами мы тоже разберемся.
Но никто из персонала госпиталя — ни врачи, ни медсестры, ни санитары — не сказал ни единого плохого слова ни о Вере, ни о главном враче. Все как один утверждали, что майора привезли уже обреченным, и что Вера Николаевна несколько часов боролась за его жизнь. Чекистам пришлось отступить.
***
Спустя три дня Вера шла по длинному госпитальному коридору. Пациенты, те, кто мог стоять, вышли из палат и, перебивая друг друга, благодарили ее, желали счастливого пути.
— Верочка Николаевна, вот ваши вещицы, — Марьяша протянула ей крестик и кольцо. — Я сберегла. Куда же вы теперь? Что с вами будет?
— А что будет? Меня сослали на десять лет в одно из уральских сел. К счастью, разрешили заниматься врачебной практикой. Но даже после окончания срока я не смогу вернуться в большие города. Так что, прощай, Москва… Город, где я родилась, училась и работала.
— Верочка… Хорошо, что хоть так, могло быть и хуже. Петру Сергеевичу грозит пять лет лагерей. А нам завтра нового начальника пришлют.
— Держись здесь, Машенька. У меня к тебе большая просьба — если от Георгия придет письмо, сразу перешли его мне. Я напишу адрес. И если что… если ты сама узнаешь его адрес, напиши ему, где я.
— Все сделаю, родная. Буду по вам страшно скучать. Я бы и сама с вами поехала, я ведь тоже безродная, как и вы… Но я жду весточки от Николая… Он в последний раз в ноябре писал.
— Не надо ехать со мной, Маша. Твоя жизнь здесь. Прощай, моя отважная девочка. Пусть у тебя все сложится счастливо.
Надев кольцо на большой палец, а крестик на шею, Вера вышла из ворот госпиталя с небольшим узелком в руках. Она отправлялась в новую, неизвестную жизнь. Что ждало ее там, она не знала, но в глубине души теплилась надежда, что когда-нибудь удача повернется к ней лицом.
***
Дорога заняла несколько недель. Небольшое уральское село, затерянное среди бескрайних снежных полей, встретило ее суровым, но не неприветливым молчанием. Вера устроилась в местном медпункте, крошечной избушке, ставшей и ее домом, и амбулаторией.
Пробираясь по заснеженной, утопающей в сугробах улице, Вера подняла глаза на багровеющее небо и улыбнулась. Она была здесь не одна. В ней теплилась новая жизнь, дитя ее безумной и прекрасной любви.
— Верка! — окликнула ее соседка, Зинаида. — Сходи к моему Василию, глянь, что у него там распухло.
— А сам-то он почему не придет? — с легкой досадой спросила Вера. — Зачем по каждому пустяку меня тревожить? Гришку присылайте.
— Да у него там на ноге, глянь, Вер. У тебя ж руки золотые, только тебе он и верит, меня и близко не подпускает.
Вера вошла в теплую, пропахшую хлебом и травой избу. Сняв валенки, она подошла к лежанке и осмотрела ногу мужика.
— Ничего страшного, — порывшись в своем походном чемоданчике, она достала склянку. — Вот этой мазью растирай, отек скоро спадет. Вообще, сильно его тогда хряк цапнул.
— Еще бы! Говорила ему, нечего по пьяни в хлев к свиньям соваться. Нет, этот бесстыжий полез! Чтоб тебе пусто было, теперь мне за всеми убирай. — Зинаида сердито бурчала, но было видно, что она успокоилась, поняв, что мужу ничего не угрожает.
Потом она полезла в горницу и вынесла глиняную крынку.
— Это молочко, парное. А вот сальца кусочек, держи, — наклонившись, она вытащила из кадушки большой, просоленный шмат.
— Ой, не надо, мне неудобно.
— Какое неудобно! Ты ж тут недавно, ни хозяйства, ни ничего. Худая, как осенний волчок. А весной по дворам походишь, может, кто цыплят тебе продаст. Обустроишься, окрепнешь.
— Спасибо тебе, Зинаида. И если мазь закончится, а не пройдет, приходи, еще дам.
