Женщине, прожившей долгую и нелегкую жизнь, едва перешагнувшей порог своего шестидесятилетия, на вид можно было дать куда больше. Годы, похожие на тяжелые валуны, катились по ее судьбе, оставляя глубокие борозды на когда-то прекрасном лице, некогда сиявшем молодостью и силой. Походка ее стала тяжелой и медленной, а пальцы, те самые, что когда-то так ловко управлялись с тончайшей нитью и иголкой, теперь были скрючены непослушными суставами, утратившими былую гибкость и проворство.
Она давно уже привыкла к одиночеству, ставшему ее верным, хоть и нежеланным спутником. Единственный отпрыск, Владислав, покинул отчий дом сразу после окончания десятого класса, отправившись покорять столичные просторы. С тех самых пор он словно растворился в многомиллионном городе. Сначала она вместе с супругом, Евгением, предпринимала отчаянные попытки разыскать свое чадо. Они писали письма, отправляли запросы, даже обратились в известную телевизионную программу, что специализировалась на воссоединении родных сердец. Но все их старания разбивались о глухую стену молчания.
Правда, после того самого телевизионного эфира на ее имя пришло несколько сотен писем со всех уголков необъятной страны. Во многих из них незнакомые люди уверенно утверждали, что видели Владислава, что он жив и, по всей видимости, здоров. Первое время она и Евгений хватались за каждую такую весточку, как утопающий за соломинку. Дважды они, собрав последние сбережения, отправлялись в долгие и изматывающие поездки в другие города, были в Самаре и даже в Сызрани. После третьей неудачной попытки, окончательно истощив и без того скудные ресурсы, они с горькой ясностью осознали — таким образом сына им не отыскать.
За несколько лет до того, как Евгений покинул этот мир, в их почтовом ящике оказалось еще одно письмо, от которого у женщины екнуло сердце, а в глазах потемнело. В конверте лежала фотография. На пожелтевшем от времени снимке был запечатлен ее Владислав. Он шел под руку с полной дамой, которая выглядела значительно старше его.
Автор письма представилась как Светлана и сообщала, что Владислав, ее гражданский супруг, скоропостижно скончался во сне, едва перешагнув порог своего двадцатитрехлетия. И лишь теперь, совершенно случайно, она узнала, что у него есть родные, ведь все эти годы он уверял ее, что является круглым сиротой.
Правда открылась благодаря подруге Светланы, которая по роду своей деятельности просматривала архивы старых телепередач, и в одном из выпусков программы о поисках людей узнала молодое лицо Владислава.
В своем послании Светлана приглашала женщину и ее мужа к себе, в подмосковный Красногорск, обещала показать место последнего упокоения их сына. Однако, ни обратного адреса, ни номера телефона для связи в письме указано не было.
Женщина долго ломала голову, забыла та указать координаты или же сделала это намеренно. Вместе с Евгением они пытались отыскать следы Светланы, но все их усилия оказались тщетны. Отправляли официальные запросы в органы записи актов гражданского состояния, надеясь найти запись о браке, но и тут их ждала неудача — вероятно, молодые люди жили без официального оформления своих отношений.
Наверное, увидев своими глазами холмик земли с памятной табличкой, она смогла бы смириться с утратой, поверить в необратимость случившегося. Но так, бездоказательно, она сочла письмо Светланы жестокой и бессмысленной шуткой. И в глубине души продолжала лелеять надежду, что ее мальчик жив, просто однажды решил начать жизнь с чистого листа, оставив в прошлом и родителей, и ту женщину.
Евгений же, чтобы прокормить семью, устроился на вахтовую работу в городе. Там он и встретил другую. С отдельной квартирой и «со всеми мыслимыми удобствами». И так же бесследно исчез из жизни женщины, не оставив после себя ни весточки, ни звука.
Спустя годы, вспоминая о нем, она лишь тихо вздыхала. Горечь обиды давно улеглась, сменившись тихой, светлой печалью. За долгие годы уединения она сумела найти оправдание и ему. Попробуй, живя в условиях, где каждая минута посвящена тяжелому труду и борьбе за выживание, сохранить былую привлекательность. А ведь знаменитая итальянская актриса, чью красоту боготворил весь мир, была старше ее! В последний раз она видела ту по телевизору, когда та с визитом посетила Россию, и известный кардиохирург, вместо почтительного поцелуя, пожал ее изящную руку.
