Ранним московским утром, когда за окном только начинал рассеиваться ночной сумрак, наполняя комнату призрачным сизым светом, молодая женщина сидела за старым деревянным столом, погруженная в море развернутых тетрадок. Воздух был наполнен тишиной и едва уловимым запахом бумаги и чернил. Ее рука с зажатым в пальцах красным карандашом выводила на полях аккуратные пометки, а за окном просыпался большой город, и где-то вдали уже слышался первый трамвайный перезвон.
Рядом, у трюмо с потемневшим от времени зеркалом, стоял ее отец, человек с уставшим и мудрым лицом. Он с явным усилием пытался совладать с длинным шелковым галстуком, который то и дело выскальзывал из его неуверенных пальцев.
— Вот ведь непослушная вещь… Совершенно отказывается принимать нужную форму. Как же ловко это всегда получалось у твоей матушки?
— Давай я помогу, — отозвалась дочь, немедленно откладывая в сторону карандаш. Она встала и легкой походкой подошла к отцу, ее движения были полны заботливой грации. — Скажи мне, зачем сегодня понадобился этот парадный аксессуар? Ты не прикасался к нему с того самого дня, когда мы потеряли маму. Неужели намечается некое важное событие, о котором я забыла?
— Вот так всегда, моя дорогая! Неужели ты могла позабыть, что сегодня, ровно в три часа пополудни, состоится презентация моего научного труда? Это же настоящий прорыв в области ботаники! После этого, я уверен, моим именем будут называть учебные пособия. И уж никакой коварный Потапов не сумеет присвоить себе лавры первооткрывателя. Слишком уж гордится он своей последней работой, а между прочим, мне прекрасно известно, чьим умом она была соткана. Яков, тот самый талантливый юноша… Так вот, в научном трактате Потапова то и дело проскальзывают идеи моего ученика. И я готов поклясться, что это именно так. Тем паче, что сама тетрадь с черновиками и расчетами Якова бесследно исчезла буквально пару недель назад.
— Прости меня, папа, это совершенно вылетело из моей головы. Я обязательно приду сегодня на твое выступление. Ты непременно должен поставить на место этого выскочку Потапова. А теперь давай поторопимся, мы уже можем опоздать.
На переполненном трамвае они добрались до школы. Девушка, тепло попрощавшись с отцом, вышла на шумную улицу и направилась к знакомой калитке. Школьный двор был полон детворы, которая, увидев свою наставницу, хором приветствовала ее и нехотя потянулась в классы — через четверть часа должен был начаться урок. На ее лице играла легкая улыбка, сердце было наполнено светлым предвкушением. Ее отец, человек науки, долгие годы шел к своей заветной мечте, страстно желая посвятить себя исследованиям и стать признанным ученым, и теперь, казалось, его упорный труд был на грани триумфа. Она просто обязана была быть рядом, чтобы поддержать его в этот знаменательный день.
Около часа дня, когда урок был в самом разгаре, дверь в класс неожиданно распахнулась, и на пороге возник Яков, самый способный ученик ее отца.
— Яков Викторович? Это ко мне?
— Я пришел к вам, Любовь Борисовна. Позволите поговорить с вами наедине?
Велев классу вести себя прилежно, учительница вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь, чтобы не нарушать учебный процесс.
— Яков Викторович… Вы выглядите совершенно разбитым! Что-то случилось?
— Меня послал к вам ваш отец. Бориса Михайловича арестовали…
— Как арестовали? По какому поводу? Что ему инкриминируют?
— Любовь Борисовна, я убежден, все эти анонимные письма и докладные — не более чем гнусная клевета. Понимаете, кто-то умышленно возвел напраслину на вашего отца, и теперь ему грозит весьма серьезный срок.
— Но что именно ему предъявляют? — она отказывалась верить в реальность происходящего.
— Пятьдесят восьмую статью… Антисоветскую пропаганду и агитацию.
— Но как такое возможно? С чего бы это?
— В доносах, составленных неизвестными лицами, утверждается, будто он призывал своих студентов к организации волнений и мятежа против действующей власти. А еще… будто бы он осенял себя крестным знамением перед началом рабочего дня. Мол, кто-то это видел… И что самое пагубное для него — в момент задержания на его груди действительно обнаружился нательный крестик.
— Яков, но ведь это же чудовищная ложь! — ее глаза наполнились слезами от несправедливости. — Вы же, как один из его ближайших учеников, должны знать, что ничего подобного он не совершал! Да, я не стану отрицать, он никогда не испытывал восторга по отношению к Советской власти, но при этом ни единого дурного слова не произносил вслух. Разве не его собственными словами были: «Жить можно при любом правлении, главное — не лезть на рожон, а пытаться найти свой путь»? Это были его слова! Он более двух десятилетий вел свою научную работу при Советах и ни словом, ни делом никогда не порочил своего имени и не отзывался дурно о других! И уж конечно, он не стал бы заниматься какой бы то ни было агитацией. Нет, я не могу и не хочу в это верить! Мой отец — человек умный, и все, чего он желал, — это признания его научных заслуг. Неужели он стал бы сам себе рыть такую яму? Яков, скажите же что-нибудь!
