Сорок второй год принес на Кубань не только раннюю, студеную зиму, но и тяжкое бремя потерь. Маленькая станица, утопающая в сугробах, жила своей размеренной, полной тягот жизнью. В хате у Прасковьи Крутко, что стояла на самом краю поселения, у самого леса, с недавних пор поселились новые жильцы. Еще в декабре сорок первого председатель сельсовета, суровый и молчаливый мужчина, попросил ее приютить вдову солдата из самого Ленинграда с двумя мальчишками. Прасковья, не раздумывая, согласилась. Они с супругом мечтали о своих детях, но пока Бог не давал – поженились молодые лишь осенью сорокового. Ее избранник, Михаил, преподавал в местной школе грамоту и арифметику, а сама она трудилась на ферме, доила коров. Хата, которую им поставили родители, была новой, просторной, с резными наличниками, и в ней легко нашлось место для несчастной женщины, вырвавшейся из ледяных объятий блокадного города.
— Главное сокровище, что удалось уберечь, — это жизнь твоих мальчиков, — тихо и настойчиво говорила Прасковья, когда ее новая подруга, Евдокия, не в силах сдержать рыданий, вспоминала свою прежнюю жизнь: уютную квартиру с книгами, светлые залы библиотек, волшебный мир театральных постановок.
Городская жительница, она с трудом привыкала к суровому сельскому быту, к тяжелой работе от зари до зари. Но в глубине души она понимала: Прасковья права. Все материальные блага меркнут перед одним – перед дыханием детей, перед их смехом. Тайком от сыновей, накрывшись с головой одеялом, Евдокия выплакивала горе, вспоминая мужа, Никиту, на которого пришла похоронка в самом начале войны, в июле сорок первого. А с рассветом она, стиснув зубы, гордо поднимала голову и, засучив рукава, принималась за работу, помогая Прасковье и по дому, и на подворье.
Так и текли их дни, сливаясь в единую череду забот и маленьких радостей. Прасковья и Евдокия вели хозяйство, а Михаил, помимо школьных занятий, занимался с мальчишками: старшим, Сережей, который уже ходил в первый класс, и младшим, Вовой, непоседливым пятилеткой, схватывавшим все на лету. Иногда, стремясь укрыться от посторонних глаз и побыть наедине, Прасковья с мужем уходили в тихую рощу за околицей. Там, под сенью вековых дубов, они снова чувствовали себя теми самыми влюбленными, какими были до свадьбы, тайком встречаясь в этих же местах. Шепот листьев и пение птиц заглушали горечь военного времени, возвращая в беззаботные дни юности.
***
Но в сентябре сорок второго в станицу пришла беда, которую так боялись все ее жители. На ухабистую, пыльную дорогу, ведущую через весь населенный пункт, выползли стальные чудовища со зловещими крестами на броне. Волна леденящего ужаса подкатила к горлу каждого взрослого, и лишь дети, не ведающие страха, с любопытством пытались вырваться из цепких материнских рук, чтобы рассмотреть диковинные машины поближе. Всех жителей согнали к зданию сельсовета, и тех, кто осмелился выкрикивать гневные слова в адрес захватчиков, расстреляли на месте… Семь человек… Затем последовала пламенная, на ломаном русском, речь немецкого офицера, сулившего спокойствие и безопасность в обмен на покорность и труд на благо «нового порядка». Запуганные, подавленные люди молча разошлись по домам. Группу крепких мужчин, среди которых был и учитель Михаил, немцы задержали. Евдокия и Прасковья, прильнув к холодному стеклу окна, с замиранием сердца всматривались в пустынную дорогу, ожидая его возвращения.
— Чует мое сердце, беда стряслась, — причитала Прасковья, сжимая в отчаянных пальцах край платка. — Сильных, здоровых мужиков у нас по пальцам перечесть. Побоятся они их отпускать…
Евдокия молчала, что она могла сказать? Какие слова утешения найти, если в ее собственной груди навсегда поселилась боль утраты? Но вдруг скрипнула калитка, и на пороге появился Михаил. Прасковья кинулась к нему, обвивая его шею дрожащими руками, осыпая лицо поцелуями.
