Сорок четвертый год. Поблекшие стены госпиталя, пропитанные запахом лекарств и боли, видели множество страданий, но в тот день они впитали в себя и немой ужас юной девушки. Маргарита стояла перед суровой женщиной в белом халате, и каждая частица ее существа отчаянно цеплялась за последнюю надежду, которая таяла с каждой секундой молчания.
Врач отложила карту и устремила на нее тяжелый, испытующий взгляд.
— Да, голубушка, беременны вы, — прозвучало сухо, почти сердито, и в интонации сквозила едкая укоризна.
— Как же так? — выдохнула она, хотя в глубине души уже все понимала. Понимала и отчаянно молилась ошибиться.
— Вы у меня спрашиваете? — брови врача поползли вверх. — Сейчас я выдаю вам справку, согласно которой вы можете впоследствии вернуться домой по приказу 009. Если доживете… Что, тяжко на фронте стало? — Она сняла очки, и ее взгляд стал откровенно издевательским, пока она протягивала заветный, горький листок.
— Спасибо вам, я пойду, — тихо ответила Маргарита, снимая с ржавой вешалки свою поношенную шинель. Никаких оправданий, никаких объяснений эта женщина не заслуживала. Зачем? Факт налицо. Ребенок будет. А он — без отца, без имени, без будущего, рожденный в дыму и грохоте войны. Осуждать ее было некому и незачем, да и право на это имел лишь тот, кто сам прошел сквозь ад.
Ей едва минуло восемнадцать, когда грянул тот роковой июнь сорок первого. Воспитанница детского дома, дочь без вести пропавших, она с пеленок училась бороться за свое место под солнцем. Окончив школу, пошла на завод, а когда приехали военные и стали набирать девушек, вызвалась одной из первых. У нее был зоркий глаз и твердая рука, что и предопределило ее судьбу — снайперское дело. На учениях она показывала блестящие результаты, и уже в ноябре сорок первого стояла насмерть под Москвой. Три долгих года службы научили ее не только выслеживать врага, но и выживать среди своих. Женщин было мало, и по ночам она часто просыпалась от тяжелого дыхания и чужих прикосновений. Резким ударом, сноровке которого позавидовал бы иной боец, она отправляла опьяневших обидчиков в угол, а утром ругалась с ними, но в глубине души понимала — слишком долго мужчины были лишены простого человеческого тепла. Но стать утешительницей она не желала.
В начале сорок четвертого командир, Виктор Николаевич, тихо подошел к ней на опушке, где она чистила винтовку.
— Ничего не могу поделать с ними. Строгий запрет поставил, а все равно к вам лезут. Вчера Лида в слезах прибежала, а неделю назад повариха Глаша с жалобой обратилась. И тебе, вижу, невмоготу.
— Они будто звери дикие, — с раздражением проворчала Маргарита, не отрываясь от работы. — Днем — бравые бойцы, а ночью, после ста граммов, будто подмененные.
— Годы без ласки… Хочешь, я избавлю тебя от их внимания? Всякому, кто подойдет, говори, что ты теперь со мной.
— И я должна… — досказала она мысль, и сердце ее сжалось от холодной догадки.
— Зато больше никто к тебе не подойдет. Я же слышал твои крики прошлой ночью.
***
Так начались их странные, необъяснимые отношения, длившиеся почти полгода. Случалось это редко, но случалось. И каждый раз девушка, стыдливо отводя глаза, возвращалась в свою землянку под тяжелыми, знающими взглядами сослуживцев. Зато ее теперь оставили в покое. Лида как-то шепнула ей с завистью:
— Эх, лучше бы меня командир выбрал, он хоть видный такой.
— Не стоит об этом горевать, — горько усмехнулась Маргарита. — Там, в тылу, его дожидается супруга с тремя ребятишками. Скоро все это кончится, мы вернемся домой и начнем новую жизнь, вернув себе все, что потеряли.
— Да мы ничего и не теряли, Маргаритка, — тяжело вздохнула подруга. — Здесь все живут одним днем, одним мгновением, не зная, в какой миг их жизнь оборвется.