— Любовь Борисовна, разумеется, ваш отец невиновен, но у него, к сожалению, имеются не только завистники, но и откровенные недоброжелатели. Отсюда и дует этот ядовитый ветер… — Он замешкался, не решаясь произнести следующее.
— Что-то еще? Вы что-то утаиваете от меня?
— Ваш отец успел шепнуть мне, чтобы в случае беды… вы публично от него отреклись. Сказал, что так для вас будет безопаснее.
— Отречься? — она с ужасом посмотрела на молодого человека. — Яков, что вы говорите!
— Любовь Борисовна, вы ведь педагог… Подумайте о последствиях для вас самих. У кого-то может возникнуть мысль, что и вы причастны к тем же темным делам…
— Но мы никогда! Ни я, ни отец, мы ничего предосудительного не делали. Я всем довольна, меня все устраивает: у меня есть прекрасное образование, мы живем в собственном доме, который перешел моему отцу от его бабушки. У нас есть крыша над головой, мы не знаем голода, мы одеты-обуты… Какой же резон нам заниматься какой-то агитацией? Я, в конце концов, комсомолка!
— Мой вам совет, — тихо, почти шепотом, произнес Яков, — если вы носите нательный крест, снимите его. Комсомольцы не могут быть верующими. Я вас предупредил, а теперь прощайте. Вполне вероятно, что и меня вскоре привлекут к допросам, поскольку я считался лучшим и самым близким учеником вашего отца.
— До свидания, Яков. Я все еще верю, что это ужасное недоразумение скоро разрешится.
***
Однако недоразумение не разрешилось; напротив, нашлись и свидетели, подтвердившие самые абсурдные обвинения. Девушка прекрасно понимала, откуда дует ветер — практически все доносы были составлены учениками того самого Потапова, главного соперника ее отца в научной среде. Но, как гласит старая пословица: из песни слов не выкинешь. Есть официальные показания — будет и суровое дело.
Свидание с отцом состоялось лишь однажды, и там он, за решеткой, но не сломленный, настоятельно и строго велел ей отречься от него, чтобы ее не изгнали из комсомола. Затем его этапировали в исправительно-трудовой лагерь на пять долгих лет без права переписки. Знакомые шептались, что он еще легко отделался.
Дочь не последовала совету отца; она не могла предать единственного близкого человека. За что и была немедленно исключена из рядов комсомола.
Это стало для нее тяжелейшим ударом. Именно отец когда-то настоял на том, чтобы она вступила в комсомол в пятнадцать лет, ведь комсомольцам везде была открыта дорога, а без членства в этой организации ее ждали бы сплошные препоны. И она тогда подчинилась. Но никто не знал, что под наглухо застегнутым воротником платья скрывался маленький крестик, что сама она была крещена в младенчестве, а в самые трудные минуты жизни тихо шептала «Символ веры» и «Отче наш».
— Мы не можем позволить вам оставаться в рядах ВЛКСМ. Вы — дочь человека, осужденного за антисоветскую агитацию, к тому же исповедующего веру в несуществующее божество, — сухо произнес комсорг, протягивая ей документы для подписи.
Выйдя на улицу, она подняла глаза к небу, и они мгновенно наполнились горькими слезами. Что же теперь будет? Ее жизнь рушилась, словно карточный домик: мать умерла двумя годами ранее, отца осудили и отправили в неизвестном направлении, ее выгнали из комсомола. А что дальше? Лишат ли ее работы?
Войдя в пустой и тихий дом, она в изнеможении опустилась в старое кресло. Этот дом и ее работа — все, что у нее осталось. Здесь, в этих стенах, она дождется возвращения отца и, когда он вернется, крепко-крепко обнимет его… А может, им лучше будет уехать куда-нибудь. Неважно куда, лишь бы подальше от низких и подлых людей, написавших свои доносы на умного и честного человека, руководствуясь лишь черной завистью и алчностью. Теперь ее отцу уже не вернуться в большую науку, но учителем он мог работать где угодно.
Ее мрачные размышления прервал настойчивый стук в дверь. Она открыла и увидела на пороге мужчину в форме НКВД, а за его спиной — женщину с высокой прической и безжалостно поджатыми тонкими губами. Она узнала ее — это была Елена Васильевна, представительница народного комиссариата просвещения.
— Здравствуйте, — произнесла она, машинально кутаясь в шаль и уже не ожидая ничего хорошего.
