Солнечный луч, пойманный в паутину пылинок, танцевал на стене уставшего коридора. Липаттия прижала к груди стопку документов, ощущая прохладу мраморного подоконника сквозь тонкую ткань блузки. Из-за угла показалась запыхавшаяся сотрудница, ее голос прорезал утреннюю тишину.
— Липа, ну где ты ходишь? Иди, тебя главный вызывает! Церберша уже три раза звонила!
— Ага! Стоит на минутку отойти, и на тебе! — звонко рассмеялась Липаттия, сбрасывая с плеч легкий плащ и погружая уставшие ноги в мягкие сменные туфли. — Ну всё, побежала!
Кабинет директора находился этажом выше, в царстве строгого порядка и гулкой тишины. Путь туда лежал через приемную, охраняемую секретарем, чью непримиримую строгость коллеги в кулуарах окрестили «Цербером». Но сегодня, к ее удивлению, страж порога сама вышла ей навстречу и безмолвным жестом указала на массивную дверь, уже приоткрытую в ожидании.
Сердце Липаттии пело тихую, счастливую мелодию. Сегодня должен был вернуться из заграничной командировки ее супруг, отсутствовавший почти две недели. За это время их сын, Маркелл, стал лауреатом престижного детского музыкального конкурса. А еще, женщина тайно лелеяла надежду на скорое повышение — место заместителя руководителя направления, о котором ей намекали уже несколько месяцев. Будущее виделось ей ясным и безоблачным, выстроенным, как аккорды любимой сонаты ее мальчика.
Когда она переступила порог кабинета, Станислав Яковлевич стоял к ней вполоборота, ведя тихий, но напряженный разговор с незнакомым мужчиной в мешковатом деловом костюме.
— Проходите, садитесь, — сухо кивнул директор в сторону длинного стола для переговоров.
Его тон, обычно столь приветливый, резанул по слуху. «Всё из-за этого незнакомца», — мелькнула догадка. Поздоровавшись, она опустилась на стул. Взгляд гостя, колючий и тяжелый, впился в нее, не отрываясь.
— Вот, — директор широким жестом представил ее, — Липаттия Михайловна Крутицкая! Ну, так мне оставить вас?
Колючий человек молча кивнул, и Станислав Яковлевич, не глядя на сотрудницу, вышел в смежный кабинет. Она осталась наедине с незнакомцем, и воздух вокруг внезапно стал густым и давящим.
— Меня зовут Сергей Сергеевич Зорин, — отрекомендовался он, и его голос прозвучал как скрежет металла. — Я вынужден задать вам несколько вопросов, гражданка Крутицкая. Чем точнее и правдивее будут ответы, тем быстрее мы с вами закончим!
— Конечно, задавайте, — кивнула она, но внутри все сжалось в ледяной комок, предчувствуя нечто необратимое, падающее в тишине.
— Подпишите, — он пододвинул ей лист с грозным текстом. — Это договор о неразглашении. Нарушение карается законом.
Пальцы ее дрожали, выдавая внутреннюю бурю, когда она старалась вывести ровную подпись.
— Вот, — она вернула бумагу, и тотчас услышала вопрос, перевернувший всю ее реальность.
— Когда вы впервые узнали о намерении вашего мужа предать нашу социалистическую родину? — его взгляд буравил ее переносицу.
— Как…? Я не понимаю, о чем вы говорите, — подалась вперед женщина, чувствуя, как почва уходит из-под ног. — Вероятно, это какая-то ошибка? Борис никогда никого не предавал!
— Ваш муж сбежал, обманув руководителя группы. На данный момент его местонахождение неизвестно, — продолжил Зорин, не меняя интонации. — Но мы найдем его. Он предал Родину! У вас нет ни малейшего повода защищать его, потому что вас он тоже предал!
— Но, может быть, ему просто стало плохо, он не смог…— неуверенно пролепетала она, — не смог добраться до гостиницы? Может, ему нужна помощь?
— Согласно показаниям его коллеги, ваш муж заранее продумал план побега. Он намеренно не явился в гостиницу. Ваш муж — предатель. Вы были осведомлены о его планах?
— Я… я… я просто ошарашена, извините… — она подняла на следователя глаза, готовые пролиться слезами. — Я ничего не знала! Это недоразумение! Он не мог… не мог так поступить со мной… с Маркеллом! Все, что вы говорите, какая-то чудовищная ошибка!