***
А в октябре случилось то, чего она панически боялась. Узнав о своем положении, она не ощутила радости — лишь леденящий ужас. Этот ребенок был только ее. Виктору Николаевичу он был не нужен. Если повезет выжить, он вернется к семье, а о ней забудет в тот же миг. Никакой любви между ними не было — лишь взаимовыгодное соглашение, ее щит от назойливого внимания.
Получив роковую справку, она вернулась в часть и сразу столкнулась с командиром.
— Ну что, Орлова, здорова?
— Здорова.
— А что же так плохо было, отчего в обморок падала?
— Вот… — она протянула ему бумагу. Он прочел и резко побледнел, будто увидел приговор.
— И что теперь?
— Не знаю.
— Все улажу, Маргарита, я все улажу. В конце концов, я же отец.
Она не понимала, что можно уладить. Ребенок уже был, и это был неоспоримый факт. Время текло, ее тело менялось, шинель едва сходилась на округлившемся животе, но в душе, вопреки всему, теплилась надежда. Наступал сорок пятый, врага гнали все дальше, и в самом воздухе, пропитанном порохом, уже витало предвкушение грядущей победы.
На шестом месяце Виктор Николаевич вызвал ее и сухо протянул новый документ.
— Согласно приказу «009» ты отправляешься домой.
— Но я еще могу остаться, я хорошо себя чувствую!
— Не могу я брать на себя такую ответственность. Случись что с тобой, начнутся допросы, выяснения, почему ты оставалась в строю. А отвечать мне не с руки, забот и без того хватает.
Когда она уезжала, он сам усадил ее в кабину грузовика и, захлопывая дверцу, произнес с непривычной грустью:
— Прощай, Орлова…
— Прощайте, Виктор Николаевич.
Она едва сдержала слезы. Не от любви или привязанности, а от горького осознания: он уже забыл ее. Просто «прощай» — ни обещания написать, ни просьбы сообщить о себе. Она поняла: едва машина скроется за поворотом, он вычеркнет ее из своей биографии.
Ее комната в заводском общежитии была пуста. Получив ключи у коменданта, Маргарита вошла и замерла на пороге. Комната была мертва: засохший цветок на подоконнике, толстый слой пыли на всех поверхностях, причудливые кружева паутины в углах. Переодевшись в гражданское платье, она принялась за уборку, и к вечеру ее маленькое убежище вновь задышало, засверкало чистотой. Завтра — на завод. А дальше… Дальше жизнь сама все расставит по местам.
На заводе ее приняли неохотно, но руки были нужны, а ее фронтовая биография говорила сама за себя. Она стояла у станка до самых родов, оттуда же ее и увезли в родильный дом, где на свет появилась крошечная dark-haired девочка, которую она назвала Вероникой.
На третий день, кормя дочь, она услышала в коридоре громкие голоса.
— Товарищ майор, туда нельзя!
— Мне везде можно!
— Но там женщины детей кормят, поймите! Подождите немного!
Женщины в палате переглянулись. Когда дверь распахнулась и нянечка вошла за детьми, следом за ней протиснулись трое в форме.
— Орлова Маргарита Викторовна?
— Да, это я, — поправляя больничную рубашку, она встала.
— Вы задержаны.
— Что? — ей показалось, что она спит.
— Вы задержаны.
— Но по какому обвинению?
— За связь с предателем. Вы ведь родили от Виктора Николаевича?
Ей показалось, что земля уходит из-под ног.
— Это ошибка! Он не предатель!
— Собирайтесь, — коротко бросил майор, отводя взгляд.
— А моя дочь? — ее голос сорвался в шепот.
— О ней государство позаботится. Для девочки так будет лучше, — с холодной усмешкой ответил офицер.
На допросах она узнала страшную правду: Виктор Николаевич был из семьи «бывших», он годами передавал сведения противнику, искусно заметая следы, пока его не взяли с поличным. Ему грозила высшая мера.
— Но при чем здесь я? У него есть законная жена!
— По нашим данным, вы были с ним в связи почти год, родили от него дочь. Что вы знали о его деятельности?