— Лейтенант Анисимов, — отрекомендовался незнакомец. — Любовь Борисовна, имеется постановление, касающееся непосредственно вас. В сельских школах наблюдается острая нехватка педагогических кадров, и народный комиссариат принял решение направить вас в одну из школ Вологодской области. Там как раз завершается строительство нового учебного заведения, и было решено назначить вас его директором на срок десять лет.
— За что? — глухо спросила она.
— Что значит — за что? — Елена Васильевна язвительно приподняла бровь. — Милочка, позвольте вам заметить. Вы что, считаете, что назначение на должность директора — это наказание? Вас повышают с позиции рядового учителя до столь высокой должности, а вы недовольны.
— Это не назначение… Это ссылка за сто первый километр, не так ли?
— Послушайте… — Елена Васильевна холодно уставилась на нее. — Мы даем вам шанс проявить себя на новом поприще. А что вас ждет здесь? Вы думаете, родители учеников будут в восторге от того, что их детей учит дочь врага народа, исключенная из комсомола и, по слухам, религиозная особа? Скажите лучше спасибо за должность директора, ведь вас могли бы вовсе отстранить от преподавания.
— Спасибо, — сквозь стиснутые зубы выдавила она. — Полагаю, выбора у меня нет? Можно ли мне выехать хотя бы через месяц? Мне необходимо найти кого-то, кто присмотрит за домом в мое отсутствие.
— В этом нет необходимости, — Анисимов достал из папки еще один документ и протянул ей. — Вы будете сняты с регистрационного учета по этому адресу, а так как других прописанных здесь лиц не останется, дом переходит в собственность государства. Елена Васильевна уже предложила организовать в нем кружки для школьников.
— А отец? Он ведь здесь прописан!
— Он был снят с учета сразу после вынесения приговора. Даже по отбытии срока наказания ему будет запрещено проживание в крупных городах. Как вы понимаете, вернуться в Москву он не сможет.
— Товарищ Анисимов… Скажите, пожалуйста, в каком лагере содержится мой отец… Меня высылают, а когда он выйдет на свободу, то даже не будет знать, где меня искать… — ее голос прервался от слез.
— Я не имею права разглашать подобную информацию, — Анисимов поднес руку к козырьку фуражки и развернулся, чтобы уйти.
— Две недели даю вам на сборы, милочка. Зайдите ко мне, я передам вам документы о назначении. И скажите спасибо Якову… Если бы не рекомендация моего двоюродного племянника, вы бы у меня даже уборщицей в школе работать не смогли.
Она вышла вслед за лейтенантом, а молодая женщина, закрыв глаза, медленно опустилась на прохладный пол прихожей. Значит, Яков хлопотал за нее? Если бы не его заступничество, ее могли выслать в еще более глухую даль, да еще и лишив права преподавать.
Спустя две недели она навсегда покидала родной дом, но перед самым отъездом ей тайком сунули в руку маленькую, аккуратно сложенную записку от товарища Анисимова, в которой незнакомый почерк сообщал, что ее новый адрес был каким-то образом передан отцу. Сам он не имеет права раскрывать его местонахождение, но теперь, по крайней мере, папа будет знать, где ее искать.
От этой вести на душе стало чуть светлее, и всепоглощающий страх, что они больше никогда не увидятся, отступил, уступив место крошечному ростку надежды.
***
Любовь Борисовна вдыхала полной грудью нежный, пьянящий аромат сирени. Конец мая был удивительно теплым, и кусты здесь, на севере, только-только распустились. В Москве в это время они уже отцветали. Но здесь была не Москва… Здесь было небольшое село, затерявшееся среди лесов и полей, в котором насчитывалось триста восемьдесят два жителя. Чистейший воздух, который кружил голову, добродушные и честные люди, всегда готовые подставить друг другу плечо. Новую учительницу, а по совместительству и директора, здесь встретили с искренним радушием. Когда она узнала, сколько же человек будет в ее подчинении, то едва сдержала улыбку — всего трое, включая ее саму:
Аглая, румяная и круглолицая девушка, была назначена учительницей младших классов, а также преподавателем русского языка и литературы.
Трофим Иванович, крепкий и спокойный парень, был биологом и по совместительству должен был вести географию, уроки труда и физкультуру.
А ей, Любови Борисовне, предстояло обучать детей основам математики и немецкому языку, которым она владела в совершенстве.
Прибыв в село в середине мая, она сразу же собрала свой маленький коллектив, и они с энтузиазмом принялись за обустройство школы. Первое сентября, день торжественного открытия, не за горами, и они хотели провести его как настоящий праздник, не хуже, чем в городских школах.
— А мы еще и в районных соревнованиях обязательно поучаствуем! — с жаром воскликнул Трофим Иванович, и его глаза весело блестели.
