— Ну что, Ванюша, как там твоя Верунька? Уже гнев свой растеряла, простила тебя? — спросил, с легкой усмешкой, Михаил, поправляя на коленях потрепанный бинокль.
— А чего ей, Веруньке-то, не прощать? — отозвался тот, которого назвали Ванюшей, парень с озорными, даже здесь не угасавшими глазами. — Разве виноват я, что душа моя, как поле широкое, и для всех в ней местечко найдется? Жизнь-то одна, грех ее так скучно проживать.
— Смотри у меня, — покачал головой Михаил, и в его голосе прозвучала нешуточная серьезность. — Догуляешься до большой беды. Дите на свет появится где-нибудь, а ты и ведать не будешь о том.
— Не стращай, Михал. Вся наша жизнь — это сегодняшний вечер и завтрашний рассвет. А будет ли послезавтра — одному небу ведомо. Лишь бы с моей Лидочкой все хорошо было, — голос Ванюши на мгновение дрогнул, выдав ту самую тревогу, что он так тщательно скрывал за бравадой.
— Это верно, — тихо поддакнул Михаил, глядя на огонек. — Я своим уже письмо отправил. Верится, что увижусь с дочуркой, обниму ее, живому и невредимому вернусь.
Третий их товарищ, Степан, до этого молча кутавшийся в ватник, затянулся самокруткой, и горький дымок вырвался в спертый воздух.
— Слышь, Михал, — начал он, и его голос, низкий и спокойный, был полон неразрешенных дум. — А что дальше-то, после всего этого? Как думаешь, с твоей Таней останешься, или к другой, к той, что сердце твое заняла, уйдешь?
— Как я могу уйти, Стёпа? Дочка у меня растет. И Таня… Баба она золотые руки, хозяйка от бога. Не ее вина, что душа к ней не лежит. Слово дал когда-то, перед лицом людей и бога. А другая… Та, может, уже и забыть меня успела, замуж вышла. Где уж нам, солдатам, о любви мечтать.
— Богачи вы, пацаны, не приведи господь, — Степан тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся его одинокая жизнь. — У вас дом ждет, очаг. А у меня… Родителей схоронил еще мальцом, тетка приютила, но любви в том доме не было. Ни строчки от нее не получил за всю войну. Выживу — обязательно семью создам. Жена в доме — это и порядок, и уют, и тепло живое. Вот как тетка моя: и щи сварены, и белье постирано, и в избе чистота. Только вот ласкового слова… — он лишь махнул рукой, давая понять, что этого не было и, видимо, никогда не будет.
— Прямо как моя Таня, — тихо вставил Михаил.
Тут Ванюша внезапно вскочил на ноги, и его лицо озарила знакомая всем искра задора.
— А давайте клятву дадим! — воскликнул он, и его голос прозвучал как вызов давящей тишине.
— Какую еще клятву, Вань? В голове ветряная мельница крутится? — непонимающе спросил Степан.
— Да самую что ни на есть простую! Смотрите — нас трое, ты, Стёпа, из Еланской, мы с Михалом — земляки, из Октябрьского. Я и его Марусю знаю, и дочку с женой. Вот если с ним что приключится, я клянусь, его семье помогу, под крыло возьму. Если меня не станет — вы мою Лидочку не забудьте, навещайте хоть изредка. Ну а ты, Стёпа, что скажешь?
— Могилы родителей моих… За ними присматривать нужно. Чтобы не заросли бурьяном, не забылись.
— Решено! — твердо произнес Ванюша. — Клянемся друг другу, что если кто из нас не вернется с этой проклятой мясорубки, оставшиеся позаботятся о тех, кто дорог павшему. Я клянусь! — его рука, сильная и жилистая, легла поверх старого ящика из-под патронов.
— Клянусь, — без колебаний, положил свою руку сверху Михаил.
— Клянусь, — с какой-то обреченной торжественностью произнес Степан, завершив их молчаливый договор.