— Жив, родной мой, жив! Рассказывай, зачем вас собирали?
Но супруг ничего не ответил. Молча, словно загнанный зверь, он зачерпнул ковшом ледяной воды из ведра и с жадностью выпил ее. Отшвырнув ковш, он, не говоря ни слова, вышел во двор. Прасковья бросилась следом, но он скрылся в глубине сада. Зная его замкнутый характер, она решила не докучать расспросами и подождать, пока он сам не заговорит. И в этот миг с соседнего подворья донесся душераздирающий вопль, а следом мимо ее забора, спотыкаясь и плача, промчалась соседка, тетя Дуня. Прасковья выскочила на улицу и увидела стоявшую у своего плетня Галину, с которой они вместе ходили на дойку. Женщина стояла недвижимо, а по ее застывшему, будто окаменевшему лицу, ручьями струились слезы.
— Галь, что случилось? Куда это Дуня побежала?
— Сыночка своего снимать, — глухо, без интонации, ответила та.
— Какого сына? Что с Гришуткой? — не поняла Прасковья.
— Вздернули его, на веревке. Вместе с Витькой да Степкой. Зря она бежит, не позволят, — покачала головой Галина, и в ее глазах вспыхнула немой укор.
Прасковья почувствовала, как земля уходит из-под ног. Витя, Степан и Гриша – все они были в той группе, что вместе с ее Михаилом были уведены немцами.
— А твой, значит, согласился. Презренный, — с ненавистью выдохнула Галина, с силой плюнула на землю и, грозно сверкнув глазами, быстрым шагом направилась к своей хате.
— Кто согласился? На что? — в смятении бормотала Прасковья и, не в силах более терпеть неизвестность, решительно направилась в сад.
Она нашла его сидящим на старом, трухлявом пне; он с остервенением ковырял землю обломком ветки.
— Расскажи мне все, Мишенька… Я твоя жена, я имею право знать.
— Что тебе знать? — он поднял на нее взгляд, и в его глазах она увидела ледяную пустоту и жгучую ненависть. — Что муж твой стал предателем?
— Что ты несешь? Кого ты предал? — испуганно прошептала она.
— Для всех я теперь предатель. И для тебя тоже. Знаешь, почему я не болтаюсь на веревке рядом с Гришкой, Степой и Витей? Потому что они отказались наряжаться в эту форму, — он с отвращением дернул плечом. — А я согласился.
— То есть… ты стал полицаем? — Прасковья отшатнулась, будто от удара.
— Выбора не было. Либо виселица, либо это. Я выбрал жизнь. Ради тебя. Ради школы. Ради этих ленинградских мальчишек, которых некому больше учить. И лучше тебе не видеть, что они сделали с нашим председателем, который плюнул в лицо тому офицеру.
Прасковья, не помня себя, бросилась прочь, в хату, и упала ничком на кровать, заглушая рыдания в скрипучем тюфяке. Евдокия, женщина проницательная и умная, все поняла без слов.
— Его пощадили, потому что он согласился служить им? — тихо спросила она, ласково поглаживая содрогающуюся спину подруги.
— Да… Дусенька, прости, я умоляю, прости нас!
— За что мне тебя прощать? Ты-то здесь чем провинилась? Конечно, люди будут судить строго. Но он, наверное, думал, что поступает для всех наилучшим образом. Не терзай себя так, посмотрим, что будет дальше, — тяжело вздохнула Евдокия, хотя внутри у нее бушевала своя собственная буря. Ей предстояло жить под одной крышей с тем, кого она должна была ненавидеть. Но еще вчера этот человек смеялся, катая на спине Вовку и объясняя Сереже хитрости рыбной ловли.
