Поздний весенний вечер 1945 года застилал небо над деревенскими крышами легкой, прозрачной дымкой. Последние лучи солнца цеплялись за резные наличники старого дома, окрашивая их в золотисто-медовые тона. За домом, на завалинке, еще хранившей дневное тепло, сидела двенаридцатилетняя девочка. В ее тонких, не по-детски упрямых пальцах беспомощно упирался худенький, лохматый комочек серой шерсти с огромными, не по размеру, ушами.
— Мурзик, Мурзик, один ты у меня, один и ластишься, — шептала она, прижимая котенка к щеке. Его тихое, довольное мурлыкание было единственным ответом на ее душевную тоску.
— С кем это ты опять лясы точишь, словно сорока на заборе? — из-за угла, стуча по сухой земле палкой, вышла пожилая женщина с лицом, испещренным морщинами-трещинками.
— Ни с кем, бабушка. Мурзику молочка наливала. Он, поди, есть хочет. Может, заберем его в дом? Ночью холодно, а он такой худенький…
— Еще чего не хватало! — фыркнула старуха. — Только этих блох в избе не хватало. От вшей не знаю куда деваться, а ты про кошачьих тунеядцев завела речь. И на кой ляд мне еще один выкормыш? Тебя хватает. Иди-ка лучше, Рае подсоби, за Матвеем пригляди.
Тяжело вздохнув, девочка опустила котенка на землю и нехотя поплелась в дом. Слово «выкормыш» жгло изнутри, словно раскаленный уголек. Казалось, других слов в ее адрес от бабушки и не существовало. Соседи шептались, что ей, Настьке, повезло — родная бабка пригрела, в детский дом не сдала. Но она не знала, повезло или нет, ибо сравнивать было не с чем, потому что молча кивала. Степка Прохоров, два года проживший в приюте, рассказывал такие вещи, что жизнь у бабушки Прасковьи казалась едва ли не раем. Пусть кричит, пусть бьет, пусть обзывает — все равно не так страшно.
Единственным светлым лучом в ее жизни была тетя Рая, младшая сестра отца. Она иногда заступалась, и за это девочка была ей безмерно благодарна. А по вечерам, укладывая своего четырехлетнего сынишку, тетя Рая тихо напевала старинные колыбельные. Девочка, притаившись за тонкой перегородкой, закрывала глаза, и под этот нежный, убаюкивающий напев ей чудилось, что это поет ее собственная мама. А когда песня затихала, и в доме воцарялась тишина, ее накрывала волна горького разочарования — ведь никто не подойдет, не погладит по голове и не поцелует на ночь.
Ее мама, Дарья, угасла в конце сорок первого, в лютом декабре. Схватила тяжелую легочную хворобу и не смогла подняться. Отец, Сергей, к тому времени уже был на фронте. Так сиротка и оказалась на попечении Прасковьи, его матери. Именно от нее девочка и узнала, что она — «выкормыш», что не родная она дочь своему отцу, что пожалел он «гулящую девку с ребенком на руках». А теперь вот ей, старой, приходится тащить на себе эту обузу, пока проклятая война не кончится. Всю свою скудную, очерствевшую любовь отдавала она родному внуку, Матвею, сыну Раисы, а на девочку смотрела как на дармоедку, скинув на нее всю черную работу по дому. И односельчане, видя это со стороны, лишь качали головами, восхищаясь «большим сердцем» Прасковьи, приютившей сироту. Мало кто вникал, что за этой «добротой» скрывалась тяжелая, недетская доля.
Раиса была доброй, но измотанной бесконечным трудом женщиной. У нее не оставалось сил даже на собственного сына, не то что на племянницу. И вот сейчас, собравшись уходить по срочному делу, она попросила девочку присмотреть за маленьким Матвеем.
До самого вечера она возилась с малышом, строя ему домики из одеял и рассказывая сказки. Едва они уселись за скромный ужин, как дверь скрипнула, и в горницу вошла соседка, Петровна, чье настоящее имя девочка даже не знала.
— Пашка! — крикнула она бабушке. — Радость-то какая у нас!
— Чего за радость? — причмокивая, спросила Прасковья, не отрываясь от миски. — Кошка у тебя окотилась, что ли? Тоже мне, событие. Лишние рты кормить…
— Тьфу на тебя, вредная ты баба! — отмахнулась соседка. — Мой-то Прохор из города вернулся, новости привез! До села нашего еще не дошли, мы одни из первых узнали — победа! Слышишь, Прасковья? Победа!