Аглая тут же с ним согласилась. Она вообще соглашалась с каждым словом Трофима, ибо была влюблена в него с самого детства. После окончания старой школы, находившейся за семь километров от села, куда он упорно ходил пешком в любую погоду, юноша уехал в город и поступил в педагогический институт. Аглая, не раздумывая, последовала за ним.
После получения дипломов его направили в ту самую школу, где он когда-то учился; Аглая тоже упросила назначение туда же. И вот неожиданная радость — в их родном селе строится своя, новая школа! Небольшая, деревянная, чуть больше здания сельсовета, но своя, родная!
И Трофима с Аглаей пригласили в нее в качестве учителей, как местных уроженцев, знающих все обычаи.
И вот теперь Любовь Борисовна стала их директором. Она сразу же, в неформальной обстановке, предложила отказаться от строгого «выканья» и отчеств. Они были всего лишь чуть младше ее, и субординация в такие моменты казалась лишней.
Вместе они с головой окунулись в хлопоты по обустройству, и в какой-то момент Любовь Борисовна с удивлением поняла, что ей начинает нравиться эта новая, сельская жизнь. Ей выделили небольшой, но уютный домик, соседки с радостью продали ей цыплят и молоденькую козочку. Охотно делились молоком и яйцами, а окружающая природа была невероятно прекрасна — бескрайние леса, поля и неширокая, но чистая речка, протекавшая неподалеку от ее крыльца. Заплатив соседу-плотнику, она попросила его сколотить небольшой мостик, чтобы можно было прямо с него полоскать белье в проточной воде, а летом — нырять в прохладную, освежающую воду.
Раз уж судьба распорядилась именно так, нужно было учиться приспосабливаться и находить радости в новом быте.
В конце июня, вернувшись домой после хлопотного дня, она решила освежиться и сходить на речку. И вдруг увидела Аглаю, которая бежала к ее дому, размахивая руками.
— Аглая? Что случилось? Мы же расстались всего пару часов назад.
— Ой, Любочка! Беда, страшная беда! Ой, что же теперь будет-то…
— Что случилось? — испуганно переспросила она, и сердце ее сжалось от дурного предчувствия.
— Война, Любочка, вот что случилось! — и Аглая громко, по-детски разрыдалась.
— Не может быть! Откуда ты узнала? — она подбежала и схватила подругу за руку.
— Я к дяде зашла в сельсовет, а он как раз телефонограмму принимал из района.
Любовь Борисовна на мгновение онемела от ужаса. Значит, это правда — дядя Аглаи был председателем сельсовета, а значит, источник информации был достоверным. Она медленно опустилась на траву и закрыла лицо руками. Еще ее отец говорил, что война неизбежна, и, увы, он оказался прав…
Уже в июле начался призыв молодых мужчин, и Трофим одним из первых подал заявление добровольцем. Аглая плакала, умоляла его не уходить, ведь у него, как у учителя, была бронь, но он твердо и спокойно произнес:
— Отсиживаться здесь, в тылу, в то время как другие защищают Родину? Ты что, совсем меня не уважаешь?
— Любочка, ну скажи ты ему, объясни… Как же мы без него? Школа, дети…
— Аглаюшка, он уже все для себя решил, слышишь? — она обняла плачущую девушку. — Теперь мы с тобой остаемся здесь за главных. И будем молиться за Трофима, чтобы он вернулся к нам целым и невредимым.
Аглая шмыгнула носом и кивнула. Она знала молитвы и тоже втайне носила на груди маленький крестик, ведь ее родители были глубоко верующими людьми, а дед и вовсе приходился родным братом местному священнику.
А когда Трофим, прощаясь перед отправкой, подошел к Аглае и что-то тихо прошептал ей на ухо, лицо девушки вдруг просветлело, и она широко, счастливо улыбнулась, кивнув ему в ответ.
— Что он тебе сказал такого? — спросила Любовь Борисовна, одновременно махая рукой удаляющемуся Трофиму.
— Он сказал, что обязательно женится на мне, если останется жив.
— Тогда молись, Аглаюшка… И думай только о хорошем, не накликай беду.
Они обнялись и еще долго смотрели вслед катеру, увозившему их ребят. В их жизни наступал новый, суровый и тревожный этап.
***
Первого сентября Любовь Борисовна и Аглая торжественно приняли своих первых учеников. Всего набралось шестьдесят два ребенка разного возраста.
Потекли обычные школьные будни, наполненные не только уроками, но и общей тревогой. Вместе с ребятами они писали длинные письма на фронт, Любовь Борисовна учила девочек вязать теплые вещи, и все вместе они собирали посылки для бойцов. Все для фронта, все для победы — этот лозунг стал смыслом их жизни.