***
Ничего хорошего, увы, не вышло. Прасковья ловила на себе полные презрения взгляды, слышала за спиной шепоток, хотя в лицо ей никто не решался сказать ничего, боясь гнева ее супруга. Но она все чувствовала и молча сносила унижение. Она знала одно – впереди их ждет лишь мрак, какую бы сторону ни приняла война. Даже ее родная мать, Варвара, боялась переступить порог ее дома, словно вычеркнув дочь из своей жизни. Что уж говорить о сестрах, чьи мужья сражались на фронте? Родители Михаила бесследно исчезли одной осенней ночью, оставив все. А перед этим публично отреклись от сына, прокляв его.
Самого Михаила будто подменили, едва он облачился в черную форму со зловещей повязкой. День ото дня в нем просыпалась жестокая, незнакомая натура, и Прасковья уже не находила в его глазах и тени того человека, в которого когда-то влюбилась. Он внушал ей страх, постепенно перераставший в тихую, выстраданную ненависть. И эта ненависть крепла с каждым новым известием о расстрелянном односельчанине, в чьей смерти был повинен ее муж.
***
Холодным февралем сорок третьего Прасковья почуяла неладное. Оккупанты засуетились, их голоса звучали все тревожнее. Михаил стал нервным, раздражительным, несколько раз он поднял на нее руку, чего раньше никогда не случалось. Хуже всего было то, что его неприязнь распространилась на Сережу и Вовку; за малейшую провинность он мог лишить их ужина. И вот однажды вечером он тяжело опустился на лавку напротив Евдокии и изрек:
— Доставай свои драгоценности, что из Ленинграда прихватила.
— У меня ничего нет, — прошептала она, впиваясь пальцами в край стола так, что кости побелели. Прасковья ахнула от неожиданности. Она знала, что у подруги хранились скромные реликвии: обручальное кольцо и старинный бабушкин кулон на тоненькой цепочке.
— Не ври мне! — его лицо исказила гримаса злобы. — Или… Сережа, иди сюда.
Мальчик нехотя подошел. Михаил с щелчком выкинул длинный лезвие ножа. Евдокия вскрикнула.
— Мишенька, опомнись! — Прасковья бросилась к нему, пытаясь отвести руку, но он грубо оттолкнул ее. Евдокия, побледнев, молча поднялась, подошла к своему сундучку и, достав оттуда маленький узелок, швырнула его на стол.
— Ночью уезжаем, — бросил он, обращаясь к Прасковье и отпуская перепуганного Сережу. — Собирай вещи.
— А мы? — тихо, словно сквозь воду, спросила Евдокия.
— А вы можете не беспокоиться. Вам больше никуда не нужно, — он тяжело поднялся и, нахлобучив фуражку, вышел, хлопнув дверью.
— Что это значит? — с тоской в голосе прошептала Евдокия. — Я ничего не понимаю.
— Чую я сердцем недоброе, — ответила Прасковья. — Сегодня утром я слышала, как он говорил с Игнатом. Тот твердил, что главное – своих жен спасти, а до чужих им дела нет. Мол, все равно на работы отправят…
— Значит, в плен, в Германию, — безжизненно произнесла Евдокия.
Прасковья замерла на мгновение, а затем, бросив взгляд на испуганные лица детей и подруги, словно нашла в себе невидимый стержень. Голос ее прозвучал твердо и четко:
— Собирать самое необходимое! Одеваться как можно теплее!
— Что ты задумала, Пашенька?
— Бежать. Снег заметет наши следы. Скорее, живее! Он до вечера в управе!
Женщины принялись лихорадочно сгребать в пустые наволочки нехитрый скарб. В одну из них Прасковья аккуратно поставила чугунок с остывшей кашей, положила краюху хлеба, несколько картофелин и, тщательно завернув коробок спичек, сунула его в самый угол.
— Но куда мы, Паша? Мы в снегу потонем с детьми, нас быстро найдут.
— Ты в Бога не веришь? А я верю. И если он есть, он нам поможет. Я буду идти и молиться, а ты за мной повторяй. Нам нужно пройти шесть верст. Я знаю одно место, где нас искать не станут.
— А Михаил?