Она представляла себе новую избранницу Евгения именно такой: ухоженной, с элегантной высокой прической и безупречным макияжем. И в руках — сияющий миниатюрный клатч. Устоять перед таким великолепием было невозможно, куда уж ее простому, деревенскому Евгению.
Видимо, такова была ее участь — оставаться одной, быть покинутой всеми, кого она любила.
Смирившись с этой горькой долей, она мысленно махнула рукой на собственную жизнь. Превратилась в замкнутую, нелюдимую старуху, и пусть — зато лиходеи разного пошиба, если и появятся, обойдут ее стороной.
Шли годы, и деревня медленно умирала. Из прежних обитателей остались лишь она да старик Никифор с угрюмым, неразговорчивым сыном своим, Леонидом.
Из всего хозяйства у нее оставались лишь курочки-несушки. С наступлением холодов ей приходилось забирать их в сени, специально для этого обустроенные, чтобы птицы не замерзли и не стали легкой добычей для лис, все чаще наведывавшихся к человеческому жилью. При Евгении была еще и коза, но справляться с ней одной стало в тягость, пришлось животное продать.
Женщина тяжело вздохнула, подумав, как хорошо бы сейчас согреться кружкой парного козьего молока. Но у нее была лишь коробка с порошковым, которое она заказывала в разъездной лавке. Зато хранилось такое молоко годами.
Дров было запасено в достатке, куда больше ее беспокоила ветшающая с каждым годом крыша да старенькая проводка. Если зима выдастся особенно снежной, потолок может не выдержать тяжести снежной шапки и рухнуть, накрыв собой и ее, и весь ее скарб, превратив родной дом в братскую могилу. Если же дом раньше не вспыхнет от старой проводки.
Бывшая в молодости убежденной атеисткой, она теперь невольно крестилась, представляя себе подобные сценарии.
Как-то раз, перетирая с сахаром собранную в лесу калину, она решила отнести пару баночек Никифору и Леониду. Одной ей все равно не управиться с таким количеством, да и в такой глуши важно поддерживать друг друга.
Старый Никифор тоже иногда радовал соседку: в прошлом году угостил отменным салом, да таким большим куском, что ей хватило на всю зиму, а когда они с сыном топили баньку, всегда приглашали и ее, чтобы и она могла как следует «пропарить свои натруженные косточки».
Вот и сейчас над их баней вилась в морозном воздухе тонкая струйка дыма. Топил, как всегда, Леонид, а дома в это время находился его престарелый отец.
— Здорово, Никифор! — окликнула она старика, переступая порог его дома. — Баньку топите? А вроде не пятница нынче.
— Да что-то прихворнул я, — старик закашлялся, сухим, надсадным кашлем. — Простудился, видно.
— Может, тебе тогда и не стоит париться? Ослаб организм.
— Стоит. Это единственное, что еще помогает, — прокашлялся Никифор.
— Вот, держи, еще одно средство! — она достала из сумки две баночки с рубиновой калиной. — Только сегодня утром закрыла. С горячим чаем пей, очень полезно.
— Ай, спасибо тебе, большое спасибо! — лицо старика озарилось доброй улыбкой. — Это я люблю! Ты, Вероничка, подходи часа через четыре, Леонид жар подправит, как следует попаришься.
— Обязательно приду, — пообещала она и направилась к себе. На душе у нее стало тревожно и смутно. Почему-то ей показалось, что старый Никифор выглядит совсем плохо, и никакая баня уже не поставит его на ноги.
Расстроенная, она шла, не поднимая глаз, и потому не заметила свежих следов, отпечатавшихся на пушистом снегу, что вел прямо к ее калитке. Но она успела уловить едва заметное движение занавески в окне ее дома. Женщина замерла на месте, словно вкопанная. Кто-то был внутри! Чужой. Она стояла, разрываясь между страхом и решимостью: схватить топор из сеней и смело войти, или же вернуться и позвать на помощь Леонида.