— Вот и славно. Ну что, по последней папироске и на боковую? Завтра наш звездный час.
Ребята закутались в свои пропахшие порохом ватники, устроившись на жесткой, колючей соломе. Глаза были закрыты, но сон не шел. Каждый уносился мыслями в свое прошлое, к своей боли, к своей надежде, туда, где осталась мирная, почти забытая жизнь.
***
Судьба Степана
Родители Степана ушли из жизни молодыми, оставив в его душе незаживающую рану. Он смутно помнил, как они любили друг друга — страстно, безоглядно, всепоглощающе. Их мир был настолько тесен для двоих, что семилетний мальчик порой чувствовал себя в нем лишним. Эта любовь, прекрасная и эгоистичная, и привела к его сиротству.
Отец, Григорий, человек отчаянный и безрассудный, однажды поздней осенью решил сократить путь через реку. Лед был еще хрупким, прозрачным, как стекло, но это его не остановило. Он полагался на свою удачу. Лед под ним провалился с тихим, зловещим хрустом. Друг, бывший с ним, едва не утонул сам, но вытащил Григория на берег. Домой тот добрался уже с ледяной коркой на одежде, весь продрогший и обессиленный. Спустя пять дней его не стало — воспаление легких забрало его стремительно.
Мать, не вынеся горя, словно сошла с ума. Она рвала на себе волосы, дни и ночи напролет плакала над подушкой, еще хранившей запах мужа. Будучи на сносях, она так истязала себя тоской, что случилось неизбежное — ребенок родился мертвым. Не оправившись от двойной утраты, в одну из бесконечно долгих ночей, забыв о спящем на печке сыне, она накинула на шею петлю. Не окажись она в тот миг в одиночестве, горечь, возможно, со временем отступила бы, но судьба распорядилась иначе.
Мальчика забрала к себе тетка, Зинаида, сестра отца. Она не скупилась на еду и кров, но душевное тепло было для племянника недосягаемой роскошью. Он томился по ласковому слову, по простому поглаживанию по голове, но тетка была скупа на эмоции, бережно распределяя их между собственными дочерями. Окончив школу, Степан выучился на механизатора и, к облегчению Зинаиды, перебрался в пустующий дом родителей. Он не держал на нее зла — помогал по хозяйству, чинил, косил сено, получая в ответ сухое «спасибо» или безразличный кивок.
Когда пришла повестка, тетка, провожая его, сказала сдержанно:
— Ты давай, береги себя. Собрала тебе передачу, чтоб в дороге не голодать.
И, перекрестив его, быстро утерла украдкой сбежавшую слезу уголком платка, развернулась и ушла, не оглядываясь.
На фронте он нашел то, чего был лишен, — братство. Михаил и Ванюша, парни из соседнего села, стали ему настоящими друзьями, его опорой в этом аду. А завтра их ждала вылазка, что принесет она — знали лишь звезды, холодно мигающие в черном небе.
Судьба Ванюши
Ванюша с детства был солнечным зайчиком, неугомонным и лучезарным. Он рос, окруженный любовью и обожанием, и щедро делился своим весельем с окружающими, никогда не переходя границу, за которой добрый смех превращается в злую насмешку. Повзрослев, он стал статным и обаятельным парнем, чье внимание жаждали заполучить все окрестные девушки. Старики в селе лишь качали головами, с облегчением вздохнув, когда он уехал учиться на агронома — уж слишком много девичьих сердец осталось разбитыми в его бурной юности.
В городе он окунулся в новый для себя мир, полный возможностей и прелестных лиц. Вернувшись домой с дипломом, он застал мать в расстройстве — она так надеялась, что сын остепенится, встретив свою судьбу.
— Рано мне еще, матушка, под венец, — смеясь, обнимал он ее. — Не изведал я еще всех красок жизни. Как могу я одну избрать, когда вокруг столько весенних цветов?