Прасковья не ответила. Взгляд ее упал на тяжелый кухонный нож, лежавший на полке. Медленно, будто в тумане, она взяла его, обернула плотной тряпицей и спрятала за пазуху.
— Зачем это? Неужели ты… его? — Евдокия с ужасом отшатнулась.
— На всякий случай, — глухо ответила Прасковья. — Так, куда же мы идем?
— Увидишь…
Наскоро набросав на клочке бумаги записку, она выскользнула из хаты и побежала к дому матери, стоявшему неподалеку.
— Чего пришла? — сухо встретила ее сестра Лена, развешивавшая во дворе промерзшее белье. — Муженек твой прислал?
— Ленка, передай матери. И сама прочти. Объяснять некогда, каждая минута дорога.
Вернувшись, она застала Евдокию и детей, сидящих рядом с узелками, одетых в свою самую теплую одежду.
Они вышли на задворки, пугливо озираясь. Дети, словно почувствовав опасность, шли молча, крепко держась за материнские руки. Пробравшись через огород и сад, они спустились к замерзшей речке и пошли вдоль ее русла к узкому, почти невидимому под снегом мостку. Перебравшись на другой берег, все невольно облегченно вздохнули. Чаща березовой рощи укрыла их, но на рыхлом снегу отчетливо виднелись их следы. Сломав длинную ветку, Прасковья попыталась их замаскировать, сметая снег. Наконец, они выбрались на опушку и пошли вдоль кромки леса.
— Не замерзли? — спросила Прасковья мальчиков. Те молча покачали головами. — Вот и славно. Осталось немного.
— Но куда же мы, наконец? — снова спросила Евдокия.
— Мой отец, царство ему небесное, был заядлым охотником. В тридцатом году они с товарищем вырыли в лесу землянку, чтобы ночевать в непогоду. Смотри, тут и река рядом, и поле. Место укромное. Вот туда мы и идем. Дай Бог, чтобы мать с сестрами тоже смогли добраться.
Землянка оказалась почти полностью скрыта под сугробом. Принялись разгребать снег руками и ногами, пока не показалась промерзшая деревянная дверца.
— У отца там даже небольшая печка была, но днем мы ее топить не будем – дым нас выдаст.
— А здесь довольно просторно, — заметила Евдокия, спускаясь вниз по скрипучим ступенькам.
— Отец был мастер на все руки, он ее целый месяц строил. Часто тут пропадал, мать ругалась, — с грустной улыбкой вспомнила Прасковья.
— А от чего он умер? — осторожно поинтересовалась Евдокия.
— Опытный был рыбак, а в конце сорокового… под лед ушел, — тихо ответила Прасковья.
— Прости, не следовало спрашивать.
— Ничего, Дуня. Зато какое наследство он нам оставил…
В углу, на самодельной полке, они нашли отсыревший коробок спичек, комок затвердевшей соли и маленький мешочек с пшеном, которое, увы, уже успело подпортиться.
— Соль пригодится, не знаем, сколько тут пробудем.
— А если… Михаил нас здесь найдет?
— Давай думать о хорошем, — ответила Прасковья, но в глубине души этот страх грыз и ее. Хотя слабая искра надежды на то, что муж все же позволит им уйти, еще теплилась в ее сердце.
Вдруг снаружи донеслись приглушенные голоса и шум шагов. Евдокия с криком прижала к себе детей, отодвинувшись в самый темный угол. Прасковья схватила нож и встала в центре подземного убежища, готовая к защите. Но через мгновение она выдохнула с облегчением: в проеме показалась ее мать, Варвара, а за ней – сестры Лена и Таня с детьми: двенадцатилетним Макаром, пятилетней Машенькой и трехлетним Семеном.
— Здравствуйте, мама, сестренки, — тихо произнесла Прасковья.
— И тебе не хворать, — проворчала Варвара. — Что ж это ты от своего благодетеля-супруга сбежала? Неужто обижать начал?
— Не супруг он мне больше. Тот человек, которого я любила, умер, — по лицу Прасковьи покатились горькие, облегчающие душу слезы.