— Кака така победа? — непонимающе уставилась на нее старуха.
— Да включи ты свою головушку! Наши победили! Войне конец! Германия капитулировала! Скоронько наши солдатики домой вернутся! Ух, теперь дни считать буду, сыночка моего Васю ждать!
Прасковья замерла на месте, и по ее лицу медленно, как рассвет, стало проступать понимание. Это что же, правда? Значит, ее сынок Сережа и зять Илья живы-здоровы и скоро будут дома? Она, словно пружина, подскочила с лавки и кинулась к соседке, принявшись целовать ее в обе щеки. Но вдруг отстранилась, и в глазах ее мелькнула привычная подозрительность.
— А это правда? Не брешешь?
— Пес твой Шарик брешет, а я правду говорю! — рассмеялась Петровна. — В городе гулянья, народ ликует!
— Петровна, а настойка-то у тебя есть? — уже деловым тоном осведомилась Прасковья.
— Как же без нее!
— Так чего ж стоишь? Бегом к тебе, отметить такое дело надо!
Раиса тихо улыбнулась, глядя, как две пожилые женщины, обнявшись, выходят за дверь. Потом она перевела взгляд на девочку и подмигнула:
— Вот и отец твой скоро вернется. Заберет тебя.
— Скорее бы уж… — прошептала та, и сердце ее забилось от смешанного чувства надежды и страха. Ей даже не верилось, что скоро она вернется в свой старый дом, где когда-то была так счастлива с матерью и отцом. Но больше всего на свете она жаждала узнать правду. Ей казалось, что бабка врет. Вернее, она отчаянно надеялась на это. А с другой стороны, холодный внутренний голос нашептывал: будь она родной внучкой, разве стала бы Прасковья обращаться с ней так сурово? Но ведь даже если отец подтвердит горькую правду, ничего не изменится. Она навсегда останется его дочерью.
Однако, укладываясь спать, она услышала разговор, который перевернул все ее маленькое мироздание. Бабушка, вернувшись от соседки, сидела в кухне с Раисой.
— Вот приедет Сережка, так женить его надо на порядочной бабе. Мне своих внуков нянчить, а не чужое отродье.
— Мама, ты права, ему хозяйка в доме нужна. Думаю, он и сам об этом подумывает. Девочке мать нужна, растет она.
— Девочке… — Прасковья фыркнула. — Из-за этого выкормыша ни одна порядочная на него и не посмотрит. Кому охота чужую кровинушку растить? Где еще таких простаков, как мой сын, сыщешь? Знаешь что, попрошу-ка я его, чтобы сдал он ее в детский дом. Ну, а что поделаешь, коли нет у нее ни единой родной души? Я бы и сама давно сдала, но ты ж знаешь, за нее доппаек дают, да и Сережа строго-настрого запретил. А сейчас… все по-новому пойдет: новая хозяйка, свои дети. Вот так. Приедет — и поговорю с ним.
— Мама, не лезь ты в это дело, — тихо, но твердо сказала Раиса. — Пусть Сергей сам решает. Он же ее с двух лет растил.
— Сам он нарешал десять лет назад! — огрызнулась старуха. — Галка Савельева про него все осведомляется, мы с ней пошушукались. Вот как приедет, она тут как тут.
— Ну и что Галка?
— Нравится ей Сережа, давно, а он ту Дашку выбрал. Думаешь, она станет дитя соперницы растить? Да ни за что! Вот и будем мы его втроем обрабатывать.
— Втроем? — удивилась Раиса.
— Ну, ты же с нами?
— Нет. Без меня. Я в эти дела не стану вмешиваться.
— Ну и ладно, сами справимся.
Прасковья, ворча, отправилась спать, вскоре и Раиса легла, обняв сына. А к девочке сон не шел. Холодный ужас сковывал ее. А вдруг отец и вправду послушает бабку, женится на другой и сдаст ее в детский дом? Нет, ее папочка не такой, не может быть таким! Но с каждой минутой страх нарастал, превращаясь в огромного, темного паука, который опутывал ее душу липкой паутиной отчаяния.