А вдруг это вернулся Евгений? Или… ее Владислав?
Сделав глубокий вдох, она резко шагнула в сени, а оттуда — в горницу.
— Владислав!
— Опа-на! Хозяйка пожаловала! — хлопнул в ладоши один из двух незнакомцев, восседавших за ее столом. — Встречай гостей, хозяюшка!
Она пристально вгляделась в их лица. Двое чужаков уставились на нее в ответ.
— Вы кто такие? — наконец, выдохнула она.
— Я Михаил, а это — Виктор! — рисуя в воздухе причудливые восьмерки лезвием ножа, отозвался тот, что был постарше.
На вид ему было лет пятьдесят. Лицо его было испещрено рябыми кратерами и глубокими шрамами. Из-под нависших рыжих бровей на женщину смотрели маленькие, злые глазки-щелочки неопределенного грязноватого оттенка.
— А мы тут у тебя настоечку одну отыскали, а вот с закусой промашечка вышла! — цокнул языком Рябой. — Выручай, мамаша! А то так жрать охота, что аж переночевать негде!
Он громко, по-харламовски, заржал и покосился на своего напарника, Виктора, который сидел, опустив глаза и уставившись в половицы.
— У меня ничего нет, уходите, — тихо, но твердо сказала она, не отводя взгляда от маленьких, сверлящих глазок Рябого.
— Как это нету! А курятинка парная? — сглотнул слюну Рябой и повернулся к товарищу: — Чего уставился, Виктор, как истукан? Тащи курицу, живо!
Виктор медленно, нехотя поднялся. Он был моложе и крепче своего спутника. Виновато, украдкой взглянув на хозяйку, он направился в сени, где был обустроен зимний курятник. Почти сразу же оттуда донесся возмущенный, испуганный гвалт.
Женщина бросилась вслед за ним, ухватив его за рукав потертой телогрейки:
— Не смей трогать! Это все несушки, не мясные они!
— Лучше делайте, как он говорит, мамаша, а не то зарежет вас вместо курицы, — кивнув в сторону двери, прошептал Виктор. — Покажите лучше, какую можно, может, этим все и ограничится.
Сжав сердце в комок, она указала на молодую Пеструшку. Та неслась из рук вон плохо, и женщина уже подумывала о том, чтобы отнести ее Леониду на ужин.
Виктор ловко поймал курицу, вынес ее на улицу и быстрым, отработанным движением свернул ей шею.
— Ах, батюшки светы! — женщина содрогнулась и отвернулась.
Она решила во что бы то ни стало добежать до дома Никифора, рассказать ему и Леониду о непрошеных гостях и переждать у них, пока те не уберутся восвояси. У старика, она знала, хранилось старое охотничье ружье — в былые годы он был заядлым охотником. У соседей она будет в безопасности.
— Куда это собралась? — донесся до нее развязный голос Рябого. — А ну-ка вернись, маманя!
— Чего вам еще от меня нужно? — не глядя на него, спросила она.
— А кто же нам супчик сготовит? Я обожаю наваристый, по-домашнему. Давай, у тебя, небось, все для этого припасено! — и он снова залился своим противным ржанием.
Пришлось ей вернуться. Медленно, с трудом она ощипала еще теплую тушку, опалила ее над конфоркой, раздела и сложила в чугунный казанок. Добавила сушеной зелени, морковки, картошки и лука, и поставила вариться в печь.
— Во! Вот это по-хозяйски! — с удовлетворением протянул Рябой, потирая свои жилистые руки. — Скоро будет готово?
Все время, пока на плите томился суп, она сидела на краешке табурета и слушала обрывочный, наполненный тюремным жаргоном разговор незваных гостей. Даже не вслушиваясь, было понятно — беглые урки. За сотню километров отсюда находилась зона, а вокруг — лишь бескрайние, обрабатываемые лесхозом леса.
Потом они ели. И даже оставили ей немного, но делить с ними трапезу она наотрез отказалась. От них несло таким крепким, въедливым запахом пота, немытого тела и чего-то еще, что резало глаза и вызывало тошноту, хотя ее, видавшую виды, сложно было назвать неженкой. Она все надеялась, что, насытившись, непрошеные гости уйдут, но ее надеждам не суждено было сбыться.