Трофим исправно писал письма, и Аглая отвечала ему длинными, полными любви и тоски посланиями. Только Любови Борисовне писать было некому — она так и не смогла узнать, где находится ее отец. Но она тихо молилась за него, чтобы он выжил, чтобы вернулся, чтобы по какой-то амнистии его досрочно освободили.
— Люба, нас дядя в сельсовет вызывает, — Аглая, запыхавшись, влетела в учительскую, сбрасывая с плеч снежинки. За окном кружилась первая метель, стояла середина октября 1942 года…
— Что случилось?
— Вроде как нового участкового к нам прислали, заместо Палыча, который ушел на фронт.
— А мы здесь при чем?
— Ну как же, начальство в лицо знать надо, а милиция — это тоже власть.
Любовь Борисовна отложила стопку тетрадей и, взяв с вешалки пальто, вышла вслед за Аглаей.
Их собрали в небольшом актовом зале, вскоре к ним вышел председатель и представил нового участкового. Любовь Борисовна едва не лишилась чувств — это был тот самый товарищ Анисимов. Но каким образом он оказался здесь?
Анисимов медленно обвел взглядом собравшихся и на мгновение задержал его на ней.
— Я ваш новый участковый, Анисимов Евгений Александрович. Прием граждан буду вести в здании сельсовета, если у кого-то возникнут ко мне вопросы или жалобы, буду рад вас видеть в установленные часы…
Любовь Борисовна вышла на улицу и присела на холодную лавочку, Аглая смотрела на нее с нескрываемым беспокойством.
— Ты вся побледнела, когда его увидела. Он тебе знаком? Дядя говорит, что он из Москвы.
— Знаком. Он служил в НКВД в столице.
— Ах! И как же он тогда здесь оказался? Это не он вел дело твоего отца…?
— Нет, Аглая, не он. Дело моего отца вел следователь по фамилии Юмашев. А Анисимов приходил ко мне тогда с тем самым постановлением о высылке, о снятии с учета и об изъятии нашего дома.
— Вот же негодяй! И теперь этот тип будет у нас здесь верховодить…
— Аглая, — Любовь Борисовна тяжело вздохнула. — Мы не имеем права осуждать его, не зная всех обстоятельств. В конце концов, то постановление было подписано неким Семеновым, а не им. Он был всего лишь посредником. А каков он человек на самом деле, мы с тобой не знаем. — Она промолчала о той самой записке, которую он тогда передал.
— Все равно странно. — Аглая с досадой пнула ногой маленький камушек. — Ты была учительницей в Москве, и тебя сослали сюда под видом повышения. А он был столичным чекистом, и его тоже сослали сюда, в глушь, простым участковым.
— Ты думаешь, его тоже наказали? — нахмурилась Любовь Борисовна. — Возможно… Но это не наше дело, и лезть в него не стоит.
Они вернулись к своей работе, но мысли о неожиданно появившемся Анисимове не давали ей покоя. Она невольно ловила себя на том, что ищет его взглядом, когда они пересекались на улицах села. И было от чего — он был чуть старше ее, высокий, статный, с серьезным и даже красивым лицом. Местные девушки открыто засматривались на него, но он со всей строгостью делал вид, что не замечает их взглядов. А причина была проста — он и сам так же украдкой, но постоянно смотрел на нее.
В конце мая, когда прозвенел последний звонок бронзового колокольчика и ученики с радостными криками бросились на свободу, оглашая воздух криками «каникулы!», Аглая и Любовь Борисовна зашли в свою маленькую учительскую, больше похожую на подсобку, и стали раскладывать книги и журналы по полкам.
Вдруг раздался сдержанный стук в дверь. Аглая встала и открыла — на пороге стоял Евгений Анисимов.
— Здравствуйте, вы ко мне? — спросила Любовь Борисовна.
— Да, я пришел к вам.
— Что-то случилось? — она встала, машинально поправляя складки на юбке. — Меня снова куда-то отправляют?
— Что? А, нет… Я хотел поговорить с вами, — он явно нервничал, переминаясь с ноги на ногу и теребя в руках фуражку. — С глазу на глаз.
— Аглая, оставь нас, пожалуйста, одних.
Когда дверь закрылась, Любовь Борисовна внимательно посмотрела в глаза участкового и спросила:
— Так что же вам от меня понадобилось, товарищ Анисимов?
— Евгений. Я буду очень рад, если вы будете звать меня просто по имени.
— Я прекрасно помню, как вас зовут, Евгений Александрович. Так в чем же дело? Я в чем-то провинилась?
— Нет, нет, что вы… Я просто хотел… Я хотел бы…
— Простите за прямоту, но что вы мямлите?
— Я хотел пригласить вас на танцы! — вдруг выпалил он, краснея. — Сегодня у нас в клубе вечер в честь окончания учебного года. Будут и старшеклассники.