Когда она выходила из кабинета, в приемной воцарилась оглушительная тишина. Люди расступались перед ней, их взгляды, полные осуждения и любопытства, впивались в ее спину. В один миг из успешного, уважаемого специалиста она превратилась в изгоя. Ее жизнь, такая прочная и предсказуемая, покатилась под откос. С работы ее вынудили уйти, с позором написав заявление по собственному желанию.
— Меня сняли с конкурса, — гневно кричал ей в лицо восьмилетний Маркелл, его детское личико искажено обидой. — Это все из-за отца, из-за тебя! Ненавижу вас!
Травля, которой его подвергали в школе, оставляла глубокие шрамы на детской психике, вызывая нервные срывы. У самой Липаттии от постоянного стресса обострилась хроническая болезнь. Но она не имела права болеть — нужно было поднимать сына. Месяц за месяцем она обивала пороги учреждений, но везде ей отказывали под надуманными предлогами. Поняв, что по специальности дорога закрыта, она устроилась на комбинат бытовых услуг простой гладильщицей. Это был каторжный труд в душном цеху, где воздух дрожал от жара раскаленных утюгов. К тому времени, когда сын окончил школу, ее здоровье было безвозвратно подорвано.
Маркелл поступил в институт пищевой промышленности, куда в те годы брали без особого разбора. Окончив вуз, он устроился технологом на хлебозавод. Они продолжали жить в своей небольшой трехкомнатной квартире на Ленинском проспекте, и их будни текли серой, однообразной рекой.
Однажды днем, когда сына не было дома, в квартире раздался настойчивый звонок. Липаттия Михайловна тяжело поднялась с кресла и пошла открывать. В глазке она увидела незнакомого мужчину в дорогом пальто.
— Вам кого? — спросила она через дверь.
— Это я! Липа! Я это! — раздался радостный, до боли знакомый голос, который она не слышала много лет.
Сердце ее замерло. Она открыла дверь и оказалась лицом к лицу с Борисом, своим бывшим мужем.
— Ну, здравствуй, Липа! — произнес он, и в его глазах читалось неподдельное изумление от ее внешнего вида. Шестнадцать лет разлуки превратили цветущую женщину в старуху.
Она стояла, не в силах вымолвить слово, глядя на человека, который когда-то перекрыл им кислород. Как часто она представляла себе эту встречу! Ей виделось, что она бьет его по лицу, вкладывая в удар всю горечь пережитых лет! Но сейчас, увидев его, она ощутила лишь опустошение и растерянность. Перед ней стоял чужой, хорошо одетый незнакомец, лишь отдаленно напоминающий того юношу, в которого она когда-то влюбилась.
— Зачем? — наконец, выдохнула она вместо приветствия. — Что тебе надо?
— А мы, между прочим, все еще женаты, — жиденько, неуверенно рассмеялся он. — Может быть, пригласишь меня войти?
— У меня нет мужа! — отрезала она, наблюдая, как он, повесив шляпу на крючок, приглаживает поредевшие волосы. — Официально я разведена. Твой побег аннулировал все. И не только брак!
— Ну, а где же наш музыкант? — повернулся к ней Борис, и на его лице снова расползлась улыбка. — Сколько ему сейчас?
— Не помнишь, сколько лет твоему сыну? — горько усмехнулась она. — Ему сейчас столько же, сколько было и мне, когда я имела несчастье встретить негодяя по фамилии Крутицкий. Говори, что тебе нужно, и уходи!
— Фи, как грубо, — поморщился он. — Но, знаешь, ты не виновата, Липа! Здесь просто не принято улыбаться, радоваться… такой контраст… неужели нам нечего вспомнить? Я писал тебе письма, ты их получала?
— Нет. Ничего я не получала! Я растила сына одна, и он только мой. Ты нам чужой. Уходи.
— Я приехал сюда делать бизнес, — пропустив ее слова мимо ушей, картинно потирая руки, объявил он. — Дело пахнет миллиардом!
— Нас это не касается. Вон! — повторила она, и ее начало трясти. Его присутствие становилось невыносимым, а главное, она боялась, что сейчас вернется Маркелл.
— Что, даже не выслушаешь? — удивился Борис. — Неужели тебе нравится жить в этой… серой безнадёге? Ты такую жизнь и сыну хочешь?
Это была последняя капля. Липаттия схватила с вешалки его дорогую шляпу, распахнула дверь и швырнула ее на лестничную клетку. Атрибут богатой жизни пролетел несколько метров и упал прямо в чей-то засохший плевок.
— Вон! И не смей подходить к Маркеллу! Он ненавидит тебя еще больше, чем я! — прошипела она сквозь стиснутые зубы.