Отец лишь грозил ему кулаком, но в глазах его читалась отеческая снисходительность. Они любили своего непутевого сына безмерно, прощая ему все шалости. В семье была еще младшая сестренка, Галина, с разницей в возрасте в целых четырнадцать лет.
В день, когда его забирали на фронт, шестилетняя Галинка, босая, в одном платьице, бежала за повозкой, размазывая по лицу грязные слезы и крича:
— Ванюша, Ванюша, я с тобой!
Сердце его сжалось. Он спрыгнул, подхватил легкую, как пушинка, сестренку на руки и прижал к себе изо всех сил.
— Галчонок мой, не плачь, я скоро вернусь, обязательно. Хочешь, я тебе гостинец привезу? Самый лучший?
— Мишку, — всхлипывая, прошептала девочка. — Плюшевого, с алой ленточкой. Как у соседской Иринки.
— Будет тебе мишка.
— Обещаешь?
— Обещаю, Галчонок. А теперь беги, слушайся маму с отцом.
Он обернулся еще раз. Отец стоял, сжав губы, мать, не стесняясь, утирала слезы краем платка, а Галина, не в силах сдержать рыдания, всхлипывала, уткнувшись в материнский подол. Увидит ли он их снова? Удастся ли ему сдержать свое обещание?
На фронте его дар стал спасением для многих. Он играл на трофейной гармони, шутил и балагурил даже в самые темные дни, когда надежда, казалось, угасала навсегда. Но однажды весть с родины настигла его, как удар обухом. Спустя полгода службы он узнал, что родителей арестовали. Отец был председателем, мать — бухгалтером. Их уважали в селе, несмотря на проделки сына. Но нашлись те, кто позавидовал их положению. Отца осудили на долгие годы, мать — на семь. Маленькую Галю отправили в детский дом, ибо родни поблизости не оказалось.
Во время короткой побывки после легкого ранения он нашел сестренку в казенном заведении. Вручив ей обещанного мишку, на этот раз с нежно-розовым бантиком, он поклялся забрать ее, как только закончится война. Горе сперва сломило его, но потом он смог найти в себе силы. Михаил обещал помочь разобраться, найти виновных. Ванюша снова расправил плечи, и в его сердце вновь затеплилась надежда. А вместе с ней вернулась и его старая слабость — он по-прежнему любил восхищаться женской красотой, будь то смелые медсестры или скромные жительницы прифронтовых деревень.
Незадолго до роковой вылазки в их часть прибыла новая санитарка, Ульяна. Она была хороша собой, и Ванюша два месяца не отходил от нее ни на шаг, пока не появилась повариха Агриппина. Его внимание мгновенно переключилось на новую пассию, что вызвало законную обиду Ульяны. Но что ему было до этого? Его манила загадка в глазах Агриппины. После завтрашнего боя, если повезет остаться в живых, он мечтал о встрече с ней. В ней было что-то особенное, то, что он раньше не встречал. Но все это было туманным будущим, а пока нужно было постараться уснуть.
Судьба Михаила
Михаил и его супруга, Татьяна, были связаны узами, протянувшимися из самого детства. Их семьи дружили, и все в округе знали — подрастут дети, непременно станут мужем и женой. Так и случилось: едва ему исполнилось девятнадцать, а ей — восемнадцать, сыграли шумную, по-деревенски богатую свадьбу. И тут молодые с изумлением обнаружили, что детская привязанность и любовь — чувства, живущие на разных планетах. Одно дело — вместе бегать по лужам и делиться пряниками, и совсем другое — делить кров, быт и одну постель на двоих.
Они существовали рядом, но не вместе. Татьяна со временем прониклась к мужу нежной привязанностью, а он… Когда их дочери Катеньке исполнилось три года, сердце Михаила было пленено другой.