— Спасибо, что предупредила, — нахмурилась Лена. — А что же с остальными будет?
— Не знаю, — прошептала Прасковья. — Я не в силах была всех спасти. Да и сейчас не уверена, что он сюда не придет. Но это был наш единственный шанс.
***
Три долгих дня женщины и дети провели в землянке, терзаемые страхом и холодом. Они экономили каждую крошку еды, отдавая большую часть детям, а сами терпели голод. Печь топили лишь глубокой ночью, и то с опаской, едва прогревая промерзшие стены. За эти три дня, проведенные в тяжелейших условиях, произошло чудо примирения. Родные Прасковьи наконец поняли, что их дочь и сестра не разделяла выбор мужа, а сама стала его жертвой.
— Что дальше-то делать будешь? — спросила как-то Лена, присаживаясь рядом.
— Не знаю, — честно призналась Прасковья. — Лишь бы детей сохранить. А там… как-нибудь. Господь управит. А где Макар-то?
— За хворостом, кажется, ушел, — нахмурилась Лена. — Что-то долго его нет.
Она поднялась и вышла наружу. Огляделась – сына нигде не было видно. Вглядываясь в темнеющую полосу леса, она принялась звать его, и сердце ее сжалось от дурного предчувствия.
Внезапно он вынырнул из-за деревьев, его лицо сияло торжеством.
— Где пропадал? — грозно спросила мать, хватая его за плечо.
— В станицу бегал! — выпалил мальчишка и тут же вскрикнул, потому что Лена изо всех сил дернула его за ухо.
— Совсем с ума сошел, бестолковый?
— Мам, да я же на разведку! — с обидой и гордостью в голосе воскликнул он. — Наших там видел! Наших! Немцев нет!
Лена замерла, не веря своим ушам.
— Правду говоришь? Не врешь?
— Самолично видел! Красноармейцы по улицам ходят! А ты меня за ухо! — фыркнул Макар.
— И все равно за дело! Мало ли что могло случиться! Веди нас, быстро!
Лена стрелой помчалась к землянке, а за ней, ворча, но сияя от сознания собственной важности, бежал «разведчик». Он ждал похвалы, а получил взбучку, но теперь, кажется, все должно было измениться.
Вскоре маленькая процессия женщин и детей выбиралась из своего укрытия и медленно, не веря до конца в свое спасение, двигалась в сторону родной станицы. Страшное зрелище предстало их глазам: они узнали, что многих молодых женщин и подростков все же успели угнать в Германию. Не было видно ни Ивана, ни Игната, ни Михаила.
— Дай Бог, чтобы их схватили и предали суду! — с суровой решимостью в голосе произнесла Варвара, осеняя себя крестным знамением.
Был вечер. Уставших детей накормили и уложили спать в родной, но такой чужой теперь хате Прасковьи. Лена, Таня и Варвара разошлись по своим дворам.
— Завтра вызовут в сельсовет, — глядя на причудливые морозные узоры на окне, тихо сказала Прасковья. — Дуня, я знаю, меня ждет арест. Я не стану отпираться и бегать. А ты оставайся здесь, живи, вещи мои забирай, мне они в лагере не понадобятся.
— Что ты несешь? — Евдокия опустилась перед ней на колени, стараясь поймать ее взгляд. — Да я пойду с тобой! Я все расскажу, как было! Как ты нас спасла, как сама от него страдала!
Прасковья лишь горько усмехнулась наивности подруги.
— Все образуется, — стала успокаивать ее Евдокия. — Давай печь истопим, согреемся, смоем с себя всю эту грязь. Завтра новый день настанет, и все решится. Я за дровами схожу.
— Нет, я сама, — отмахнулась Прасковья.
Она вышла в темный, холодный сарай. Набирая в охапку поленья, она вдруг услышала слабый, прерывивый шепот из-под пола:
— Паш… это ты?
От неожиданности дрова с грохотом посыпались на землю. Голос доносился из погреба. Дрожащей рукой она потянула за железное кольцо и приподняла тяжелую крышку. В слабом свете, пробивавшемся из хаты, она увидела его. Михаил. Он смотрел на нее взглядом затравленного зверя.