Захлопнув дверь, она прислонилась к косяку, пытаясь унять дрожь в коленях и успокоить бешено стучащее сердце.
Вернувшись домой, Маркелл сразу учуял в воздухе запах валерьянки.
— Что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь? — спросил он, и в его голосе прозвучала редкая нота участия.
Обычно он разговаривал с ней односложно, грубо обрывая любые попытки расспросить о его жизни. Его внимание тронуло ее.
— Так, днем что-то разволновалась, — соврала она, ни за что не желая омрачать его и без того хмурое существование известием о визите отца.
— А знаешь, кто ко мне сегодня заходил? — неожиданно оживленно спросил сын. — Не поверишь ни за что!
Сердце Липаттии екнуло, упав в пропасть.
— Кто? — еле слышно спросила она.
— Танька Лечкова! — выпалил он. — Помнишь детский конкурс? Вот, она тогда заняла мое место! Как я ее ненавидел тогда!
— А зачем? Зачем она приходила? — выдохнула мать.
— Ее музыкальная карьера не сложилась, — ответил Маркелл. — Она устроилась у нас, на хлебозаводе.
— Кем? — не поверила своим ушам Липаттия, для которой Танечка навсегда осталась худенькой девочкой с огромным бантом.
— Специалистом в кадры, — ответил сын. — И мое личное дело попалось ей на глаза! Представляешь? Мы разговаривали почти весь перерыв… я пригласил ее на свидание, мама!
— Ну, наконец-то, а то все один, да один, — искренне, по-настоящему обрадовалась за него Олимпиада.
С того дня сын стал пропадать вечерами, все чаще оставаясь ночевать у Татьяны. Он ничего не рассказывал матери, а она, затаив дыхание, боялась лишним вопросом разрушить хрупкое равновесие. Его характер оставался неуравновешенным, и порой самый невинный вопрос вызывал бурю негодования.
— Маркелл, у меня день рождения скоро… я бы хотела тебя попросить, — как-то осторожно начала она за завтраком. Сын в последнее время редко бывал дома, почти перебравшись к невесте.
— Проси, — кивнул он, потянувшись за бутербродом.
— Ты знаешь, я давно не отмечаю, — сказала она. — Но в этот раз мне хотелось бы посидеть за семейным столом. Чтобы был торт и свечи!
— Не проблема! — буркнул он, прожевывая пищу. — Какой торт хочешь?
— Это все равно, на твой вкус. Я хочу пригласить к нам Танечку и заново познакомиться с ней! Все-таки, ты проводишь с ней так много времени!
Сын перестал жевать, и она внутренне сжалась, ожидая привычной вспышки гнева. Но он лишь сделал глоток чая и спокойно ответил:
— Обещать не могу, но спрошу.
— Сынок! Спасибо тебе, — прошептала она, и в ее глазах блеснули слезы.
— Ничего не обещаю! — резко оборвал он, отодвигая тарелку.
***
Добрая соседка Наталья, видя их непростую жизнь, испекла чудесный именинный пирог и тактично удалилась, чтобы не мешать семейному торжеству.
— Оставайся, Наташ! У меня же праздник, — попыталась уговорить ее Липаттия.
— Я позже забегу, ладно? — улыбнулась та. — Хоть пирога возьми, там же сынишка твой! Ты, небось, запахи развела, а сам пирог унесла! — беспокоилась именинница.
— Не волнуйся, я два испекла! — Наташа махнула ей рукой и скрылась за дверью.
К назначенному времени Липаттия, нарядившись в свое лучшее платье, встречала гостей. Сын пришел с Татьяной. Девушка, улыбаясь, поздоровалась и вручила небольшой сверток.
— Вот! Это вам! — сияла она. Маркелл же протянул матери пышный букет розовых хризантем, которые никогда ей не дарил.
«Не иначе, Танечка надоумила», — с легкой грустью подумала Липаттия, разворачивая подарок. Под нарядной бумагой оказалась коробка, а в ней — нежнейший оренбургский платок.
— Ой! Какая прелесть! Спасибо, дорогие! — воскликнула она, стараясь вложить в голос как можно больше восторга, и, развернув ажурную паутину, накинула ее на плечи. Она вспомнила, как похожие платки они с Борисом дарили его матери, считая ее старушкой. Теперь и сама она стала такой же, если не старше.
— Это Маркелл выбирал, — сказала Татьяна, но по сиянию ее глаз Липаттия поняла, что это не так.