Ее звали Мария. Дочь местного тракториста, она была из тех редких девушек, что остались равнодушны к обаянию Ванюши. Тихая, скромная, она во всем слушалась родителей. Но, как говаривала бабка Михаила, «и на старуху бывает проруха». Девушка влюбилась в женатого мужчину. Сначала тайно вздыхала, украдкой наблюдая за ним. Потом, будто невзначай, касалась его руки, проходя мимо. И он… Он не мог не заметить ее взглядов, полных обожания, не чувствовать, как она вся затрепетавает от его приближения. Они оба окунулись в запретное чувство, как в омут, и лишь тогда Михаил с горечью осознал, какую ошибку совершил, связав жизнь с подругой детства. Юность и глупость — неразлучные спутники.
Он был готов уйти от Татьяны, тем более что та начала догадываться о его измене, но его удерживала безумная, всепоглощающая любовь к дочери.
Однажды, лежа с Марией на душистом сене, он прошептал ей в темноту:
— Не могу я больше так, сердце изнывает. Сегодня же приду и все скажу. Буду видеться с Катей, но жить стану с тобой. Как-нибудь разведемся, и мы создадим свою семью, своих деток родим.
— А обо мне ты подумал? — резко вскочила она на ноги. — Я и так каждый день себя корила, что с женатым связалась. Проклята эта наша любовь! Ты думал, что будет, когда правда откроется? Меня же все презирать станут, в спину плеваться. Мы с тобой уже год встречаемся, и слава богу, что никто не знает. Татьяну все жалеть будут, а на меня пальцем показывать. И будут правы — семью разрушила. Да и жалко мне ее, хорошая она.
— Значит, все кончено?
— Кончено! — топнула ногой Маша и, рыдая, выбежала из сарая.
Так повторялось снова и снова: они давали зарок прекратить встречи, но стоило им остаться наедине, как страсть сметала все обещания и доводы рассудка.
Когда Михаила и Ванюшу призвали на фронт, он глубокой ночью подошел к ее дому и постучал ногтем в оконное стекло. Растрепанная, с заплаканными глазами, она выглянула.
— Чего тебе?
— Повестку. Проститься пришел.
— Ну и ступай, — попыталась она сделать голос холодным, но дрожь ее выдавала, и оба это понимали.
— Маша, когда вернусь, все будет по-другому. Таня поймет, я не хочу больше жить во лжи.
— Нет, Миша, нет. Я в город уеду, учиться. И замуж там выйду, поверь…
Утром она не пришла на проводы. Он не видел, как она, спрятавшись в темном сарае, рыдала, прижав к лицу его старую рубаху. Она тогда для себя решила — нужно бежать. Уехать подальше и вычеркнуть его из сердца.
Но шли месяцы, и из писем родных Михаил узнал, что Мария никуда не уехала, по-прежнему работает на ферме. Письма от Татьяны становились все суше, в них уже не было прежнего тепла и тоски, лишь бытовые новости, рассказы о корове, о соседях, и главное — о подрастающей Катюше.
***
Укрывшись грубым ватником, Михаил закрыл глаза, пытаясь представить дочь. Какой она стала за эти полтора года? Неделю назад ей исполнилось шесть. Сколько еще продлится эта война? Увидит ли он ее снова, сможет ли обнять? Перед его внутренним взором проплывали лица Марии и Кати, а в сердце поселилась гнетущая, щемящая тоска. Засыпая, он дал себе слово: если выживет, останется с той, что завладела его душой. Татьяна же, добрая и хозяйственная, найдет себе человека, который оценит ее по достоинству и полюбит так, как не смог он. А он обретет свое счастье с той, что стала его судьбой.
***
Снег хрустел, как толченое стекло, под сапогами Степана, пока он, прихрамывая, пробирался к уцелевшему блиндажу. Зимнее солнце, низкое и бледное, слепило глаза, а пронизывающий ветер леденил лицо. Но он ничего не замечал, ибо мир для него сузился до размеров клятвы, данной у печки, и страшной пустоты, что теперь зияла в его душе. Позади, тяжело ступая, шли уцелевшие бойцы, каждый нес в себе свое горе, свою тишину. Степан знал — среди этих усталых теней не было Ванюши и Михаила. Их больше не было.