***
И вот он вернулся. Высокий, плечистый, грудь в орденах и медалях. От него пахло дорожной пылью, махоркой и чем-то чужим, суровым. Но его сильные, привыкшие к труду руки и добрые, усталые глаза были все теми же — глазами отца, которого она помнила. Все тот же папка, только взгляд стал глубже, суровее, а в висках залегла преждевременная седина.
Раскинув руки, она бросилась ему навстречу, а он, подхватив ее, закружил в воздухе, крепко-крепко прижимая к себе.
— Какая же ты большая стала! Совсем взрослая! И красавица, вся в мать! Поди, от мальчишек отбоя нет?
— Чегой-то ты городишь? Какие мальчишки? Еще чего не хватало! — буркнула Прасковья, но тут же рассмеялась и, всхлипнув, бросилась обнимать сына.
Весь тот вечер девочка не отходила от отца ни на шаг. Вопрос вертелся на языке, но она понимала — еще не время. Нельзя.
— Сынок, постелю тебе на своей кровати, а сама к Петровне пойду. Ты же у нас останешься? Твой дом подготовить надо, никто в нем с тех пор не жил… Белье постирать, в погреб сходить, паутину смести.
— Мама… — он положил свою большую руку на ее костлявое плечо. — Не трудись. Мы с дочкой через три дня в город уезжаем. Мне в части работу предложили. Дальше службу нести буду.
— Что? — у Прасковьи задрожала нижняя губа. — Что ты несешь? Какой город? Какая служба? Ты же только что вернулся! Не пущу!
— Мама, не затевай. Я не на войну ухожу. Приезжать буду часто. Решение мое окончательное.
Прасковья расплакалась, но Сергей, наученный горьким опытом, знал — буря скоро утихнет. А девочка ликовала внутри. Значит, не будет никакой Галки Савельевой, и в детский дом ее никто не отправит.
— Папа, а можно я Мурзика с собой заберу? — спросила она утром, перед самым отъездом.
— Мурзика? А кто это такой? — удивился отец. — Что-то я не припоминаю тут никакого Мурзика.
— Это котенок, я его подкармливаю. Бабушка не разрешала в дом пускать, блох боялась. А если мы уедем, он пропадет совсем.
— Ну что ж, забирай своего выкормыша, — рассмеялся Сергей. Девочка вздрогнула, и лицо ее помрачнело.
— Что такое? Я что-то не то сказал? Прости, если обидел твоего зверя.
— Бабушка меня так называла… Выкормыш…
— Я не понял… — он перестал улыбаться и внимательно посмотрел на нее. — Что ты сказала? Повтори.
— Бабушка меня выкормышем звала. Говорила, что должна она меня, круглую сироту, кормить.
— Почему круглая сирота? У тебя же есть я, твой отец. Да, мамы нашей нет, но ты не одна на свете, — проговорил он, и в его голосе послышалась сдержанная ярость.
— Но ты же не мой настоящий папа… Бабушка все рассказала, я все знаю. Папа, а правда, что ты женишься на другой и меня в детский дом отдашь?
— Что? — его лицо вытянулось от изумления. — Это тоже тебе бабушка нашептала?
— Не мне. Тете Рае. Я случайно подслушала.
Сергей резко вскочил и стремительно вышел во двор. Девочка слышала, как за стеной гремел его гневный голос, доносились лишь обрывки фраз: «Моя дочь…», «Никогда…», «Кто тебя просил…», «Должна была молчать…».
Прасковья что-то оправдывала, а потом начала плакать и просить прощения. Он не мог долго сердиться на мать, но твердо и громко сказал, чтобы она больше никогда не смела оскорблять его дочь и чтобы слово «выкормыш» она навсегда выбросила из своего лексикона.
Сжимая в руках корзинку с мирно посапывающим котенком и крепко держась за сильную, надежную руку отца, девочка шагала вперед, навстречу новой, неизвестной жизни, оставляя позади страхи и обиды.
***
1947 год
Два года пролетели незаметно. Девочка, ставшая уже подростком, сидела на кухне своей новой городской квартиры в пятиэтажке и вычесывала из длинной, роскошной рыжей шерсти Мурзика колючки репейника, которые тот насобирал во дворе.
— Вот так, Мурзик, теперь ты чистый и красивый. А то разве ж это дело — ходить лохматым и непричесанным? Ты же не бездомный бродяга, — ворчала она, а кот блаженно жмурился, растянувшись у нее на коленях.