— Ничего! Я не знала! И отношения наши любовью не назовешь! Я честно служила Родине!
— А может, вы молчали, потому что имели свой интерес? Мстить государству за репрессированных родителей?
— Да что вы говорите! Я трижды представлена к наградам! И я не была ему настолько близка!
— Вот как? А дочь у вас каким же образом родилась?
Покраснев, она рассказала всю историю с самого начала, но майор лишь цинично смеялся. Ей не верили. В ее деле были документы на родителей, и это стало последним гвоздем. Суд был коротким и безжалостным — пять лет лагерей.
***
Пятидесятый год. Она вышла на свободу и сделала первый глубокий вдох. Воздух пахл иначе — пылью, степными травами и чем-то неуловимо новым, чем-то, что можно было назвать надеждой. Пять лет каторжного труда, жизни в бараке, борьбы за кусок хлеба и свое достоинство остались позади. Теперь у нее была одна цель — найти дочь. Она молилась, что ей оставили данное при рождении имя.
Спустя две недели она была в своем городе и стояла перед директором детского дома.
— Орлова Вероника? А вы кем приходитесь? — пожилая женщина по имени Елена Семеновна устремила на нее пронзительный взгляд.
— Я ее мать… — тихо сказала Маргарита, протягивая документы и справку об освобождении.
Директор, брезгливо взяв бумаги, молча подошла к шкафу и начала искать дело.
— Так, Орлова… Девочка, поступила из роддома №20, имя, данное матерью, — Орлова Вероника Викторовна.
— Все верно, — кивнула Маргарита, с облегчением отметив, что отчество дочери было дано по командиру.
— Ее удочерили 25 августа 1945 года.
— Как удочерили? — ее мир рухнул в одно мгновение. Все пропало.
— Ой, — Елена Семеновна удивленно подняла бровь, — а тут особая пометка есть.
— Какая?
— В случае, если объявится мать, дать ей адрес усыновителей. Вот так дела! Странно. Неужто родственники ваши забрали?
— У меня нет родственников, — покачала головой Маргарита.
— А отец ребенка?
— Расстрелян в сорок пятом. Дайте адрес, прошу вас.
Получив заветный листок, она не могла понять происходящего. Город Курск… Виктор Николаевич был оттуда. Кто-то сжалился? Или это ловушка?
Она добралась до Курска и нашла указанный дом — небольшой, уютный, утопающий в зелени. Двор огласил лаем черно-белый пес.
— Ну чего ты, Мухтар, разошлся? В будку! — из-за дома вышла женщина лет шестидесяти, с добрым, усталым лицом, в платке. Она отогнала кур и подняла упавшую лопату.
— Здравствуйте! — окликнула ее Маргарита.
— Здравствуй, милая. Из поликлиники? А Вероника в садике.
— Нет. Я Маргарита Орлова. Мне ваш адрес дали в детском доме. Это вы удочерили Орлову Веронику Викторовну?
— Тихо, тише, — женщина испуганно оглянулась, быстро отворила калитку и втянула ее во двор.
— Повтори, как звать-то?
— Орлова Маргарита Викторовна. Отбывала срок…
— Тихо, говорю. Иди за мной.
Войдя в чистую, светлую горницу, женщина указала ей на стул.
— Значит, ты и есть та самая Риточка?
— Откуда вы знаете?
— Я многое знаю… Я — Светлана Петровна, жена двоюродного дяди Виктора, покойного уже лет пятнадцать. Любила я его, как сына, своих-то детей Бог не дал. А он в девятнадцать сиротой остался. Не знала я о его делах, письма от него редко приходили, а потом и вовсе прекратились. А в сорок пятом получила я от него прощальное письмо. Не знаю, как оно дошло, но он просил меня разыскать тебя и помочь. Выполнила его просьбу. Видно, чувствовал он за собой вину. Приехала я в ваш город, а тебя уже арестовали, а дочка в детдоме. Где ты — не сказали. Вот я и забрала Вероничку к себе, адрес свой оставила. Не для того, чтобы ребенка у матери отнять.
— А его семья? Жена, дети? — спросила пораженная Маргарита.