— Ну, что ж, прошу к столу! — сделала широкий жест именинница, стараясь отогнать мрачные мысли. — Давайте праздновать!
Они успели поднять бокалы с советским шампанским, когда в дверь позвонили.
— Сиди, я сам, — сын коснулся ее плеча и встал.
— Да это, небось, Наташа, соседка, — сказала Липаттия, но на всякий случай поднялась вслед за ним.
Пока она, прихрамывая, доковыляла до прихожей, сын уже распахнул дверь. На пороге стоял его отец, Борис Крутицкий. Увидев Липаттию, он поспешно сунул ей в руки огромный букет ирисов и обнял ошеломленного Маркелла.
— Простите меня, родные! — воскликнул он, театрально поднимая руки. — Я так виноват!
— Мам, это тот, кто я думаю? — тихо, сквозь зубы, спросил сын у матери.
— Да. Это Борис, твой отец, — подтвердила она. В ее душе бушевала буря. Легко прогнать человека, когда он надменно смеется тебе в лицо, но не когда он, сломленный, просит прощения. Она не хотела в этот день скандалов и, сделав над собой усилие, сдержанно пригласила бывшего мужа к столу.
— Заходи, Борис. Я поставлю тебе прибор, — сказала она, поражаясь, насколько похожи стали отец и сын. После того, как Борис исчез, она запретила себе о нем думать, уничтожила все фотографии. Но боль предательства и отобранная победа в конкурсе сделали свое дело — сын возненавидел отца лютой ненавистью. Однако сейчас, глядя на спокойное лицо Маркелла, она подумала, что время, возможно, залечило раны. Ей даже показалось символичным, что Борис явился сейчас, когда сын привел невесту. Это создавало призрачную, но такую желанную иллюзию нормальной, полной семьи.
Спокойствие сына обмануло даже ее. Глядя на двух таких похожих и таких разных мужчин, она подумала, что, наверное, пора бы простить своего Иуду, как когда-то Христос простил своего.
Сначала все шло относительно мирно. Говорили о глобальных переменах в стране, старательно избегая тем прошлого.
— Зачем ты вернулся? Что тебе в твоей Америке? Не сидится? — вдруг спросил сын, наливая очередную порцию шампанского. Грубость была в его стиле, и Липаттия ограничилась лишь строгим взглядом.
Борис, возможно, чувствуя свою вину, пропустил колкость мимо ушей и с жаром принялся рассказывать о своих коммерческих планах.
Вряд ли Маркелл вникал в его слова. Он молча наблюдал за отцом, который, захмелев с непривычки, все больше обращался к Татьяне, и его взгляд задерживался на ней чуть дольше, чем следовало. Девушка же, обладавшая деловой хваткой, слушала с неподдельным интересом и слишком громко смеялась его шуткам.
Наконец, Маркелл не выдержал и с силой хлопнул ладонью по столу, заставив задрожать бокалы.
— Таня, собирайся, мы уходим!
Татьяна, явно расстроившись, возразила:
— Ну, Маркелл! Ну интересно же, про бизнес… давай через полчасика поедем?
— Пошли, я сказал! — он резко схватил ее за рукав. Раздался неприятный трек. Дорогая блузка порвалась у плеча.
— Маркелл, прекрати сейчас же! — властно сказала мать. Лицо Татьяны залилось густыми багровыми пятнами.
— Я никуда с тобой после такого не поеду, — медленно, с достоинством проговорила она. — С меня довольно!
— Поедешь, я сказал! — он попытался силой оторвать ее от стула, но она вцепилась в стол и громко вскрикнула.
— Маркелл, отпусти девушку! Ты ведешь себя неподобающе! — вмешался Борис. Это была роковая ошибка.
— Конечно, куда уж мне! — истерически рассмеялся сын, вставая и подходя вплотную к отцу. — Мы же не джентльмены какие-то! У нас водка и домострой!
С этими словами он размахнулся и ударил Бориса в лицо. Тот, не ожидая такого, едва устоял на ногах, и алая струйка крови выступила из его рассеченной брови.
— Маркелл! — закричала Липаттия, в ужасе вскакивая. — ПРЕКРАТИ СЕЙЧАС ЖЕ!
— А то что? Да пошли вы все! — быстрым шагом он выбежал из комнаты, и через мгновение хлопнула входная дверь.
— Маркелл! — окликнула она, безнадежно пытаясь догнать его.
Татьяна, дрожа, достала из сумочки платок и прижала его к ране Бориса.