Взяв его на руки, она прошла на кухню, налила в блюдце парного молока. Поставив на плиту закипать чайник, она отрезала себе ломоть черного хлеба и потянулась за кусочком сала, как вдруг раздался настойчивый звонок в дверь. Открыв, она удивилась: на пороге стояла незнакомая молодая женщина лет двадцати пяти. У ее ног стоял скромный чемоданчик, в руках она сжимала авоську, из которой торчала стеклянная банка с чем-то красным.
— Ты Настя Никитина?
— Да, я.
— Сергей Никитин — твой отец?
— Все верно. А вы кто?
— Фух, значит, не ошиблась адресом. — Женщина облегченно вздохнула. — Я по поручению твоего отца. Он уехал на четыре дня, не успел тебя предупредить. Попросил меня пожить с тобой, присмотреть.
Для девочки в этом не было ничего удивительного — отец иногда пропадал на сутки-другие по службе. Но на четыре дня — это было впервые. Странно, зачем он прислал эту женщину, если она и сама прекрасно справлялась?
— Меня Ольгой зовут. Будем знакомы. — Женщина разулась и уверенно прошла в квартиру. Девочка, опомнившись, сняла с плиты закипевший чайник и предложила гостье чаю.
— С удовольствием. А это что у тебя? — та указала на хлеб и сало. — Ты что, всухомятку питаешься?
— Суп вчера закончился. Мы с папой обычно раз в неделю варим большую кастрюлю. Я сегодня хотела на ужин картошки поджарить, а пока вот перекусила.
— Ужас-ужас! Суп нужно каждый день есть свежий! Что значит, раз в неделю? — Ольга засуетилась. — Вот как знала, борща принесла с работы, нашего, столовского.
Она без умолку трещала, переливая ароматный борщ из банки в кастрюлю и ставя его на плиту. Борщ и правда оказался на редкость вкусным, таким наваристым и душистым, какого она не ела давно. Они с отцом варили простые, незатейливые супчики.
Позже девочка узнала, что Ольга работает поварихой в части. А в этот день ее общежитие закрыли на три дня — травили тараканов. Она собиралась ночевать в столовой, но Сергей, узнав о ее беде, предложил пожить у них, раз сам уезжает в командировку. Так и за дочерью будет спокойнее.
Четыре дня пролетели как один миг. Ольга варила умопомрачительные щи, пекла румяные пирожки с капустой и ягодами, лепила нежные пельмени. Вместе они устроили в квартире генеральную уборку, и когда Сергей вернулся, его встретил дом, в котором пахло свежей выпечкой и чистотой. Окна блестели, отражая заходящее солнце, а на столе его ждал праздничный ужин — тарелка наваристых щей с кислинкой и румяный рыбный пирог.
— Язык проглотить можно! — восторженно произнес он. — Оленька, да вы кудесница! Откуда у вас такой талант?
— Что вы, Сергей Иванович, — смутилась та. — Мама всему научила. Я деревенская. После школы меня в город отправили, на повара выучилась. Сначала в школе стряпала, а недавно вот в вашу часть устроилась.
— Оленька, а как вы смотрите на то, чтобы заходить к нам время от времени и баловать нас такой вкуснотищей? — попросил он. — Я-то не больно мастер, а Настенька… без матери росла, некому было научить. Я, конечно, оплачу.
— Да бросьте вы! — отмахнулась она. — Мне не трудно. Детей нет, мужа нет, так что я свободна как птица. Могу и почаще заходить. И денег не надо, мне в радость. Мы с Настей ведь подружились, правда?
Девочка кивнула. Ольга и правда ей очень нравилась. Жизнерадостная, добрая, с ней в квартире воцарилась какая-то особая, уютная атмосфера. Появилось то самое, давно забытое тепло, которое она помнила с раннего детства, с тех пор, как была жива ее мама…
С тех пор Ольга стала частой гостьей в их доме. Два-три раза в неделю она приходила, и под ее чутким руководством девочка постигала азы кулинарного искусства и науку образцовой уборки. Ольга показала ей, как правильно разложить вещи в шкафу, как вывести сложное пятно и как нагладить отцовскую форму, чтобы стрелки были идеально острыми.