— Он с ней и не расписывался, бросил еще в сорок втором. Варя уехала к себе на родину, замуж вышла, тот детей усыновил. Их и не тронули.
— Как интересно, — горькая усмешка тронула ее губы. — Женщину, родившую ему троих, не тронули, а мне, ничего не знавшей, дали пять лет.
— Ты там, на фронте, с ним бок о бок была, вот и не поверили, что не ведала. А Варя с ним еще до войны отношения прекратила, он их и обезопасил. Думал, наверное, и тебя уберег, отправив по приказу домой. Не мог он и предположить, что тебя постигнет такая участь.
— Все так запутано и несправедливо.
— Это ты так думаешь, а следователи были уверены в обратном. Где моя Вероника?
— В садике. Умница она, смышленая. И на тебя очень похожа. Вот, с утренника фото, — женщина протянула потрепанный снимок.
Маргарита взяла фотографию, и слезы хлынули из ее глаз ручьем.
— Я не видела ее первых шагов, не слышала первого слова… Все у меня отняли. Как она примет меня? Сможет ли когда-нибудь назвать мамой? Вы позволите?
— Она знает, что у нее есть мама. Я всегда говорила, что ты на важном задании, что обязательно вернешься. Я верила, что ты ее найдешь.
— Я не знаю, как вас благодарить, — голос Маргариты дрогнул, и она, не в силах стоять, опустилась перед женщиной, обхватив ее руки.
— Полно, дочка, полно, — Светлана Петровна ласково погладила ее по голове. — Хоть Витька и оказался предателем, проклинаю я его за это, но рос он на моих глазах. Любовь-то из сердца не выкинешь. Родная кровь.
— Вы разрешите мне ее забрать?
— А есть куда? — тихо спросила женщина.
— Комнату мою заняли, поживу у подруги, устроюсь на работу, комнату в общежитии выхлопочу…
— Давай не торопиться, милая. Может, Вероники лучше здесь? Дом свой, сад. Да и я пригляжу, я уже на пенсии.
— Вы… не отдадите ее? — прозвучало как приговор.
— Я предлагаю тебе руку помощи. Поживи у нас. Если сойдемся характерами — оставайся. А нет — забирай дочку и поезжай. Мне и самой тоскливо будет без нее. В ней вся моя радость.
— Но я же… зечка. Вы не боитесь?
— Милая, да посмотри на себя. Чего тебя бояться? Ты — мать, которую лишили ребенка. Ты одна на всем белом свете. И я одна. Зато у нас обеих есть она. Ради нее неужто не уживемся?
— Вы, не зная меня, пускаете в дом… У вас сердце золотое. Я и думать забыла, что такие люди бывают.
— Добра в мире много, дочка, ты только оглянись. А что в дом пустила… Какой от тебя вред? Ты — мать моего солнышка. Может, и ты мне дочерью станешь. Глядишь, и справимся вместе. А нет — так нет.
***
Так Маргарита и осталась в этом тихом доме, где пахло свежим хлебом и яблоками. Она устроилась на местный завод, с утра до вечера отдаваясь работе, помогая Светлане Петровне по хозяйству. Часто по вечерам, глядя, как ее дочь, такая родная и чужая одновременно, играет в саду, она думала о причудливых поворотах судьбы. Что было бы, окажись эта женщина другой? Проигнорируй она предсмертную просьбу того, кого когда-то считала сыном? Страшно было подумать.
Спустя три года Маргарита вышла замуж за тихого и доброго слесаря из ремонтного цеха и переехала к нему. Но их новая семья не распалась, а, напротив, стала только больше. Подросшая Вероника жила на два дома, считая Светлану Петровну своей второй бабушкой, самой любимой и желанной. И когда теплыми летними вечерами они все вместе собирались за большим столом в том самом дворе, где когда-то лаял Мухтар, Маргарита понимала: война отняла у нее молодость, свободу и веру, но странным, извилистым путем привела ее сюда — к дому, к семье, к тихому счастью, которое оказалось прочнее всех стальных штор и колючих проволок мира. И это было ее самой главной, самой заслуженной и самой долгожданной победой.