Они угодили в засаду, и лишь поспешность врага спасла их от полного уничтожения. Ванюша, как всегда, безрассудно бросился вперед, пытаясь отвлечь огонь, и был скошен короткой очередью. Михаил, не раздумывая, кинулся вытаскивать товарища и разделил его участь, рухнув в белый снег всего в нескольких шагах. Сам Степан получил ранение в ногу, и его едва успели оттащить в укрытие. Из двух десятков человек назад вернулись лишь четверо…
После перевязки командир, его лицо было серым от усталости, подошел к нему:
— Двигаться сможешь? Уходим.
— Смогу, — глухо ответил Степан. — Но там, в лесу, наши…
— Их уже нет в живых. А нам нужно отступать, враг уже на подходе.
Они уходили, и с каждым шагом боль от потери становилась только острее. На следующий день, в тепле и относительной безопасности, Степан, наконец, смог сомкнуть глаза, но сон не шел. Кто-то легонько тронул его за плечо.
— Степан, — это был рядовой Никишин, видавший виды солдат. — Степан, не кори себя. Война она, браток. Подбеги ты к ним, и что? Лег бы рядом? Вряд ли они были живы, даже не пошелохнулись. Ты сделал, что мог. Я сам не одного товарища похоронил, знаю, как на душе скребет. Слышал я, как вы клятву давали. Вот и исполни ее — это все, что ты теперь для них можешь сделать.
Крупные, тяжелые слезы покатились по обветренным щекам Степана. Разумом он понимал правоту слов товарища, но сердце разрывалось от мучительной мысли: а вдруг они были еще живы? Вдруг можно было помочь? А теперь — ничего. Лишь пустота.
***
Июнь 1945 года. Село Октябрьское.
Алексей (Степан, решивший после войны начать жизнь с чистого листа и взявший имя отца) отворил калитку и, затаив дыхание, постучал в аккуратно выбеленное окошко. На стук вышла женщина. Молодая, но с усталыми глазами, в которых застыла целая эпоха страданий. Длинная, цвета спелой пшеницы, коса выбивалась из-под скромного платочка. Ее взгляд, чистый и бездонный, как летнее небо, вопросительно остановился на нем.
— Здравствуйте. Вы кого-то ищете?
— Лаптеву Татьяну.
— Это я.
— Я Алексей. Друг Михаила.
— Но ведь… — женщина инстинктивно прижала ладонь к губам. — Неужели жив? Я похоронку получила два года назад.
— Нет, он не выжил. Я по другому делу… Можно глоток воды? Дорога дальняя.
— Да, конечно… — она опомнилась и метнулась в дом, вернувшись с жестяной кружкой холодной воды. Он напился, прислонился к теплой от солнца стене дома и, закрыв глаза от усталости, выложил то, ради чего приехал: рассказал о клятве, о последнем вечере, о просьбе друга.
— И что вы от меня хотите? — с недоумением, но без hostility, спросила Татьяна.
— Понимаю, как это звучит… Но я хотел бы познакомиться с вашей дочерью. Я знаю, что не заменю ей отца, но, по крайней мере, вы сможете чувствовать себя под защитой. Помощь по хозяйству никогда лишней не бывает.
— А вы сами-то почему не домой, к своим?
— А кто меня там ждет? — он горько улыбнулся. — Некому.
Она молча повела его в дом. Пока он ел горячие щи и рассыпчатую кашу, то не мог не восхищаться — за такую стряпню и такой порядок в доме (белоснежные занавески, начищенная до блеска посуда, ни пылинки) жену нужно было на руках носить. Он рассказал ей, как Михаил тосковал по дочери, как часто вспоминал ее.