— Скоро темнеть начнет, — сладко зевнул Рябой, глядя в заиндевевшее окно, и повернулся к ней. — Мы у тебя заночуем. Спокойно тут у тебя, хорошо.
Женщина перекрестилась и тихо вздохнула. Что тут скажешь? Спорить с Рябым она не решалась, помня предостережение Виктора.
— Да не бойся ты, — по-своему истолковал ее молчание Рябой. — Ты, бабуся, не в моем вкусе!
Она снова попыталась выскользнуть из избы, ведь четыре часа, о которых говорил Никифор, уже подошли, и ее ждала банька, истопленная специально для нее.
— Мне нужно к соседям, — сказала она, умолчав, впрочем, о бане. — Там старик один… сильно хворает. Нужно покормить его, и супчик оставшийся, кстати, отнесу.
— Никуда ты не пойдешь, — лениво зевнул Рябой, сыто развалившись на лавке и почесывая шею. — Небось, не сдохнет твой старик до утра.
— Умоляю вас, будьте людьми. Дед этот еще при Сталине невинно пострадал. Неужели теперь вы обречете его замерзнуть в собственном доме? Побойтесь Бога!
Тепло, разлившееся по телу после наваристого супа, сделало бандита на удивление сговорчивым.
— Ладно, ступай, бабуся, — милостиво кивнул Рябой. — Но, чтобы без фокусов. Виктор тебя сопроводит!
— Зачем мне твой Виктор, — испугалась она. — Сама дойду, не маленькая.
— Кто тебя знает! Может, ты того! На лыжи встанешь и до ментов!
— Да ты, видать, рехнулся, — ей даже стало смешно от такой нелепости. — Тут до ближайшего поселка сорок верст! А до города все восемьдесят! Я, по-твоему, спортсменка-лыжница?
— Я сказал — он пойдет с тобой, и подождет, пока ты деда кормить будешь. Не бойся, Виктор у нас человек интеллигентный, отвернется, если что. — похабно хохотнул Рябой.
Делать нечего, вышли они втроем — она, а следом, как тень, Виктор.
— Ты вот что, — сказала она, когда они приблизились к дому Никифора и Леонида. — Подожди меня тут. Не хочу пугать старика, что чужие в деревне объявились. Мнительный он очень.
— И что он сделает? — на лице Виктора мелькнуло что-то вроде усмешки. — У него есть рация? Может, оружие припрятано?
— Нет, нет, — слишком поспешно ответила она, но бандит, кажется, не придал этому значения.
— Ладно уж, — разрешил он. — Я покурю пока. Только смотри! Чтобы недолго!
Дымок из бани уже не вился. Удивленная, она вошла в дом, но и там обнаружила лишь остывающую печь и следы поспешных сборов: на столе, рядом с принесенными ею баночками калины, лежала потрепанная кожаная папка, очки Никифора, в которых он так и не поменял треснувшее стеклышко.
— Никифор! — тихо позвала она. — Леонид!
В ответ ее встретила лишь гробовая тишина. Она беспомощно огляделась. Куда же они подевались? Может, старику резко стало плохо, и Леонид повез его на санях до станции, чтобы добраться до поселка и вызвать врача?
Возвращаться в свой дом, к этим уголовникам, ей не хотелось. Было, конечно, жалко и свой скарб, и курочек… но она не могла заставить себя переступить порог избы, где хозяйничали эти двое. На стене она заметила икону Николая Чудотворца, которую Никифор особо почитал, и ей захотелось взять ее с собой, но в этот момент скрипнуло крыльцо и послышались тяжелые, уверенные шаги. Виктору наскучило ждать на морозе.
Она щелкнула выключателем, погрузив дом в темноту, и юркнула в маленькую каморку, где Леонид хранил разный хозяйственный инвентарь. Оттуда вела узкая, почти вертикальная лесенка наверх, в светелку. Она осторожно поднялась, подняла за собой деревянную дверцу и закрыла ее как раз в тот момент, когда Виктор переступил порог дома.