— Вы предлагаете мне танцевать с собственными учениками? Да и вам, представителю власти, вроде бы не пристало пускаться в пляс…
— А что в этом такого? Мы же здесь все как одна большая семья, как единый коллектив…
— Семья… Интересно, а что сталось с моим домом, вы не в курсе?
— Не знаю, — Евгений сел на стул и вытер платком со лба выступившие капельки пота. — Если вы вините меня во всех своих бедах, то это напрасно. Вы просто не знаете всей правды. Я тогда лишь выполнял служебный приказ.
— Так расскажите мне эту правду, мне смертельно интересно, — с горькой насмешкой в голосе произнесла она. — Мне просто любопытно, за какие такие грехи невинный человек отбывает наказание в лагере, на основании лишь каких-то анонимок. За что меня вышвырнули из комсомола и лишили нашего родового гнезда, которое строилось руками моего прадеда? Просто так выселили и отобрали все, что годами наживалось! На каком основании меня сослали за сто первый километр?
— Я не могу ответить на эти вопросы, ответа на них я и сам не знаю.
— Хорошо… А может, вы ответите, каким образом вы сами здесь оказались?
Евгений посмотрел на нее долгим, полным боли взглядом, затем молча встал и вышел из комнаты. Любовь Борисовна схватила со стола первый попавшийся карандаш и со злостью переломила его пополам. Злилась она в первую очередь на саму себя. И правда, зачем она сорвала на нем свою злобу? А ответ был прост и ясен — он ей нравился, и если бы она тогда согласилась на его приглашение, он стал бы искать дальнейших встреч… А зачем? Вместе им все равно не быть. Что будет, когда отец вернется и увидит, что его дочь связала жизнь с сотрудником НКВД? Нет, даже думать об этом было безумием…
Она старательно делала вид, что не замечает, кто именно приносит и оставляет на ее крыльце скромные букетики полевых цветов. На общих сельских праздниках он пытался сесть рядом, но она тут же менялась местами с кем-нибудь из соседей. Она с нетерпением ждала первого сентября, чтобы с головой уйти в работу и реже появляться на общественных мероприятиях, где неминуемо сталкивалась с участковым. Но одно ее тревожило и сердило больше всего — образ Анисимова преследовал ее и днем и ночью, как бы она ни старалась его изгнать из своих мыслей.
Если бы она только знала тогда всю правду, возможно, не стала бы так яростно отталкивать его от себя…
***
1943 год
Конец сентября раскрасил деревья в яркие, огненные цвета — багряные, золотые, медные. Урожай был собран, и, несмотря на все тяготы военного времени, люди все еще умели радоваться, а потому решено было устроить большой праздник. Поводов было сразу два: День Урожая и долгожданная свадьба Аглаи и Трофима. Он вернулся в начале октября, прихрамывая, с палочкой, но живой. Его комиссовали по ранению и отправили домой. Аглая не отходила от него ни на шаг и тайно боялась, что его слова о женитьбе были сказаны лишь под влиянием минуты, из жалости. Но буквально на третий день после возвращения Трофим подошел к ней и спросил прямо:
— Ты не передумала становиться моей женой?
— Я никогда не передумывала… А ты?
— Я хочу на тебе жениться, и мои родители мой выбор одобрили еще до моего ухода. Через неделю как раз День Урожая, может, сыграем свадьбу вместе с праздником? Как в старину водилось, на Покров…
— Я согласна, — прошептала Аглая, и, покраснев, добавила: — У меня даже платье сшито…
— Вот это по-нашему! Пойдем к дяде, пусть распишет нас!
Он ухватил ее за руку, и они поспешили в сельсовет. И вот теперь вдоль главной деревенской улицы стояли, сдвинутые в один длинный ряд, столы, на которые каждый выставил то, что мог, — моченые яблоки, квашеные огурцы, хрустящую капусту, отварную картошку, соленые и жареные грибы, душистое сало…
Председатель усадил Любовь Борисовну за свой стол, куда также пригласил местного фельдшера, агронома и участкового, который появился, когда гулянье было в самом разгаре.
— Главные люди нашего села должны держаться вместе, — лукаво подмигнул он Анисимову, и тот в ответ смущенно улыбнулся. Он заранее попросил посадить Любовь Борисовну рядом.
Солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая небо в багровые тона, крики «горько» раздавались все реже — люди потихоньку расходились по домам. Любовь Борисовна тоже собралась уходить, и Анисимов немедленно поднялся, чтобы проводить ее.
— Я сама дойду.