Вера возвращалась домой в густеющих сумерках. Темнело быстро, но страшно не было. В селе жило чуть больше трех сотен человек, все были на виду. За месяц она успела познакомиться почти со всеми. Ее подкармливали в знак благодарности за помощь — кто картошкой, кто луком, кто капустой или мочеными яблоками. Иногда женщины просто заходили, чтобы угостить пирогом и поболтать. Молодую столичную врачиху приняли как родную, ведь раньше до ближайшего фельдшера надо было трястись полдня на телеге. Все понимали, почему она здесь оказалась, но лишних вопросов не задавали — в этих краях каждый десятый был сослан в разное время.
***
В августе у нее начались схватки. Зинаида, Анна и Серафима, не сговариваясь, пришли к ней в медпункт и стали повитухами.
— Давай, милая, еще немного, — причитали женщины, ласково обтирая ее лицо влажной тряпицей. И вот наконец воздух прорезал первый крик нового человека.
— Мальчик! Богатырь, слышишь, Верка! Сын у тебя, сынок!
— Мальчик… — прошептала измученная Вера.
— Как назовешь-то?
— Серго…
— Как? — Серафима удивленно подняла брови.
— Сергеем. Будем звать его Сергеем.
Когда Вера впервые взяла на руки своего малыша, она тихо прошептала ему на ушко:
— Все будут звать тебя Сергеем. А твой отец, если судьба ему улыбнется, будет звать тебя Серго, как звали твоего деда.
Глаза ее наполнились слезами. Она назвала сына в честь отца Георгия, о котором он так много и с такой любовью рассказывал. От него не было ни единой весточки. Марьяша писала, что никаких писем на адрес госпиталя не приходило. Неужели она была всего лишь мимолетным романом? Вернувшись домой, он нашел себе грузинскую невесту и даже не вспомнит о ней? А может, его и вовсе нет в живых?
Эти мысли терзали ее душу, заставляя метаться между надеждой и отчаянием. Она ждала, мечтала, плакала и представляла себе их встречу, но порой на нее накатывала черная, леденящая тоска.
Так прошло почти три года. Война закончилась в мае 1945-го великой, оглушительной Победой. Но для Веры главное сражение — битва за ее личное счастье — все еще продолжалось.
Конец мая 1945 года.
Серафима сидела в медпункте и задумчиво смотрела на Веру.
— Ну чего, Сима?
— Да так. Интересно мне, ждешь ты кого или нет? Увидим мы когда-нибудь отца твоего Сережки? Мужики потихоньку возвращаются.
— Сама не знаю, — Вера отвернулась к окну, за которым шелестела молодая листва.
— Ты никогда о себе не рассказываешь, а нам, бабам, охотничек посудачить. Нет, мы тебя все любим и ценим, каждая поймет… Ты от женатого, что ли?
— Вроде нет, — пожала плечами Вера.
— Как это «вроде»? Ты что, с ним и не знакома была? — изумилась Серафима.
— Знакома. Целый месяц. Но этого хватило.
— И где же он сейчас?
— Не знаю. Если жив, наверное, в Тбилиси. Он оттуда.
— Грузин, значит? А мы все гадали. Вот оно что… А малыш-то, видать, в папку пошел.
— Пошел. Не знаю, Сима, суждено ли ему когда-нибудь увидеть отца, но я ни о чем не жалею. У меня есть сын от любимого человека, а это самое главное.
— И от любимого? Месяц — и уже любовь?
— Я и сама не думала, что так бывает. Но, оказывается, бывает.
— Ерунда это все. Слышь, Верка, у Зинки два сына скоро должны вернуться. Парни хоть куда, фотки присылали — вся грудь в наградах. Ты смотри, не зевай, на таких-то одна очередь из невест.
— Да не нужен мне никто. Да и я кому с чужим-то ребенком нужна?
— Ну, как сказать… Ладно, пойду я. Верка, я никому ни слова, будь спокойна.
— Да мне уже все равно, — тихо ответила Вера.
Месяц назад она получила письмо от Марьяши. Та писала, что ее Николай вернулся живым, и они сразу поженились. Работает она по-прежнему в госпитале, привыкла к новому начальству, но часто вспоминает Петра Сергеевича и ее, Веру.
Об Георгии — ни слова…
Внезапно ее отвлекли шаги на крыльце. «Наверное, опять кто-то с порезом или ребенок простудился», — подумала она. Май был богат на такие «урожаи».
Но когда дверь открылась, Вера почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. В медпункт вошел он. Высокий, загорелый, в военной форме с орденскими планками на груди.
— Гоша…
— Неужели еще помнишь? — улыбнулся он, и в его улыбке было столько света и тепла, что комната будто наполнилась солнцем. — А я твое не забыл. Ни на секунду.