Сверху ей было слышно каждое его движение. Послышался звон бьющегося стекла — вор вскрыл буфет и, вероятно, обнаружил там спиртное, которое старый Никифор припасал на самый крайний случай.
«Господи, спаси и помилуй! — мысленно крестилась она, прижимая к груди икону. — Только бы не поджёг, окаянный, только бы не поджёг»!
Смерти она не боялась, но мечтала о конце быстром и безболезненном, чтобы сразу же увидеть тех, кто когда-то был ей дорог: свою матушку, бабушку Клавдию, и сына-отступника. Уж очень хотелось спросить его, за что он так с ней? Чем она заслужила такую горькую участь?
«Только бы не поджёг! Батюшка Николай, умоли Господа, помоги», — беззвучно шептала она, зажмурив глаза. Наконец, внизу все стихло. Она осторожно выглянула в маленькое, заиндевевшее окошко и увидела, что снег, который лишь моросил, повалил с новой силой. В белой пелене мелькнула, окутанная хлопьями, темная фигура Виктора, спешно удаляющегося от дома.
Только тогда она осмелилась выйти из своего укрытия. Подошла к двери, закрыла ее на массивный железный засов. В сундуке у Никифора она нашла старую, пропахшую нафталином и прогрызенную мышами шинель, укрылась ею и прилегла на жесткий матрас. Выдыхая в холодное помещение маленькие облачка пара, она размышляла о том, что же предпримут бандиты завтра. С рассветом они, быть может, уйдут и не станут ее искать.
А там вернутся Никифор с Леонидом, и скоро наступит Новый год. А за ним — долгожданная весна. Господи, как же ей хотелось дожить до весны, вдохнуть полной грудью запах просыпающейся, оттаявшей земли!
С этой светлой мыслью она и уснула, убаюканная завыванием вьюги за стенами.
***
Виктор сбился с пути почти сразу. Он долго блуждал по занесенным снегом тропинкам, натыкаясь на невидимые в метели плетни и сугробы, пока в ослепительной белизне не заметил слабый, мерцающий огонек их временного пристанища.
Электричество, как он и предполагал, отключилось, и Рябой, чтобы не сидеть в полной тьме, зажег огарок стеариновой свечи. Виктор, заходя в дом, с силой стукнулся головой о низкий дверной косяк и тихо, сквозь зубы, выругался.
— Ну что, покормила своего дедка? — хрипло спросил Рябой и направил свет огарка в сторону пришедшего.
— Нету там никакого деда, — пробормотал Виктор, отряхивая с одежды комья снега. — Обманула нас старуха. Сбежала, видать.
— Ну ты, шляпа, б л я ! — с дикой досадой прошипел Рябой, с силой стукнув кулаком по столу. От неожиданной боли он затряс поврежденной ладонью.
— Прости, Михаил. Я, правда, лажанулся, — виновато склонил голову Виктор. — Почти сразу за ней в дом зашел, во!
Он поставил на стол бутылку водки, которую раздобыл в буфете старика.
— Наверняка вместо того, чтобы бабку искать, по сундукам шарил? — прищурился Рябой, тут же хватая бутылку и с силой откручивая крышку. — Ладно, старуха все равно далеко в такую погоду не убежит! Замерзнет в сугробе, как собака.
— Да в доме она, я уверен, — вытер нос рукавом телогрейки Виктор. — Заныкалась в какую-то щель, я поискал было, да как буран этот начался, испугался, что дорогу назад не найду…
— Вот рассветет, найдешь старую и кончишь. Оставлять ее опасно, раззвонит, сорока бесхвостая!
— Кому она раззвонит? — нервно засмеялся Виктор. — Волкам, разве что? Бобрам и лисам?
— Если дурак, это навсегда, — смерил его взглядом, полным презрения, Рябой. — Она же где-то берет продукты, общается с кем-то. Вот и обскажет наши с тобой приметы, а те, кому следует, передадут по назначению.
Он сделал большой глоток прямо из горлышка и протянул бутылку Виктору.
— Нет, я на мокруху не согласен, — затряс головой тот, но бутылку все же взял.