А спустя три месяца девочка стала замечать особые, теплые взгляды, которые отец и Ольга бросали друг на друга, когда думали, что никто не видит. В них было что-то сокровенное, личное. Да и отец стал часто пропадать по вечерам. Вернется со службы, переоденется в лучший костюм, надуетется одеколоном и исчезнет до позднего вечера. У него появилась женщина, и девочка не сомневалась, что это Ольга.
— Вы с моим отцом… ну… того… Он к тебе на свидания ходит? — пряча глаза, спросила она Ольгу, когда та в очередной раз пришла.
Та залилась румянцем и кивнула.
— А ты не будешь против?
— Нет, не буду. Ты мне нравишься.
Вечером, проводив Ольгу, девочка вспомнила, что забыла вынести мусор. Взяв ведро, она снова открыла входную дверь и замерла. Снизу доносились приглушенные голоса. Прислушавшись, она узнала Ольгу — та разговаривала с соседкой Надеждой, женщиной, которой было дело до всего на свете.
— Ну как у вас с Сергеем Ивановичем? Все серьезно?
— Серьезно, Надежда Яковлевна. Замуж позвал.
— Ну и ты чего?
— А чего мне. Согласилась, конечно. Мужик он что надо — видный, хороший, работящий…
— И старше тебя.
— Ну и пусть. Всего-то на десять лет. Зато с опытом. Да и семейная жизнь ему не в новинку.
— Это верно, — согласилась соседка. — А тебя не смущает, что дочь у него есть?
— А что дочь? Она же уже большая. Скоро из родительского гнезда выпорхнет, и все… А у нас с Сергеем свои детки родятся. Я ему троих хочу родить.
Девочка, не помня себя, юркнула обратно в квартиру и прикрыла дверь. Что значит «выпорхнет»? Неужели Ольга, выйдя замуж, захочет избавиться от нее, когда появятся свои дети? Логично — зачем ей чужая кровинушка?
На душе стало тяжело и горько. Неужели бабка Прасковья была права, и все ее мрачные предсказания сбываются?
Мусор она все-таки вынесла, дождавшись, когда шаги Ольги затихнут внизу. А потом весь вечер не находила себе места, терзаемая страхом и чувством надвигающейся беды. Нет, она должна что-то сделать, должна защитить себя и своего отца…
Когда Ольга в следующий раз пришла, девочка встретила ее как ни в чем не бывало, с самой приветливой улыбкой, будто и не слышала того рокового разговора.
— Отец сегодня вечером освободится, может, испечем его любимый пирог с яйцом и луком?
— А давай, — с энтузиазмом согласилась Ольга.
Замесив пышное, эластичное тесто, они стали ждать, когда оно подойдет, и занялись начинкой.
— Настенька, я вот что хотела тебе сказать… — начала Ольга, сосредоточенно шинкуя зеленый лук. — Твой отец… Он не знает, как тебе это объяснить, а я, как женщина, думаю, мне будет проще поговорить с тобой на такие темы…
— Вы с отцом жениться собираетесь? — прямо спросила девочка, глядя на нее во все глаза.
— Да… — Ольга смутилась. — А ты откуда знаешь?
— Я сама догадалась.
— Да, поженимся. Ты ведь не против? Отец очень переживает, как ты отнесешься…
— А почему он должен переживать? До этого же не переживал. Да я и не против.
— До этого? — насторожилась Ольга. — В каком смысле? Он еще кому-то делал предложение?
— Ну, были же у него… — девочка, заранее подготовившись, принялась вдохновенно сочинять. — В деревне Галка Савельева… Но она в город переезжать не хотела, родителей бросать. Потом была Екатерина, но там что-то не сложилось. Потом Зинаида, но она оказалась неряхой… Отцу все равно, на ком жениться, лишь бы в доме хозяйка была. А я, как видишь, не очень в этом преуспела. А ты — и готовишь отлично, и порядок наведешь, и красивая, с тобой в люди выйти не стыдно…
— Ты хочешь сказать, что твоему отцу не жена, а домработница нужна? — медленно,一字 в слово проговорила Ольга, и голос ее дрогнул.
— Ну да.
— Ты ошибаешься, — упрямо сказала она, но в глазах ее мелькнула тень сомнения. — Он меня любит.