— Вам нужно в травмпункт, не то бровь разойдется! Надо, чтобы сшили, — сказала она, смущаясь его пристального взгляда.
— Танечка, вы очень добры, но я не знаю, где здесь травмпункт. Вы не могли бы меня сопроводить?
— Конечно, — кивнула она, снимая трубку телефона, чтобы вызвать такси.
В этот момент в квартиру вернулась Липаттия.
— Ну, ты тоже хороша, — сходу набросилась она на девушку. — Сдался тебе этот старый пень! — она яростно ткнула пальцем в сторону бывшего мужа. — Ты с Маркеллом пришла, и с ним же должна была уйти! Где вот его теперь искать?
— Я не знаю, — холодно ответила Татьяна, поднимаясь. — Разбирайтесь со своим Маркеллом сами. Я ему не жена и, тем более, не нянька!
С этими словами она с гордо поднятой головой вышла из комнаты. Борис, по-прежнему прижимая окровавленный платок к лицу, бросился вслед за ней.
— Лучше бы ты никогда не возвращался! — крикнула ему вдогонку Липаттия.
Вернувшись в опустевшую гостиную, среди полупустых бокалов и тарелок она заметила небольшую бархатную коробочку, придавившую узкий праздничный конверт. В коробочке лежало массивное кольцо с крупным прозрачным камнем, а в конверте — письмо от Бориса.
Он писал, что все эти годы казнился виной, что не планировал их бросать, что думал о них каждую секунду и мечтал вернуться. Но, вернувшись, понял, что прежнего не вернуть. Он просил принять в дар бриллиант, честная цена которому — сто тысяч долларов. Ему удалось вывезти его с Аляски с риском для жизни. Теперь камень принадлежал ей, и, продав его, она сможет начать достойную жизнь.
Читая, она сначала горько усмехалась, потом хмурилась, а в конце, не в силах сдержать гнева, смяла листок, бросила его в пустую пиалу и подожгла. Бумага вспыхнула и за считанные секунды превратилась в легкий пепел. Она снова открыла коробочку, вытащила кольцо, покрутила его в пальцах, наблюдая, как холодный блеск камня играет в свете лампы, и положила обратно. Даже в лучшие годы она не была одержима драгоценностями, а теперь они и вовсе казались ей прахом.
Она спрятала коробочку на самой верхней полке в бельевом шкафу и постаралась забыть о ней. Вспомнила же она о камне лишь тогда, когда случилось новое горе: узнав, что Татьяна улетела с Борисом в Америку, Маркелл попытался свести счеты с жизнью. Вернувшись от соседки, Липаттия обнаружила его в ванной, без сознания, в луже крови.
Им чудом повезло — скорая оказалась рядом и приехала быстро. Сына спасли, но в больнице ему был поставлен страшный диагноз: шизофрения. Теперь, чтобы оплатить его лечение и лекарства, нужны были деньги. Большие деньги. И она, стиснув зубы, отправилась в ломбард.
Оценщик, лысый мужчина в потертом пиджаке, долго вертел в руках кольцо, рассматривал его через мощную лупу, а потом поднял на нее безразличные глаза.
— Откуда у вас этот камень?
— Это подарок, — сухо ответила она, поджав губы.
— Я могу дать вам за него… восемьдесят долларов, — предложил он.
— Что? Отдайте кольцо, — потребовала она, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
— Хорошо, сто! Но больше он не стоит, — заявил оценщик.
— Вы с ума сошли, что ли? Это бриллиант! Честная цена сто тысяч долларов! Верните его сейчас же! — ее голос задрожал от ярости и отчаяния.
— Вы нигде не сможете его продать, — уверенно парировал он, доставая из кошелька две хрустящие купюры. — Я коллекционер, и дам вам максимум.
— Верните камень! — закричала она и в бессилии стукнула ладонью по толстому стеклу, отделявшему ее от оценщика.
Тотчас же запиликала тревожная сирена, и к ней мгновенно подскочили двое грузных охранников, взяли под руки и поволокли в задние помещения. Ее втолкнули в кабинет, где у большого стола, спиной к ней, сидел человек и пускал в потолок ровные кольца дыма. Это был хозяин сети ломбардов «Золотой телец».
Один из охранников что-то шепнул ему на ухо. Человек в кресле медленно развернулся, и Липаттия чуть не вскрикнула от изумления. Она узнала этот колючий, всевидящий взгляд. Это был Зорин. Только теперь он сильно поправился, поседел, его дорогой пиджак сидел безупречно, а на груди покоилась толстая, с палец толщиной, золотая цепь. Он тоже узнал ее, и в его глазах мелькнуло неподдельное удивление.