— Да, дочку он любил больше всего на свете.
— И вас тоже, — мягко солгал Алексей.
— Не надо, — отмахнулась она. — Не любил он меня никогда. Поженились мы по воле родителей, думали, дружба перерастет в нечто большее. Не вышло. Я и сама его не успела полюбить по-настоящему, и слава богу. Иначе сейчас бы сердце разорвалось от тоски.
— Вы его не любили? — он был искренне изумлен.
— Нет. Какое-то время думала, что нет никого ближе, но когда поняла, что в его сердце есть другая, запретила себе даже думать о любви. Нет, я его ценила, он был отцом моей Катюши, мужем. Но что теперь… Царство ему небесное.
— А другая… Мария?
— Не притворяйтесь, что не знаете. Его зазноба. Когда его на фронт забирали, я сама к ней пошла. Поговорили по-хорошему. Решили, что когда вернется, пусть сам выбирает. Если останется с семьей — она уедет. Если к ней уйдет — я препятствовать не стану. Лучше уж так, чем всю жизнь притворяться.
— Вы… видели? — Алексей поперхнулся. — Вы знали?
— Знала. Женское сердце — не обманешь. Ладно, где остановился?
— Пока нигде.
— Значит, так, — она встала, окинув хозяйским взглядом свою чистую, уютную горницу. — Переночуешь в сарае, я постелю. Завтра пойдешь к председателю, работу ищешь. Кто ты по профессии?
— Тракторист.
— Вот и отлично. Мужских рук у нас не хватает.
Он познакомился с Катюшей, и сердце его сжалось, когда он увидел в ее лице, в самых глазах, живые черты своего погибшего друга.
***
Алексей быстро вписался в жизнь села. Через три дня он уже сидел за рычагами трактора. Ему выделили небольшую комнатку у одной из старушек. В свой первый выходной он отправился в город и нашел детский дом.
— Здравствуйте, — обратился он к директору, строгой женщине в очках.
— Здравствуйте. Вы к кому?
— Мне нужна Галина Артемьева.
— А вы кем ей приходитесь? Ее брата я знаю, родители в лагерях. Вы кто?
Алексей тяжело опустился на стул и, сцепив пальцы, рассказал о клятве, данной Ване.
— И что вы хотите сейчас? — устало спросила женщина, снимая очки. — Видеться с ней можете здесь.
— Я хочу забрать ее.
— Это невозможно. Вы не родственник. Родители живы. Какие основания? Друг брата? Нет, это исключено.
— Но навещать могу? — с обреченностью в голосе спросил он.
— Это да. Не запрещу. Но вот что скажу: если сможете в ближайшее время создать семью, оформить опеку на время — тогда, возможно, что-то удастся сделать. Девочка за эти годы так и не привыкла к дому, очень тоскует.
Вернувшись в село, Алексей погрузился в тяжелые думы. Три года для взрослого — не срок, а для ребенка — вечность. Он обещал.
Он стал частым гостем у Татьяны, помогая по хозяйству, чиня то забор, то калитку. Катюша бегала за ним, как хвостик, а он рассказывал ей об отце — каким смелым и добрым он был. В конце июля, закончив ремонт печи, он собрался с духом.
— Татьяна, я хочу попросить у тебя руки.
— Алексей, ты мне нравишься, но не кажется ли тебе, что ты торопишься? Я уже один раз вышла замуж сгоряча…
— За этот месяц я понял, что не могу без тебя, без этого дома, без Катюшиной улыбки. У меня никого, кроме вас. Ну, разве что Галина, сестра Ванюши.
— Девочку жалко, — вздохнула Татьяна. — Как она там?
— Плохо. Живет надеждой.
Она молча поставила перед ним тарелку с дымящимися щами. Когда он, с наступлением вечера, собрался уходить, она вышла его проводить. Он уже спускался с крыльца, когда ее голос, неуверенный и тихий, остановил его:
— Алексей… Останься.