— Не стоит отказываться. Товарищ Анисимов, я, кажется, уже сто раз говорила вам — между нами ничего не может быть. А сегодня я и вовсе не в настроении для разговоров, если честно, я страшно устала, почти не спала ночь, помогала готовиться к празднику, потом все утро наряжали Аглаю. Я не была дома со вчерашнего вечера. Пожалуйста, оставьте меня…
Евгений молча смотрел ей вслед, и в его взгляде читалась не обида, а какая-то странная, знающая насмешка, будто он был хранителем некой тайны. Она даже на мгновение остановилась, чтобы спросить его в лоб, но передумала и решительно зашагала к своему дому. Сердце ее бешено колотилось в груди, а колени странно подрагивали всякий раз, когда он был рядом. Она вновь и вновь корила себя, говоря, что влюбиться в него — верх нелепости и глупости.
Странно… Почему в окне ее дома горит свет? Она не ждала гостей, лишь Аглая с Трофимом иногда заглядывали по вечерам. Открыв калитку, она почти вбежала на крыльцо и распахнула дверь, а затем вскрикнула — но крик этот был от счастья. За столом, в лучах керосиновой лампы, сидел ее отец. Похудевший, осунувшийся, поседевший, но это был он, живой!
— Папа! Папочка! Но как? Каким чудом ты здесь оказался?
— Меня отпустили, дочка… С меня сняли все обвинения по той злополучной статье и досрочно освободили.
— Как сняли? Разве так бывает? Вот просто взяли и признали невиновным?
— Я и сам до конца не понял. Но когда меня освобождали, мне дали ознакомиться с делом. Оказывается, меня оклеветал тот самый Потапов, а доносы писали его студенты, которым он пригрозил отчислением. А вскрылось все это, когда один из этих троих, уже будучи на фронте, написал в органы чистое признание. Я читал его письмо. Двое из троих, писавших на меня, погибли, а он остался в живых и решил очистить совесть. Потапова арестовали, потому что нашлись и другие свидетели его подлых деяний. Плюс ко всему, он брал взятки за дипломы. В общем, теперь он отбывает наказание вместо меня…
— Папа, родной мой… — она опустилась перед ним на колени и прижалась головой к его груди. — Значит, ты можешь вернуться в Москву, но… Наш дом у нас отняли.
— Не могу я вернуться… — Он тяжело вздохнул. — На меня все еще распространяется правило ста первого километра, как на бывшего заключенного, да и крест на груди у меня остался… Хоть война и внесла свои коррективы, и вера теперь не так уж строго преследуется, но человеку, побывавшему под следствием, все равно не позволят преподавать в столице.
— И что же нам теперь делать?
— Главное, что я на свободе. А работать мне разрешили в районных центрах по своей специальности. Лучше расскажи ты, дочка, как ты сама устроилась?
— Учу местных ребятишек. Я здесь вроде как директор, но нас всего трое в школе, а до недавнего времени мы и вовсе вдвоем с Аглаей были…
— А замуж пока не собираешься? — с легкой улыбкой спросил он.
— Нет, папа. Да и не за кого, честно говоря…
— А чем тебе Анисимов не пара? Совсем не по сердцу пришелся? А парень-то вроде неплохой, работящий, честный…
— Папа! Ты откуда про него знаешь? — она от неожиданности даже отпрянула. — И, кстати, как ты меня нашел-то?
— Да это он меня сюда и привез. Ты, наверное, не знаешь, но я отбывал срок в лагере всего в пятидесяти километрах отсюда. Именно благодаря Анисимову я знал, где ты находишься, он сумел передать мне записку. И это во многом благодаря его усилиям я сейчас на свободе…
— Что? Что ты сказал? — она не поверила своим ушам.
— Разве ты не в курсе, дочка?
— Нет… Но как такое возможно? Он уже больше года здесь служит простым участковым…
— Из-за меня он здесь, зря он только свою карьеру погубил…
— Папа, я ничего не понимаю. Объяснишь, пожалуйста?
— Хорошо… Слушай, история эта давняя… Мать Жени Анисимова, Людмила, работала у нас в институте лаборанткой. Кто-то похитил реактивы, и всю вину свалили на нее. А там были и редкие, дорогостоящие вещества. За такую халатность ей грозило тюремное заключение, а так как женщина она была прекрасной, я попытался самостоятельно найти вора, чтобы спасти репутацию невиновного человека. Евгению в то время приходилось еще тяжелее — как у сотрудника органов могла оказаться мать-преступница? Вор, к счастью, быстро нашелся, им оказался тот самый сторож, которого Людмила когда-то отвергла. Я долго ломал голову, кому могла помешать эта скромная женщина, искал среди коллег-завистников, но потом подумал — а что, если причина не в зависти, а в личной мести? Реактивы я нашел у него дома, видел их собственными глазами, когда под благовидным предлогом заглянул к нему. А потом уже и милиция нагрянула. Анисимов и его мать были мне невероятно благодарны. И когда меня арестовали, Евгений пытался взять это дело в свое производство, но его опередил следователь Юмашев. У Жени были связаны руки. Когда вышло постановление о твоей ссылке и конфискации дома, он лично вызвался его доставить, чтобы… познакомиться с тобой. Он хотел точно знать, куда тебя направляют, чтобы иметь возможность сообщить мне.