— Отпустите, — приказал он охранникам, и, сложив руки на столе, уставился на нее так же, как когда-то в кабинете директора. — Липатия Михална Крутицкая? Вот так встреча!
— Липаттия, — поправила его она, чувствуя, как подкашиваются ноги. — Не ожидала увидеть вас здесь, Сергей… Сергеевич.
— О! Да у вас шикарная память, мадам, — похвалил он, и кивнул охраннику: — что там точнее, Дима?
Тот снова наклонился, что-то шепча шефу на ухо.
— Вот как? Это правда? — Зорин с новым интересом посмотрел на Липатию.
— Правда в том, что меня ограбили! Сергей Сергеевич, я прошу вас… я вас умоляю, разберитесь, пусть они вернут мне мой камень!
— Откуда он у вас? — быстро, по-следовательски, спросил он.
— Нашла! — выпалила она первое, что пришло в голову.
— В таком случае, камень — собственность государства, а вам полагается премия. Половина стоимости. Неплохие деньги, кстати! Но волокита, бюрократия, а если найдется тот, кто «потерял»? — он махнул рукой, давая понять, что игра не стоит свеч.
— Я соврала вам, — покраснела она, проклиная себя за то, что зашла именно сюда. — Этот камень достался мне в наследство.
— Эх, Липатия Михална! Как не стыдно, — покачал головой Зорин, — врать-то вы совсем не умеете!
— Это подарок, — опустила она голову. — Муж подарил, за то, что сломал жизнь мне и сыну.
— А вот это похоже на правду, — кивнул Зорин. — Но ваш муж, по большому счету, подложил вам свинью.
— То есть как? Камень не настоящий? — она готова была поверить ему, человеку с Лубянки, где, как говорят, бывших не бывает.
— В том-то и дело, что настоящий! Но здесь вам его невозможно продать. И главное, что небезопасно. Вам повезло, что попали на меня.
— Сергей Сергеич, я прошу. Помогите мне! Мне надоело считать копейки, жить от пенсии до пенсии. Хочется пожить как человек… прошу вас! — голос ее сорвался на шепот, в глазах стояли слезы.
— Я могу дать вам пять тысяч, — подумав, сказал он.
— Но он стоит сто тысяч, — напомнила она, уже почти не надеясь.
— Пять или ничего. Это мое последнее слово.
— Верните камень.
— Не верну. Вас за него убьют! А меня будут мучить угрызения совести, — с неподдельной, как ей показалось, искренностью сказал Зорин. И даже его стальные глаза на мгновение смягчились.
Она согласилась. Часть денег ей выдали новенькими стодолларовыми купюрами, а часть в рублях перевели на ее сберкнижку.
Один из охранников на служебной машине отвез ее домой. Настроение было отвратительным. Единственным утешением было то, что она не успела рассказать сыну о камне — известие о такой чудовищной неудаче могло окончательно подорвать его хрупкое душевное здоровье.
Сидя вечером в своем кресле с чашкой горячего какао, она пыталась убедить себя, что все к лучшему. Ведь если бы не знакомство с Зориным, ее и правда могли убить из-за этого проклятого бриллианта. «Хорошо, хоть что-то получила», — твердила она себе, как мантру.
Теперь можно было сделать давно назревший ремонт в квартире. Скоро Маркелл вернется из больницы, и тогда все наладится. Врачи говорили, что с его диагнозом можно жить, главное — регулярно принимать лекарства и наблюдаться у специалиста.
Сын вернулся домой спокойным, даже заторможенным, и ему пришлось взять длительный отпуск на работе. Пока он восстанавливался, хлебозавод, где он трудился, купил какой-то новый предприниматель, который, посчитав производство нерентабельным, закрыл его, переоборудовав помещения под склады. Так Маркелл остался без работы.
Как ни старалась Липаттия экономить, деньги, вырученные за камень, таяли на глазах. Сын не мог никуда устроиться, а ее пенсии едва хватало на коммунальные услуги и скудное пропитание. Настал день, когда она разменяла последнюю стодолларовую купюру.
— Ничего, ничего, — утешала она сына, — как-нибудь выберемся. Главное, что мы честные люди, не воруем, как эти вот… — и она с горечью кивала в сторону телевизора, где выступал очередной пламенный оратор.