Наутро, положив голову на его сильное плечо, она прошептала:
— Я согласна. И раз уж ты привязался к Гале… Давай возьмем ее к себе. Пусть поживет с нами, пока ее мать на свободу не выйдет.
Он был потрясен. Она думала о том же, о чем и он, только он не решался произнести это вслух. В ее душе он снова увидел ту самую доброту, что покорила его с первого взгляда.
— Ну а что? — улыбнулась она в ответ на его молчание. — Будут с Катюшей вместе расти, подружатся. Разница у них небольшая.
***
Свадьбу сыграли скромную, но от души. А через месяц они уже ехали в город, в детский дом. Войдя на территорию, Алексей не увидел Галину среди играющих детей.
— Простите, а Галины нет? Не заболела? — спросил он у воспитательницы.
— Алексей Григорьевич, вам лучше к директору. Ее только что… брат забрал. Документы оформляют.
«Какой брат?» — мелькнуло у него в голове. Он бросился к кабинету, сердце бешено колотилось. Кто-то хочет его обмануть! Но, распахнув дверь, он замер на пороге. За столом, склонившись над бумагами, сидели Агриппина и… Ванюша! А рядом, сияя от счастья, пританцовывала Галина.
Ванюша поднял голову, их взгляды встретились. Он встал, и Алексей одним прыжком преодолел расстояние, сжимая друга в крепких объятиях.
— Ванюша! Глазам не верю! Жив!
— Жив я, Алеша, жив!
— Но как? Рассказывай!
— Не здесь, выйдем, все расскажу!
Оставив директора оформлять документы, они вышли на улицу. Купив девочке мороженое, уселись на первую попавшуюся скамейку.
— Как ты выжил?
— Я очнулся раньше. Раненый, поволок Михаила к блиндажу. Ни боли, ни холода не чувствовал, одна мысль — добраться. А наши уже ушли, и правильно — немцы шли по пятам. Нас они не тронули, посчитали мертвыми. В блиндаже нашлась вода, бинты. Я кое-как перевязал и себя, и его. Сами бы мы не дошли, но партизаны помогли. Через месяц я был в строю, а Михаил… Его через три. Тебя к тому времени уже перевели.
— Нас с Никишиным в Сталинград отправили… — Алексей смахивал предательские слезы. — Почему ничего не написал? Хоть Гале!
— Был уверен, что на нас похоронки пришли. Решил, что если выживу — сам приду, радость будет. А если нет… Так не стоит дважды убиваться.
Оба замолчали, думая об одном.
— А Михаил? — тихо спросил Алексей.
— С Мишей… сложно. Он в плен попал.
Они сидели, глядя в одну точку, понимая, сколь ничтожны были шансы у их друга.
— А я вижу, тебя усмирили-таки, — перевел тему Алексей, кивнув на Агриппину, которая нежно поправляла воротник Галине.
— Нашлась управа, — рассмеялся Ванюша. — Как выписался из госпиталя, так сразу и предложение сделал. И знаешь, на других и смотреть не хочется. А ты-то как?
— Женился.
— Вон как! Где успел?
— Здесь, в Октябрьском. На Татьяне.
— Вот это верность клятве! — расхохотался Ванюша. — Так сдержал, так сдержал!
Вечером в селе был настоящий праздник — возвращение Ванюши, которого все уже давно оплакали. Галина не отходила от брата ни на шаг. В разгар веселья Алексей заметил у калитки чью-то одинокую фигуру. Это была Мария. Он вышел к ней.
— Здравствуй, Маша.
— Здравствуй, Алексей. Я пришла… Вдруг он… Вдруг что-то знает о Михаиле?
Он посмотрел в ее полные тоски и надежды глаза и все ей рассказал.
— Маша, нужно верить. Если любишь его — жди. Ладно?