— Одна? — хрипло спросил он, и она кивнула.
Он быстро приставил скрипучую лестницу и выбрался наверх, нервно оглядываясь по сторонам.
— Что ты здесь делаешь?
— Прятался. Сначала от своих же, когда они отступать стали, потом – от ваших. За мной охота, Паш… Я должен был сдать по списку еще троих – Евдокию, Ленку и Таньку. Тебя и тещу велели не трогать, я сказал, что Варвара Ефимовна больная, не выдержит дороги. А за тех троих с меня спросили бы. Когда вы сбежали, я все понял. И… не пошел за вами.
— Почему? Ведь нашел бы нас?
— Нашел… Но если бы я привел отряд, тебя бы тоже могли забрать. Вот и спрятался сам. А когда ваши пришли, сидел тут, мыши не услышат. Паш… есть что-нибудь? Сутки уже во рту макового зернышка не было.
Пока он говорил, взгляд Прасковьи упал на старую, пустую, покрытую пылью стеклянную бутыль из-под кваса, стоявшую на верстаке. И в этот миг вся ее боль, страх, ненависть и жалость слились воедино. Едва он развернулся, чтобы сделать шаг к двери, она, с силой, которую сама в себе не подозревала, опустила тяжелое стекло на его голову. Пока он был без сознания, она, рыдая и бормоча что-то несвязное, стащила с гвоздя крепкую веревку и туго связала ему руки и ноги. В ней боролись два чувства: память о той, первой любви и ясное, холодное понимание – перед ней враг. Предатель. Убийца.
Ворвавшись в хату, она крикнула Евдокии, чтобы та бежала в сельсовет и приводила красноармейцев. Михаил очнулся и стал умолять, вспоминая их счастливые дни, клянясь в любви, но Прасковья села в дальний угол, крепко зажав уши ладонями, и сидела так, пока в сарай не вошли двое военных в серых шинелях…
***
— Значит, вы от супруга отрекаетесь? — спросил ее капитан, внимательно изучая ее лицо.
— Отрекаюсь, — тихо, но четко ответила Прасковья. — Он для меня давно умер.
— Но жили вы вместе, под одной крышей, — прищурился капитан.
— А что мне оставалось? Боялась за детей. Если бы я что-то предприняла раньше, за нами бы пришли. Они никого не щадят. Что теперь будет со мной? — со смирением спросила она.
Офицер несколько секунд молча смотрел на нее, а затем коротко бросил:
— Свободны. Можете идти домой.
Прасковья встала и, не веря своему счастью, пошла к выходу. И уже в дверях услышала вдогонку:
— Спасибо, товарищ Крутко. За вашу гражданскую позицию.
Она лишь кивнула, не оборачиваясь, распахнула дверь и выбежала на улицу, чтобы никто не увидел ее слез – слез облегчения и горькой печали.
Вернувшись домой, она снова спустилась в погреб. Среди вещей, которые Михаил приготовил для побега, она нашла маленький узелок. Развернув его, она увидела тускло блеснувшие в темноте кулон и обручальное кольцо Евдокии. Теперь она поняла: он забрал их не просто так – он собирался бежать и продать их, чтобы было на что жить. Он просто не рассчитывал, что Прасковья предпочтет ему жизнь чужих, как ему казалось, людей.
***
Шло время, наступила весна сорок четвертого года. Прасковью не арестовали, хотя первые месяцы ее часто вызывали на беседы. Потом состоялся суд, и Михаилу вынесли высшую меру.
И хотя официально ее ни в чем не обвиняли, она остро чувствовала настороженное отношение односельчан. Шепотки «жена полицая» преследовали ее повсюду.
— Мы возвращаемся в Ленинград, — сказала однажды вечером Евдокия, вернувшись со стирки. — Город освободили, его нужно восстанавливать.
— Тебе так не терпится уехать? — с тоской спросила Прасковья.