В конце концов, Маркеллу улыбнулась удача: его взяли барменом в ночной клуб, открывшийся по соседству вместо старой библиотеки. После двухнедельного обучения он довольно ловко научился смешивать экзотические коктейли. Мать поначалу тревожилась о ночном графике, но он работал сутки через трое и уверял, что ему комфортно.
Их жизнь снова вошла в колею скромного, почти аскетичного существования. Завтрак и ужин состояли из каш, на обед Липаттия готовила что-то незамысловатое из магазинных полуфабрикатов.
По телевизору часто показывали кулинарные шоу, где знаменитые повара творили чудеса с лососем и спаржей. Липаттия давно потеряла к этому интерес — язва и диабет приковали ее к гречке и овсянке. А Маркелл, молодой и полный нереализованных амбиций, смотрел на все это со злобой и обидой. На работе он видел, как посетители сорили деньгами, которых ему не заработать и за несколько лет, и не мог понять, чем они заслужили такое богатство.
В личной жизни ему тоже не везло. Непродолжительный роман с девушкой Катей закончился, когда та предпочла ему «перспективного» мужчину, который смог свозить ее на курорт и жил отдельно от матери.
***
Так, в борьбе с бедностью и болезнями, незаметно прошло десять лет. Липаттия Михайловна почти не вставала с постели, проводя дни в дремоте у окна. Маркелл, как мог, ухаживал за ней, но постоянное пребывание дома угнетало его. Ночной клуб давно закрылся, и теперь он работал кладовщиком на небольшом частном складе. Работа была спокойной, не требующей общения, но и круг его контактов сузился до двух коллег и спящей матери.
Липаттия отошла в мир иной тихо, во сне, как и жила все эти годы — неслышно и незаметно для окружающего мира. Разбирая ее скромные пожитки после похорон, Маркелл нашел среди старых фотографий и писем конверт с зарубежными марками. В нем было письмо от отца. Тот расспрашивал, удалось ли ей продать камень. «Какой камень?» — удивился сын. Мать, чтобы не расстраивать его, когда-то сказала, что отец оставил им немного денег, умолчав о бриллианте. Он обыскал всю квартиру и нашел лишь пустую бархатную коробочку мышиного цвета.
На конверте был обратный адрес. На следующий день, который был у него выходным, Маркелл отправился в тату-салон и набил себе на внутреннюю стороне левой руки, чуть выше затянувшегося шрама от давней попытки суицида, адрес отца.
Теперь его жизнь обрела новую, мрачную цель. Он поклялся найти и убить Бориса. Этот человек украл у него все: победу на конкурсе, счастливое детство, любимую женщину! Если бы не его предательство, карьера матери не рухнула бы, она могла бы жить полноценно, радоваться, быть красивой!
Он с рвением, которого в нем не было давно, стал собирать документы для поездки в Штаты. Но оказалось, что получить визу с зарплатой кладовщика и испорченной кредитной историей практически невозможно. Ему отказали. Он вышел из посольства с поникшей головой, как вдруг его окликнула эффектная дама лет пятидесяти, одетая с дорогой небрежностью.
— Эй, парень, иди-ка сюда! — повелительно кивнула она ему.
— Вы мне? — он оглянулся, но вокруг никого не было.
— Тебе, тебе! Что, день не задался?! — спросила она, доставая из сумочки тонкую золотую сигаретку.
Так начался его странный, унизительный и выгодный роман с Надеждой, которая, как выяснилось, работала в иммиграционной службе при посольстве. Он стал ее молодым любовником, тенью, исполняющей капризы. Он терпел ее грубые шутки и собственнический нрав, затаив дыхание и вынашивая свой план. И его мечта сбылась — Надежда оформила ему визу и взяла с собой в Нью-Йорк, якобы для исполнения его туристических грез.
Но едва они приземлились, как Надежда с подругой умчалась на шопинг и развлечения, оставив его на несколько дней одного. Для Маркелла это был знак. Судьба давала ему шанс.
Он сел в такси, держа в кармане заветный адрес и гитарную струну, которую привез с собой как орудие мести. Он смотрел на мелькавшие небоскребы, но мысли его были далеко. Усталость взяла свое, и он задремал. Резкий крик водителя, визг тормозов и оглушительный удар — вот последнее, что он помнил.
***
Сознание возвращалось к нему медленно, сквозь пелену боли и лекарственного забытья. Он открыл глаза и увидел себя в небольшой палате. Слева пикала аппаратура, справа, за синей шторкой, кто-то тихо стонал.
«Где я? Что случилось?» — пронеслось в его помутневшем сознании.