— Ладно, — щелкнул механизм складного ножа, и Рябой подцепил им оставшийся на тарелке кусочек бедной Пеструшки. — Не убивай. Язык отрежь, зенки выколи, и будет с нее.
Виктор посмотрел в безучастные, холодные глаза Рябого и понял, что тот не шутит. Он промолчал. Он знал, что если ослушается, Рябой без тени сомнения прирежет и старуху, и его самого. И не потому, что боится, что та его «сдаст». Просто ему нравился сам процесс. Виктор видел, как Рябой расправился с тем солдатиком из отряда, что был послан за ними по пятам. Сделал он это не быстро, а с наслаждением, смакуя каждый миг, и смотрел, как глаза еще живого человека заволакивает мутная пелена небытия.
«Может, сбежать сейчас? Пока он спит?» — пронеслось в голове у Виктора, но он тут же отогнал эти мысли. «Рябой в два счета догонит, и убьет его так же медленно и мучительно, как того солдатика…»
Ночью он проснулся от оглушительного храпа Рябого. «Может, задушить его, падлу, этой же подушкой?» — мелькнула безумная идея. Но он знал, что Рябой, несмотря на свою щуплую внешность, невероятно силен. Злоба давала ему почти звериную мощь — в лагере он однажды едва не загрыз насмерть сокамерника, посмевшего ему перечить.
«Нет», — с тоской подумал Виктор, укрываясь с головой лоскутным одеялом. «Лучше уж я сам, быстро и без мучений. Она и не заметит».
Едва эта мысль обрела форму, как раздался оглушительный, страшный грохот. Виктору показалось, что произошел взрыв, и он оказался в самом его эпицентре. Лицо обожгло осколками стекла и щепками, на грудь сдавившей болью навалилось что-то невероятно тяжелое, и дышать стало невозможно.
В этот самый момент женщина в доме Никифора открыла глаза. Ей послышался отдаленный, приглушенный звук, словно где-то далеко хлопнула мощная петарда, и эхо многократно отразилось в хрустальном морозном воздухе. Она замерла, прислушиваясь. Но вокруг стояла мертвая, звенящая тишина. Лунный свет, пробиваясь сквозь облака, освещал пространство комнаты, и она лежала, глядя в потемки потолка, пока сон снова не сомкнул ее веки лишь под самое утро.
Открыв глаза, она тотчас зажмурилась — от ослепительного солнечного света, хлынувшего в окна, стало больно. За стеклом, под лучами зимнего солнца, плакали, тая, сосульки. Она поднялась, затопила печь, согрела чайник.
Дверь на улицу не поддавалась — за ночь метель намела огромный, плотный сугроб. Ей с трудом удалось отодвинуть ее на несколько сантиметров и выглянуть наружу.
Мир вокруг преобразился. Он казался чистым, холодным, невероятно красивым и… абсолютно пустынным, словно после ядерной зимы.
Обогревшись и выпив чаю, она вернулась в дом Никифора и Леонида, снова затопила печь. Приготовила себе простой деревенский завтрак — поджарила на сале яичницу, взяв продукты из Никифорова холодильника. Вспомнила про своих кур.
Пока она завтракала и размышляла, ушли ли ее «гости», на небе вновь начали собираться тяжелые, свинцовые тучи. Солнце пыталось пробиться сквозь них и превратилось в блеклое, белесое пятно. «Черт с ней, с птицей, не пойду, пока там эти. Дождусь Леонида, а там видно будет», — твердо решила она.
Сидеть без дела было непривычно и тягостно — она прибралась в доме, вымыла и аккуратно расставила по полкам посуду. Потом пыталась читать иронические детективы, до которых покойная жена Никифора была большая охотница. Но сосредоточиться на чтении не получалось, тем более что треснутые очки старика ей не подходили. Решив, что раз бандиты не объявились, значит, скорее всего, ушли, она набралась смелости и направилась к своему дому.
Она не сразу осознала, что же произошло. Дом стоял, весь укрытый белоснежным покрывалом, но с неестественно провалившейся внутрь крышей. Куры молчали. Не замерзли ли?