— Он любил и до сих пор любит мою покойную маму. Видишь, даже ее фотографию со стены не убирает? Он никогда никого не полюбит так, как любил ее. А ты ему подходишь, он сам на прошлой неделе говорил. Что, мол, и хозяйка ты хорошая, и в бедрах широкая, значит, детей родишь без проблем. — Девочка вставляла фразы, подсмотренные в жизни и в кино, стараясь говорить убедительно. — Сын ему наследник нужен.
— Ты врешь! — вырвалось у Ольги.
— Зачем мне врать? — она пожала плечами, делая вид, что обижена. — Ты сама вспомни, с чего все началось… Ты ведь ему во всем подошла — и готовишь, и по хозяйству все умеешь. Да и… отец давно один был.
Ольга уставилась в одну точку, сидела так несколько минут, не шевелясь, а потом резко встала, скинула фартук и почти побежала в коридор.
— Оля, а ты куда? — крикнула ей вслед девочка, внутри у которой боролись противоречивые чувства: ликование от того, что план удался, и щемящее чувство стыда, ведь Ольга была ей дорога.
— Знаешь, Настя, ищите себе другую домработницу. А я… я хотела семью. Настоящую, где все друг друга любят, а не где я буду лишь удобной прислугой…
— А пирог?
— Допишешь сама. Я тебя уже всему научила…
Девочка слушала, как быстрые, нервные шаги Ольги стучат по бетонным ступеням, затихая внизу. Внутри все сжималось от боли и раскаяния. Ей хотелось броситься вдогонку, крикнуть, что все это неправда, что с Ольгой отец словно помолодел, стал счастливым. Но страх был сильнее. И в ушах снова звучал едкий, ядовитый голос бабки Прасковьи.
Отец вернулся через два часа.
— А где Оля?
— Ушла. Сказала, что у нее встреча с подругой, будет занята.
— Странно, она мне ничего не говорила.
— Подруга из деревни неожиданно приехала.
— Ну ладно. Котенок, я завтра рано утром уезжаю, поможешь собрать вещи?
— А куда?
— В Москву, на два дня. Жаль, Олю не застал, но ничего, когда вернусь, наверстаем. Кстати, она с тобой говорила?
— О чем?
— Ну, что мы… пожениться хотим.
— Нет, ни слова. Она больше часа тут была, но даже не заикнулась.
— Странно… Ну да ладно. Так ты не против? — заглянул он ей в глаза.
— Нет, конечно, папа. Я не против. — Она заставила себя улыбнуться, но на душе было скверно. Отец уезжает на два дня, а что будет потом? Ой, что же она натворила! Он ведь все узнает…
— Папа, я хотела сказать… — теребя край фартука, она собралась с духом, чтобы во всем признаться.
— Что такое? — он внимательно посмотрел на нее.
Но в последний момент courage покинул ее. Нет, уж лучше потом, когда все вскроется. У нее есть два дня, чтобы придумать оправдание.
— Туфли мне новые бы… старые совсем разношенные.
— Туфли? Хорошо, как вернусь — сходим, выберем.
Два дня пролетели в мучительном ожидании. Ольга не появлялась.
Отец вернулся вечером. Лицо его было серым, усталым, а в глазах стояла неподдельная растерянность и боль.
— Что случилось, папа?
— Не пойму ничего… Вернулся сегодня, зашел в часть, хотел у старшего повара Ольгу пораньше отпросить, а ее нет.
— Может, у нее выходной?
— В том-то и дело, что нет! Уехала. В деревню, насовсем. Что случилось — понять не могу… Спросил, как деревня называется, так все будто воды в рот набрали… Почему? Зачем? Мы же заявление собирались подавать!
— Может, у нее что-то случилось? Срочное?
— И она просто сбежала без единого слова? Всем сказала, что не вернется, что в деревне останется. Она меня бросила! — обреченно произнес он, проводя ладонью по лицу.
— Ничего, папочка… Все наладится. Все образуется. — Она гладила его по плечу, а внутри с облегчением выдыхала — пока что ее тайна в безопасности.
Но если бы она могла предвидеть, во что выльется ее проступок, она сто раз подумала бы, прежде чем совершать его.
***
Сергей запил. Каждый день, возвращаясь со службы, он садился у окна, смотрел в сумеречную даль и подливал в стакан мутную, дурно пахнущую жидкость. И курил. Много, одну за другой, словно пытаясь задуть едким дымом свою душевную боль.