— Но как он сам оказался здесь? — она была потрясена услышанным. Вот она какая, та самая правда, о которой он говорил…
— Он не верил в мою вину и чувствовал себя обязанным мне помочь. Ведь если бы я тогда не нашел те реактивы, его мать была бы в тюрьме, а его самого выгнали бы из органов. Мы были с ним знакомы, и он не мог поверить, что я способен на агитацию. Он начал свое негласное расследование, и когда уже подбирался к Потапову, тот написал на него жалобу, указав, что мы знакомы. Вот Женю и сослали сюда участковым, подальше от столичных дел, в наказание за излишнюю инициативу. Ведь не может же быть, чтобы невинного человека посадили… В официальных бумагах, конечно, значится, что он направлен для укрепления борьбы с преступностью, но на самом деле его отправили в ссылку, посмеявшись, что он едет вслед за дочерью осужденного. Отправили его именно в это село, зная, что ты здесь. Наверное, они надеялись, что он будет на тебе срывать злость за свою сломанную карьеру, но вышло иначе. Женя — человек честный и добрый…
Вот так и получилось, что я просидел два с половиной года ни за что… И если бы не то письмо раскаявшегося студента, я бы отсидел весь срок, и все усилия Анисимова оказались бы напрасными…
— Господи… Папа, ты хочешь сказать, что он сознательно погубил свою карьеру, чтобы попытаться тебя спасти, вернуть свой долг?
— Да, дочка, — Борис Михайлович ласково провел рукой по ее волосам. — Еще остались на нашей земле люди чести и совести.
— Но почему же он мне ничего не сказал?
— Не знаю, — отец развел руками. — Наверное, потому что считал свои усилия тщетными и не хотел давать тебе ложную надежду. Доченька… Не отталкивай его. Когда мы ехали сюда из лагеря, Женя жаловался, что не может найти к тебе подход, что с ума сходит по тебе. Неужели он тебе и впрямь совсем не мил?
— Мил, папа, очень мил… Но я не могла позволить себе даже думать об этом. Мне казалось, что это будет предательством по отношению к тебе.
— Какие же это глупости, доченька… — Борис Михайлович встал и подошел к окну, глядя в темноту, и тихо произнес: — Всегда нужно слушать свое сердце. Я когда-то свое послушал и был безмерно счастлив с твоей матерью. Так что и ты живи своим умом, а не оглядывайся на мнение других. Выйди к нему, он стоит у калитки… Ждет.
Любовь Борисовна накинула на плечи платок и вышла на крыльцо.
— Ты здесь?
— Я здесь… — Силуэт отделился от тени забора и вышел на лунную дорожку.
— Зайдешь на чай?
— Из твоих рук я готов пить даже самую горькую полынь… — Он подошел ближе и осторожно взял ее руку в свою. — Люба, позволь мне быть рядом с тобой. Ты можешь не любить меня, но только не отталкивай, прошу… Хотя бы разреши остаться другом, я не смею даже мечтать о том, чтобы ты стала моей женой…
— А почему бы и нет? Вдруг стану? — в ее голосе впервые зазвучала легкая, почти игривая улыбка.
— Тогда… Тогда я стану самым счастливым человеком на всей земле.
***
Их жизнь, как полноводная река, нашла свое спокойное и величавое русло. Любовь Борисовна стала женой Евгения, и они остались жить в этом тихом северном селе, всем сердцем прикипев к нему и его жителям — простым, душевным, далеким от столичной суеты, подлости и предательства. Здесь ценили честность и труд, а не умение подсидеть ближнего ради «теплого местечка».
Борис Михайлович устроился преподавать в училище в районном центре, а в 1950 году, обретя новый покой, женился на своей коллеге, милой и спокойной женщине. Он часто приезжал в село, чтобы навестить своих внуков, которых у Любови Борисовны и Евгения родилось трое. К рождению младшего Евгения Александровича избрали главой сельского совета, и потом переизбирали вновь и вновь, всем миром, доверяя его мудрости и справедливости.
Их дом, хоть и не тот, родовой, московский, всегда был полон света, детского смеха и запаха свежеиспеченного хлеба. Каждую весну, когда зацветала сирень, наполняя воздух знакомым, пьянящим ароматом, они выходили в сад, держась за руки, и молча стояли, глядя на усыпанные цветами ветви. Они знали, что самое главное счастье — не в стенах и не в чинах, а в этой тихой, прочной гавани, которую они сумели построить вместе, среди добрых людей, под сенью бескрайнего северного неба. Оно было их настоящим домом, где прошлое осталось горьким, но поучительным уроком, а будущее сияло, как эти майские звезды, — бесконечно и светло.