— Сейчас, мои хорошие, сейчас, — заторопилась она, пробираясь сквозь глубокие, наметенные за ночь сугробы. Не видя свежих следов, она успокоилась — наверное, урки и вправду ушли. Сени, что было странно, остались нетронутыми. Евгений, перед самым своим уходом, как следует их укрепил и обновил.
Она толкнула дверь в сени, вошла. Услышав ее, радостно закудахтали куры. Мешок с кормом стоял тут же, и она наполнила кормушки, после чего, набравшись отваги, вошла в дом…
Крыша рухнула почти полностью. На полу громоздились груды битого шифера, куски промерзших балок и льда, успевшего намерзнуть за зиму под прогнившей кровлей.
Она стояла, не в силах вымолвить слово, и смотрела на зияющую дыру в потолке, на искореженные лаги, сквозь которые на пол медленно падала легкая снежная крупка.
— Э-э-эй! — осторожно, почти шепотом, позвала она. — Здесь есть кто живой?
На печи, присыпанное снегом и обломками, лежало бездыханное тело. Ей была видна лишь скрюченная, неестественно вывернутая рука с растопыренными пальцами, на фалангах которых синела потускневшая наколка «МИША».
Из-под груды снега, шифера и битых досок донесся слабый, едва слышный стон. Она схватила стоявшую в углу лопату и принялась раскапывать завал. Вскоре она нашла Виктора. Тот был почти без сознания, дыхание его было поверхностным и прерывистым. Она трясла его за плечи, пока он не открыл глаза.
— Прости-те, ма-ма… — он попытался улыбнуться, но лицо не слушалось, исказившись в гримасе. — Простите…
— Ничего, ничего, родной, сейчас помощь придет, отогреешься, — шептала она, пытаясь надеть на его посиневшие, обмороженные руки свои теплые рукавицы. — Ничего, держись!
— Бисмарк тоже…
— Что? Какой Бисмарк? — она приложила ухо к его бледным, потрескавшимся губам, чтобы расслышать.
— Отто… он тоже так говорил: ничего, ничего…
«Бредит», — с грустью подумала она, а вслух сказала ободряюще:
— Ты давай, не сдавайся. Я сейчас чайку горяченького принесу!
— А что с Миха-ил-ом?
Она лишь безнадежно махнула рукой.
— Откинулся, значит… — Виктор с трудом закрыл глаза, и по его щеке скатилась единственная слеза, тут же замерзая.
— Плохой он был человек. А ты… ты хороший! Живи! — она понимала, что оставлять его здесь, на холоде, нельзя — он неминуемо умрет. Словно прочитав ее мысли, он прошептал:
— Лучше смерть, чем зона. Оставьте…
— И думать не смей о таком! — она, пыхтя, отыскала в сенях старые детские санки, на которых когда-то катала маленького Владислава, и попыталась усадить на них Виктора. Но тот был слишком тяжел и не помещался. Умаялась она страшно, но ничего не вышло.
— Оставь-те… — снова простонал он.
— А ну-ка, молчи! — скомандовала она с неожиданной для себя властностью. Она расстелила на полу старый, плотный ковер, с невероятным трудом перекатила на него бесчувственное тело Виктора и, ухватившись за край, потащила его по утоптанной снежной дорожке к дому Никифора.
Волоком, останавливаясь и переводя дух, она дотащила его до соседского дома, где еще сохранилось тепло. Устроила раненого на полу перед горячей печью, сама едва отдышалась и подбросила в топку еще охапку дров.
Под вечер, когда метель окончательно утихла, вернулся Леонид. Его подбросил до околицы местный егерь, который, по счастливой случайности, зашел вместе с ним в дом.
Женщина все правильно предположила — Никифору резко стало плохо, и Леонид, не дозвонившись по старому, проводному телефону, решил везти отца до большой дороги на санях, чтобы попытаться остановить попутную машину до райцентра.
У Леонида была когда-то видавшая виды «четверка», но он никак не мог найти запчасти для ее починки, что невероятно осложняло жизнь в такой глуши.
— Чуть сами не замерзли в дороге, честное слово, — рассказывал он позже, снимая валенки, и кивнул в сторону лежащего у печи Виктора. — А это кто?