Девочке было невыносимо больно и страшно смотреть на это. Она тысячу раз мысленно корила себя, но страх разоблачения и новых бабушкиных пророчеств парализовал волю. Отец перестал улыбаться, все чаще бесцельно бродил по улицам, а дома снова брался за бутылку.
Так прошел целый месяц. Однажды он напился так, что утром не смог подняться на работу. В дверь постучал незнакомый военный в форме.
— Сергей Иванович дома?
— Дома, спит. Не могу разбудить.
— Дай-ка я попробую. — Военный прошел в комнату и через некоторое время вывел отца, бледного и небритого, в ванную. Вернувшись на кухню, он сел на табурет и внимательно посмотрел на девочку.
— Может, ты знаешь, в чем причина? Он же всегда был собранным.
— Это из-за вашей поварихи, Ольги.
— Та, что уехала? — уточнил военный.
— Да. С тех пор он и пьет. Я не знаю, что делать… — голос ее дрогнул, и по щекам потекли слезы. — У меня даже адреса ее нет, я бы написала, все объяснила… Я ведь даже не знаю, в какой она деревне. А отец мог бы узнать, но он думает, что она его бросила.
— Так, рассказывай все по порядку, — строго сказал военный.
И она, рыдая, выложила ему всю историю — о подслушанном разговоре, о своем страхе и о той роковой лжи, которую она наговорила Ольге.
— Ну что ж… Бабы вы бабы, — покачал он головой. — Одна накрутила, другая, не разобравшись, сбежала, а мужик страдай. Ладно, помогу я тебе, коли раскаялась и ошибку исправить хочешь. Приходи завтра к часу к проходной, адрес ее узнаю и запишу.
— Спасибо вам огромное! Только отцу, пожалуйста, ничего не говорите. Я сама…
— Ну, раз сама, так сама. — В этот момент из ванной вышел Сергей и, не глядя ни на кого, опустился за стол.
На следующий день ей передали сложенный вчетверо листок. Сжимая его в кармане, она ощутила прилив надежды — деревня оказалась недалеко, всего час езды на автобусе. Оставалось самое трудное — признаться во всем отцу.
Вечером, когда он, гремя бутылками, вошел в квартиру, она потянула его за рукав.
— Папочка, не пей, прошу тебя.
— Настень… Не твоего ума дело. Я сам разберусь.
— Нам поговорить надо. Я должна во всем признаться…
И она, глотая слезы, выложила ему всю правду о том, что случилось месяц назад.
— Зачем? — его крик прозвучал так громко и страшно, что она вся сжалась. — Зачем ты это сделала? Зачем?
— Мне было страшно! — всхлипнула она. — Я услышала, как она с соседкой говорила, что я скоро из гнезда выпорхну… А бабушка всегда твердила, что когда ты женишься, свои дети появятся, и я стану не нужна…
— Я уверен, Оля имела в виду совсем другое! — он сжал голову руками. — Что же ты натворила? Как ты могла подумать, что я от тебя избавлюсь? А? Я тебя с двух лет растил, я и думать забыл, что ты мне не родная! Если бы не любил, разве стал бы тебя забирать? Разве запретил бы бабке тебя в приют сдать? Неужели ты действительно так думала?
— Мне было так страшно, папочка… — она рыдала, прижимаясь к нему.
— Где мне ее теперь искать? В какой деревне?
— Вот… — она дрожащей рукой протянула ему смятый листок. — Я адрес раздобыла. Поедем? Поедем к ней, все объясним?
— Поедем.
Через два дня, в его выходной, они сели на автобус. Дорога показалась вечностью. Деревня встретила их тишиной и покоем. Дом Ольги нашли быстро — невысокий, но крепкий, с резными ставнями.
— Папа, посиди тут, на лавочке, хорошо? — попросила она. — Я первая зайду, во всем признаюсь, попрошу прощения… Пожалуйста.
Он молча кивнул и устало опустился на скамью у калитки. Девочка, сделав глубокий вдох, вошла во двор. Навстречу ей поднялась с крыльца пожилая женщина с внимательными, колючими глазами.
— Ты к кому?
— Ольга Савушкина здесь живет?
— А тебе зачем? Не местная ты.
— Я из города.
— Из города? — женщина нахмурилась, но крикнула в приоткрытую дверь: — Олька! К тебе!
Через мгновение на пороге появилась Ольга. Увидев гостью, она остолбенела от изумления.