***
Последние осенние листья, словно золотые монетки, кружились в прохладном воздухе, устраивая прощальный танец уходящего года. Седьмого ноября в селе был праздник, народ отдыхал, в клубе крутили кино. Лишь Мария не разделяла всеобщего веселья. Она сидела у окна в своем тихом доме и писала. Писала письма, которые никто и никогда не прочтет. Затем аккуратно складывала их в виде маленьких бумажных корабликов и, накинув теплую шаль, шла к реке, запуская их в холодную, темную воду. В этих письмах она изливала свою любовь, свою веру и свое отчаянное ожидание.
Закончив очередное послание, она снова сложила его и, надев валенки, вышла во двор. Открыв калитку, она замерла, решив, что это мираж, игра усталого воображения — в нескольких шагах от нее, опираясь на палку, стоял Михаил. Исхудавший, осунувшийся, с глубокими морщинами у глаз и сединой на висках, но это был он. Ее он.
Не веря себе, она сделала несколько шагов, потом еще, пока не оказалась рядом. Ее рука, дрожа, коснулась его щеки.
— Это ты… — прошептала она, и это были не слова, а выдох обретенной жизни.
Он не сказал ни слова. Он просто притянул ее к себе, прижал так крепко, как только мог, и гладил ее волосы, вдыхая знакомый, родной запах, смешанный с ароматом осенней листвы.
***
Вечером того дня дом Татьяны и Алексея был полон. За столом собрались все. Михаил, держа за руку Марию, рассказывал о своем пути: о плене, о побеге, о боях в Белграде, и о долгих, мучительных месяцах в фильтрационном лагере после Победы.
— После плена быстро разобрались, а вот в Москве… зацепился один энкавэдэшник, с пристрастием допрашивал. Месяцы ушли.
— Почему не написал? — спросила Татьяна.
— Знал, что тебе похоронку прислали. Не хотел бередить душу. Да и сам не был уверен, что выживу. Но теперь… теперь я вижу, что у тебя все хорошо. Я искренне рад за вас.
— Миша… — Татьяна покраснела, а Алексей смущенно потупил взгляд.
— Когда я говорю, что рад, я не лгу. Ребята, вы все знаете о моих чувствах к Маше. Прости меня, Таня, я все равно сделал бы тебя несчастной. Но сейчас… сейчас все сложилось так, как должно было сложиться. За ваше счастье!
Эпилог
Трое друзей, связанные одной клятвой, прожили долгую и наполненную смыслом жизнь в одном селе. Время залечило раны, и прошлое осталось там, в дыму войны. Постепенно Татьяна и Мария, чему немало поспособствовала добрая и мудрая Агриппина, стали подругами. Им уже нечего было делить.
Алексей боготворил свою Татьяну, особенно после того, как она подарила ему двух здоровых, голубоглазых мальчишек — Гришу и Влада. Михаил и Мария спустя два года обвенчались — председатель быстро помог уладить все формальности с разводом, и вскоре у них родилась дочка, а следом и сын. Их дом наполнился звонким смехом.
А Ванюша… Он стал образцовым семьянином, и в его глазах горел лишь один огонек — огонек обожания, обращенный к его Агриппине. Когда его мать, исхудавшая и поседевшая, вышла на свободу, они встречали ее с новорожденным сыном на руках. Оправдать отца им так и не удалось — дело было сфабриковано на совесть. Но когда отец, отсидевший восемь долгих лет, вернулся домой и впервые взял на руки внука, все обиды и горечи растаяли, словно весенний снег. Он понял, что жизнь продолжается, и она прекрасна, потому что есть ради кого жить.
Их клятва, данная в холодном блиндаже у потрескивающей печурки, не просто была исполнена. Она переплела их судьбы в один прочный узор, создав новую, большую семью, где боль утрат сменилась тихой радостью бытия, а вчерашние потери стали залогом сегодняшнего счастья. И над всем этим сияло чистое, мирное небо, которого они были достойны.