— Это гость мой, Виктор, — будничным тоном, словно так и надо, ответила она. — Заблудились они с товарищем в метель и заночевали у меня. А я-то к вам ушла, и в этот момент крыша-то моя и рухнула! Я ведь знала, что это рано или поздно случится!
— Ничего себе, — искренне охнул Леонид. — Крыша у тебя, тетя Вера, и правда, совсем плохая была!
Раненого вместе с егерем, который оказался человеком бывалым и не растерялся, отправили в районную больницу. У Виктора диагностировали серьезное обморожение конечностей и множественные ушибы. Из больницы, едва оправившись, он, как и ожидалось, сбежал, не дожидаясь этапирования.
Деревня окончательно прекратила свое существование — старый Никифор не перенес болезни и скончался в больнице, так и не попробовав калины, которую она для него приготовила.
Леонид, похоронив отца, решил уехать на заработки в столицу. Он сообщил ей об этом, когда привез продукты и ее пенсию, которую получал для нее в райцентре за последние три месяца.
— Оставайтесь здесь, тетя Вера. Живите в нашем доме, он теперь ваш, — сказал он ей, собирая свой нехитрый скарг.
— Да где же мне одной, — покачала головой она. — А продукты? Лавка и так стала приезжать когда вздумается… А лекарства, если что? Да и не хочу я в отшельницах доживать свой век… Словом не с кем перекинуться!
— Что верно, то верно, — согласился Леонид.
Он пообещал прислать за ней транспорт через несколько дней и свое слово сдержал.
В городе она поначалу растерялась. Пыталась устроиться уборщицей на автостанции, скиталась по знакомым, ночуя на вокзалах. Ничего не получалось, деньги, несмотря на жесткую экономию, таяли с пугающей скоростью. Она уже подумывала о том, чтобы вернуться в свою покинутую деревню, лечь в своем старом доме и тихо умереть.
Но в самый отчаянный момент ее взгляд упал на листок, приколотый к доске объявлений у входа в рынок.
Искали женщину на место консьержки в новом, только что сданном элитном доме, с предоставлением служебного жилья. Работа заключалась в том, чтобы следить за порядком в подъезде и не допускать проникновения посторонних.
Она, перед своим первым в жизни собеседованием, отыскала общественную баню, сделала аккуратную стрижку «под горшок» и покрасила седые волосы в свой природный, темно-русый цвет. Если бы ее сейчас увидели те, кто знал раньше, они бы ни за что не узнали в этой опрятной, спокойной женщине ту самую затравленную, похожую на ведьму отшельницу.
Видимо, консьерж требовался очень срочно, так как ее взяли практически без разговоров, лишь мельком взглянув на паспорт. Жилье, хоть и служебное, привело ее в тихий восторг: крошечная, но уютная квартирка-студия, залитая светом, теплая и с такими удобствами, о которых в родной деревне можно было только мечтать.
Единственной вещью, которую она взяла с собой из прошлой жизни, была та самая икона Николая Чудотворца, которую она забрала с благословения Леонида из дома его покойного отца. Она не сомневалась ни на мгновение, что ее чудесное спасение и этот неожиданный поворот судьбы — дело милости и заступничества Святого Угодника.
***
И вот теперь, когда за стеклом ее теплой каморки зажигались вечерние огни большого города, а за стеной был слышен размеренный гул лифтов и чьи-то счастливые голоса, возвращающиеся домой, она наливала себе чашку ароматного чая, ставила на стол баночку с калиной, привезенную про запас, и тихо улыбалась. Ее жизнь, подобно реке, долго блуждавшей по каменистым ущельям, наконец-то вышла на широкий и спокойный плёс. Она нашла свой причал — не роскошный, не ослепительный, но теплый, безопасный и по-настоящему свой. И в этом тихом вечере, в мерцании огней за окном, в сладком вкусе калины на губах таилось нечто большее, чем просто покой. Таилось долгожданное, выстраданное прощение — ко всем, кто когда-то ее оставил, и к самой себе. И это прощение было слаще любой весны, тише любого шепота и ярче любого восхода. Оно было настоящим чудом.