— Здравствуй, — тихо сказала девочка.
— Здравствуй. Зачем пожаловала?
— Прощения просить. Можно с тобой поговорить?
— Поговорить? — горькая усмешка тронула ее губы. — Разве ты мне тогда не все сказала?
Ольга медленно присела на ступеньку крыльца. Ее мать отошла к колодцу, но продолжала внимательно следить за ними.
— Все, что я тогда сказала… это была неправда. — Запинаясь и сбиваясь, сквозь рыдания девочка выложила все: свои детские страхи, подслушанный разговор и то, как отец, потеряв ее, начал медленно разрушаться.
— И откуда у тебя такие дикие мысли взялись? — тихо спросила Ольга, когда та закончила. — Разве я давала тебе повод?
— Ты сказала соседке, что я скоро из родительского гнезда вылечу… и все…
— Боже мой… Какая же ты еще глупая… — в голосе Ольги послышалась не злоба, а бесконечная жалость. — Ты все восприняла буквально. Я имела в виду совсем другое.
— Другое? — прошептала девочка.
— Конечно! Тебе ведь уже четырнадцать. Скоро учиться пойдешь, потом, глядишь, и замуж. Лет через пять-шесть у тебя и своя семья будет, свои дети… Я о том, что детство не вечно. Что ты становишься взрослой.
— Ты… в этом смысле?
— В этом, в этом! Ты слышишь слова, но не вслушиваешься в их суть… Почему ты сразу ко мне не подошла, не спросила? Не рассказала о своих страхах? Кто тебе вообще эту дурь в голову вбил?
— Бабушка. Она постоянно твердила, что я чужая, что я выкормыш…
— Но почему? — искренне удивилась Ольга.
— Потому что я не родная дочь отцу.
— Я… я даже не знала этого, — тихо призналась Ольга, и в глазах ее мелькнуло понимание. — Знаешь, даже если это и правда, это ничего не меняет. Он растил тебя и любит как родную. Меня родной отец так не любил. Постой… — она вдруг нахмурилась. — Ты что, одна сюда приехала?
— Нет… Отец за калиткой. Оля, он тебя очень любит, он без тебя пропадает…
Ольга резко вскочила и выбежала на улицу. Они стояли и молча смотрели друг на друга — он, исхудавший, с помутневшими глазами, и она, прекрасная и строгая в своем простом деревенском платье. Потом он сделал шаг, другой, и, не в силах сдержаться, крепко обнял ее, прижав к себе так сильно, словно боялся, что она исчезнет.
— Поедем со мной, Оленька. Поедем домой.
— Сережа… не сжимай так. Нельзя.
— Почему? — он испуганно ослабил объятия. — Я тебе делаю больно?
— Нет… Но нужно быть осторожнее. Я… я жду ребенка. Нашего ребенка.
Тогда он заплакал, прижавшись лбом к ее плечу, а она гладила его по коротко остриженным волосам, улыбаясь сквозь слезы.
***
Эпилог
Сергей и Ольга не стали таить обиду на девочку. Они понимали, что корень зла — не в ее детской, искаженной страхом душе, а в ядовитых речах Прасковьи, отравлявших ребенку жизнь с самого детства. Нельзя было внушать маленькому человеку, что он нежеланный груз и вечная обуза.
Ольга родила сына, которого назвали Андреем. Два года спустя на свет появилась дочка Елена. Девочка, ставшая старшей сестрой, полюбила малышей всей душой. Глядя на то, как отец заботится о ней, как нежно Ольга относится к ней, как радуются ее успехам, она наконец-то поняла, какой же глупой и слепой она была. Никто и никогда не собирался отдавать ее, менять свое отношение. Ее место в этой семье было нерушимым.
В девятнадцать лет она вышла замуж за хорошего человека и уехала в соседний город. Не было в ее сердце ни капли сожаления или грусти от расставания, лишь светлая, спокойная радость. Она знала, что отец ее счастлив, что он не останется один, что его жизнь наполнена любовью и смыслом. А в ее собственном сердце навсегда поселился тот самый котенок Мурзик, напоминая, что даже самая холодная зима рано или поздно заканчивается, уступая место теплой, ласковой весне. И что настоящая семья — это не кровные узы, а те невидимые нити доверия, заботы и прощения, что связывают любящие сердца навеки.