— Да, — твердо ответила та. — Здесь я всегда буду чужой, приживалкой. А там… если наш дом уцелел, у меня есть квартира. Я смогу вернуться в ателье, снова шить.
— Мне будет тебя ужасно не хватать, — голос Прасковьи дрогнул. — Ты моя единственная подруга. Даже сестры хоть и не показывают вида, но былая близость ушла.
— А почему бы тебе не поехать со мной? — задумчиво спросила Евдокия. — Серьезно! Что тебя держит здесь?
— Колхоз, трудодни… Думаешь, нас, колхозниц, так просто отпустят?
— Это мы как-нибудь решим! — с теплой улыбкой ответила Евдокия.
***
Спустя несколько дней Прасковья, Евдокия и мальчишки покидали станицу, направляясь в районный центр, чтобы сесть на поезд.
— Как ты уговорила председателя? — не унималась Прасковья. — Он же вроде и слышать не хотел.
— Уговорила и все, ничего сложного. Объяснила, что в Ленинграде сейчас все силы на стройку брошены, рабочие руки нужны.
— Не верю я, что просто так, — качала головой Прасковья.
Евдокия лишь загадочно улыбалась в ответ.
Они ехали в переполненном вагоне, разговаривая вполголоса под мерный перестук колес.
— Прикрой меня простыней, переоденусь, — попросила Евдокия. — Спать уже хочется.
Прасковья встала, взяв в руки большое полотнище, создав импровизированную ширму. Евдокия переодевалась, и вдруг Прасковья заметила неладное.
— Где твой кулон? И кольцо? Ты же с тех пор, как я тебе их вернула, ни на день не снимала.
— Потеряла где-то, — прозвучал из-за простыни смущенный голос.
Прасковья опустила ткань и пристально посмотрела на подругу.
— Не могла ты сразу оба потерять. Говори правду.
Евдокия тяжело вздохнула и присела на полку.
— Председателю отдала. Взятку, если по-честному. Ну а что? Ради тебя я готова была и не на такое пойти.
— Ты с ума сошла! — ахнула Прасковья. — Это же память о твоей бабушке и о Никите!
— Память у меня здесь, — она приложила руку к сердцу. — А вещи… они всего лишь вещи. Давай спать, Пашенька. Устала я.
Эпилог
Дом Евдокии в Ленинграде оказался разрушен, но им выделили две небольшие, но светлые комнаты в коммунальной квартире. Женщины устроились на стройку, восстанавливая город, а Сережа и Вова пошли в школу.
В сорок седьмом Прасковья, всегда любившая возиться с тестом, устроилась на хлебозавод, а Евдокия вернулась в ателье, к своей любимой профессии. Прасковья с каждой зарплаты откладывала понемногу, и когда в сорок восьмом ее подруга выходила замуж за фронтовика Савелия, она преподнесла ей в подарок скромное, но изящное колечко с крохотным камушком и такой же небольшой кулон. Они, конечно, не шли ни в какое сравнение с утраченными, но Прасковья чувствовала – она должна была вернуть этот долг хоть частично. Евдокия сначала отнекивалась, но Прасковья настояла, сказав, что это свадебный подарок и спорить нельзя.
Спустя полгода и Прасковья надела скромное платье невесты, выйдя замуж за пекаря Сергея, доброго и спокойного человека, работавшего с ней в одном цеху. Он стал замечательным отцом для Сережи и Вовы, а позже Прасковья родила ему двоих детей – дочь и сына.
И хотя их жизни теперь текли порознь, в разных квартирах и с разными заботами, до самого конца своих дней, пока их не разлучила смерть, Прасковья и Евдокия оставались самыми близкими подругами. Их связывала не просто дружба, а нечто большее – стальная нить общего горя, безмолвного понимания и той тихой, жертвенной любви, что способна растопить лед даже самой лютой стужи и озарить светом надежды самые темные времена. Они нашли свое спасение не в бегстве от прошлого, а в обретении друг друга, и эта связь стала их главной, самой прочной и прекрасной победой.