Влажное, прохладное прикосновение заставило его снова открыть глаза. Перед ним склонилась молодая медсестра с глазами цвета василькового поля. Она осторожно протирала его лицо салфеткой.
— Как вы себя чувствуете? — спросила она на чистейшем русском, и он не мог поверить своим ушам. — Вы так долго были без сознания… я позову доктора!
— Нет, — с усилием он поднял руку. — Подождите! Где я?
— Вы в окружной больнице, — ответила она. — Случилась авария… Мы выяснили, кому принадлежит адрес на вашей руке… Мистер Крутицкий ваш родственник? Могу я сообщить ему, что вы очнулись?
Он молча кивнул. Сначала пришел доктор, что-то проверил и, улыбнувшись, удалился. Потом снова появилась медсестра — Анечка, как назвал ее позже отец. А затем, когда Маркелл снова задремал, в палату вошел он. Борис.
Он опустился на табурет у кровати, и его лицо выражало странную смесь вины, радости и надежды.
— Ну здравствуй, сынок, — тихо сказал он, слегка коснувшись одеяла. — Тебя здорово зацепило, но врачи говорят, что ты везунчик.
— Здравствуй…— хрипло отозвался Маркелл. — Я не чувствую ног! Что со мной?
— Это, вероятно, оттого, что ты долгое время был без движения. Позвоночник, слава богу, цел… у тебя был перелом бедра и сломано два ребра, — он замолчал, давая информацию усвоиться. — Лечение, наверное, стоит кучу денег?
— Не волнуйся, страховая компания владельца такси оплатит счет. За годы пребывания здесь я обзавелся связями, — не без гордости сказал Борис. — Ну, рассказывай, как тебя сюда занесло?
— Ехал к тебе, — коротко ответил Маркелл. — А как ты узнал, что я здесь?
— Это все Анечка. Ее инициатива. Чудесная девушка! — он многозначительно подмигнул.
Каждый раз, когда в палату входила Анечка, Маркеллу казалось, что заходит солнце. Ее забота, ее улыбка становились для него лучшим лекарством. Он попытался заговорить с ней, сделать первый шаг, но узнал, что она замужем и у нее есть дочь. Его мечты о любви, едва успев родиться, разбились о суровую реальность. А вместе с ними куда-то испарилась и жажда мести. Глядя на отца, который ежедневно навещал его, приносил книги, играл с ним в шахматы на маленькой магнитной доске, он больше не видел в нем демона. Он видел просто постаревшего, одинокого человека, отчаянно пытающегося загладить вину.
— Знаешь, — сказал как-то Борис, расставляя фигуры, — недалеко от меня сдаются апартаменты. Недорого и весьма прилично. Если врач разрешит, в следующий уикэнд мы могли съездить посмотреть! Ты не представляешь, как я рад, что теперь ты со мной! Мой сын, мой Маркелл!
— Ты бы мог сделать для меня кое-что? — Маркелл сделал свой ход.
— Конечно! Все, что угодно, — обрадовался Борис.
— Купи мне обратный билет, — попросил сын.
Борис обещал, но билет так и не купил. Вместо этого он предложил сыну остаться, стать его партнером в бизнесе, унаследовать все, что у него есть. Он пытался вернуть долг деньгами, опытом, заботой.
— Ты никогда не сможешь вернуть то, что задолжал маме, — ответил ему как-то Маркелл. — А я не смогу этого забыть.
Но время шло. Кости срастались, раны — и телесные, и душевные — понемногу затягивались. Он остался. К сорока годам Маркелл стал полноправным партнером и преемником отца. У него есть деньги, стабильность, уважение в бизнес-кругах. Но он знает, что билет в Россию — дело времени. Потому что глубоко внутри него все еще живет тот обиженный мальчик с заплаканными глазами, затравленный одноклассниками. Иногда он просыпается по ночам в холодном поту. Тогда он звонит Анечке, и она, уже просто как друг, помогает ему достать нужные успокоительные.
И он смотрит в ночное небо над американским городом, где у него теперь есть дом и работа, и думает не о мести, а о том причудливом лабиринте судьбы, что привел его сюда. Он думает о матери, тихой и стойкой, прошедшей через столько испытаний и не сломившейся. И он понимает, что главное сокровище — не в блеске бриллиантов, а в тихом свете прощения, который ему, запоздалому путнику, удалось-таки разжечь в своем собственном, израненном сердце. И этот свет, тусклый и неуверенный, как первая утренняя заря, стал его самым большим, хоть и запоздалым, открытием.