Она подбежала к нему и утонула в его крепких, надежных объятиях.
— Если это сон, я не хочу просыпаться.
— Нет, моя радость, это не сон. Как же долго я тебя искал! Спасибо той медсестричке, Марье.
— Маше? При чем тут она?
Георгий усадил ее на кушетку и, не отпуская ее рук, начал рассказывать.
— Как только меня определили в часть, я сразу написал тебе письмо на адрес госпиталя. Ведь ты там день и ночь пропадала, другого адреса я не знал. Но через две недели пришел сухой, казенный ответ от некой Елены Андреевны. Я удивился, ведь начальником был Петр Сергеевич, но, вчитавшись, все понял. Там сообщалось, что вы были осуждены за халатность, Петр Сергеевич в лагере, а тебя сослали на Урал. И просили больше не писать. Я не знал, как тебя найти. Если бы у меня был адрес Марьи, я бы написал ей, но в госпиталь снова обращаться побоялся. И тогда я поклялся себе, что если останусь жив, обязательно найду тебя. Даже если ты будешь замужем — я бы нашел тебя и увез!
Я съездил к родителям в Тбилиси, а потом рванул в Москву, нашел Марью, и она мне все рассказала, дала твой адрес. Я — здесь.
Достав из кармана гимнастерки потрепанный листок, он развернул его перед ней.
— Ты его сохранил? — ахнула Вера.
— Это уже седьмой по счету… Я перерисовывал его, когда старый приходил в негодность. Твое изображение стало моим талисманом, оно спасло меня не раз. А ты? Сохранила ли ты мое кольцо?
— Сохранила. Оно у меня. Гоша… Я так по тебе скучала, так боялась, что мы больше никогда не увидимся… — она прижалась к его плечу.
— И я скучал, — он поцеловал ее в макушку, и вдруг его лицо стало серьезным. — Говори сразу, женщина, смотрела ли ты так же на кого-нибудь другого?
— Смотрела, — честно призналась Вера, глядя ему прямо в глаза. — Есть тут один, Сергеем зовут. Я смотрю на него с нежностью каждый день, я дышать без него не могу, он — смысл моей жизни. Неужели Марья тебе ничего не сказала?
— Нет. Она только загадочно улыбалась и говорила, что я все сам пойму. Значит, ты вышла замуж? Но зачем же тогда я здесь? — в его глазах плеснулась такая боль, что Вера пожалела, что не сказала все сразу.
Но в этот момент дверь в комнату скрипнула, и в кабинет, протирая кулачками сонные глаза, вошел маленький мальчик.
— Мама… Я пить хочу.
— Вот, познакомься. Это тот, о ком я тебе говорила. Это Сергей…
— Это… — Георгий медленно поднялся и подошел к ребенку. Присев на корточки, он долго и внимательно смотрел в эти знакомые, свои собственные глаза, глядевшие на него с детским любопытством. — Это мой сын?
— Да, Гоша. Это наш сын. Сергей… Серго…
Он поднял мальчика на руки, прижал к своей широкой груди, и по его загорелому, опаленному войной лицу, медленно скатилась тяжелая, блестящая слеза. Слеза абсолютного, безграничного счастья.
Эпилог
Георгий писал письма во все возможные инстанции, используя весь свой авторитет фронтовика-орденоносца. В 1948 году с Веры были сняты все обвинения, и ей вернули полные гражданские права.
Покидала она уральское село с легкой грустью. За эти семь лет оно стало ей родным. Но впереди ждала новая жизнь.
Они уехали в Тбилиси. Родителям Георгия предстояло познакомиться с русской невесткой и двумя внуками — шестилетним Серго и двухлетней Нино.
Большая грузинская семья приняла Веру с распростертыми объятиями. И ей так полюбилась эта солнечная, гостеприимная земля, колыбель ее любимого мужчины, что она с радостью согласилась жить в большом родительском доме, полном шума, смеха и детских голос. Вера, выросшая сиротой, впервые в жизни обрела настоящую, большую семью, где царили любовь, уважение и та самая надежда, что согрела их сердца в суровую военную зиму и пронеслась через годы, чтобы подарить им долгожданное, выстраданное счастье. Их история стала живым свидетельством того, что даже в самые темные времена любовь способна зажечь свою звезду, которая будет вечно сиять, освещая путь домой.
