Тихий вечер в детском отделении больницы напоминал скорее библиотеку, чем медицинское учреждение. За окном медленно сгущались сумерки, окрашивая небо в сиреневые тона, а в коридорах царила почти медитативная тишина, изредка нарушаемая тихими шагами медсестры или приглушенным плачем младенца из дальнего бокса. Казалось, ничто не предвещало бури. Но спокойная смена, как хрупкая стеклянная ваза, разбилась в одно мгновение, едва зазвучали торопливые шаги и отчаянные голоса у порога приемного покоя.
По «скорой» привезли маленького пациента с температурой, которая отказывалась покоряться обычным средствам. У полуторагодовалого малыша столбик термометра упрямо не опускался ниже отметки в тридцать девять градусов, а все испробованные дома жаропонижающие средства давали лишь иллюзию облегчения, кратковременную и обманчивую. Стоило им ослабить хватку, как жар возвращался с новой силой, угрожающе приближаясь к роковой черте в сорок градусов, за которой начиналась неизвестность.
Молодая женщина, мама ребенка, стояла как изваяние горя, ее большие, небесной голубизны глаза, казалось, вобрали в себя весь мировой океан слез. В них плескалась такая бездонная мука, что смотреть на нее было невыносимо. Ее тонкие, изящные пальцы бессознательно ломали друг друга, а губы, беззвучно шепча мольбы, мелко дрожали, словно от холода. Взгляд ее не отрывался от маленького, безвольного тельца, завернутого в одеяло, грудь которого судорожно и часто вздрагивала, пытаясь поймать воздух.
— Сделайте же что-нибудь! Умоляю вас, скорее! — вырвался из ее груди не крик, а какой-то надорванный, исступленный стон, в котором слышалась последняя надежда и отчаяние одновременно.
Ребёнка, не теряя ни секунды, стремительно увезли в стерильную палату интенсивной терапии, тяжелая дверь захлопнулась, став непреодолимой преградой между матерью и её дитем. У порога двое санитаров, стараясь быть как можно тактичнее, удерживали рыдающую женщину, чье тело выгибалось в немом крике. В ход пошел полный арсенал современной медицины, капельницы, уколы, кислородная маска. Положение усугубилось тем, что по дороге в палату у мальчика начались судороги, заставившие сердца медиков сжаться еще сильнее.
Спустя сорок минут, которые показались вечностью, уставшая доктор Вероника вышла в пустынный коридор, снимая с лица влажную от дыхания маску и шапочку, освобождая темно-каштановые волосы. Она чувствовала себя выжатой, как лимон. От стены, к которой она, казалось, приросла, тенью отделилась та самая молодая женщина и бросилась навстречу, словно на последнем издыхании.
— Доктор, умоляю, что с ним? Как мой сыночек? Жив? — В её глазах-блюдцах, помимо горя и страха, вспыхнул крошечный огонек надежды, такой хрупкий, что его можно было задушить одним неверным словом. Вероника инстинктивно отпрянула под напором этого отчаяния.
— Успокойтесь, пожалуйста. Самое страшное позади. С вашим ребёнком всё хорошо, кризис миновал. Температура снизилась и пока держится в норме. Сейчас мы немного понаблюдаем за его состоянием в реанимации и переведём его в обычную палату, четвёртый бокс. Идите туда, приведите себя в порядок. Скоро ваш мальчик будет рядом с вами.
— Но что же это было? Отчего такая страшная температура? Что с его здоровьем? — Женщина не отпускала её, вцепившись в рукав халата тонкими, холодными пальцами, в которых застыла вся её материнская тревога.
— Пожалуйста, не волнуйтесь так. Детский организм — загадка, иногда он так реагирует на вирусы. Как только мы получим результаты всех анализов, картина прояснится. А сейчас идите и ждите. Ждите своего сына, — Вероника мягко, но настойчиво высвободила свою руку из цепкой хватки.
Она устало побрела в ординаторскую, тяжело опустилась на стул перед компьютером, чтобы заполнить историю болезни маленького пациента. Тело ныло, а в голове стучала одна навязчивая мысль — о чашке кофе, густого, черного, обжигающе горького, который смог бы вернуть ей хоть каплю бодрости. Она настолько ярко представила себе его терпкий аромат, что почти физически почувствовала его вкус на языке, и это придало ей сил. Нет, сначала нужно закончить документацию, нельзя расслабляться — в любой момент мог поступить новый экстренный вызов.
Внезапно дверь в ординаторскую с грохотом распахнулась, ударившись о стену, и в помещение ворвался её муж, Денис. Накинутый на плечи одноразовый халат развевался за его спиной, делая его похожим на большую тревожную птицу, сорвавшуюся с цепи. Увидев Веронику, он замер на месте, будто натолкнулся на невидимую, но прочную стену.
— Денис? Что ты здесь делаешь? Что-то случилось? С Глебом? — Вероника смотрела на растерянного мужа, пытаясь прочитать на его лице ответ. — Почему ты молчишь? Ворвался, словно ураган, а теперь стоишь безмолвно. — Она машинально встала и, по профессиональной привычке, поправила фонендоскоп, свисавший у нее на шее словно холодное металлическое жало.
Денис сделал несколько неуверенных шагов в её сторону, запустил длинные пальцы в свои непослушные волосы и резко провел ими назад, пытаясь придать лицу хоть какое-то подобие собранности.
— Я… я не знал, что сегодня твоя смена.
— Откуда тебе знать, в какую смену я работаю? Тебя вечно нет дома. Ты исчезаешь, будто призрак, — устало, без упрека, просто констатируя факт, произнесла она.
— Да, у меня такая работа, ты же знаешь. Мне только что позвонила… Неважно. Скажи, к вам час назад поступил мальчик, Скворцов Роман. Что с ним? — Его голос прозвучал резко, почти по-служебному.
— А какое отношение ты имеешь к этому ребенку? Он фигурирует в каком-то твоем деле? — нахмурилась Вероника.
И в этот миг её накрыла высокая, обжигающая волна догадки, от которой перехватило дыхание. Истина, уродливая и неприглядная, предстала перед ней во всей своей наготе. Она прикусила нижнюю губу до боли, не отрывая взгляда от смущенного лица мужа. Воздух в ординаторской внезапно стал густым и тяжёлым, им невозможно было дышать, а внутри, в самой глубине груди, вспыхнул настоящий пожар, пожирающий всё на своём пути.
Вероника заметила, как выражение лица Дениса из растерянного медленно, но верно превращалось в виновато-злое. Он, как опытный боец, инстинктивно переходил к обороне, готовясь к атаке.
— Кажется, я начинаю понимать. Только, умоляю, не говори, что это сын твоего сослуживца или лучшего друга. Это твой сын? — её голос звучал тихо, но в нём не было вопроса, лишь горькое утверждение.
— Да. Мне… мне давно следовало тебе всё рассказать. Но я не знал, как подобрать слова. Я всё объясню, ты только выслушай.
— Отлично, у нас, кажется, есть время. — Ноги внезапно перестали её держать, стали ватными, непослушными, словно у тряпичной куклы. Вероника снова рухнула на стул, положила руки на стол перед собой и сцепила пальцы в тугой замок, белые от напряжения костяшки выступили под кожей. Её взгляд, пристальный и неумолимый, впился в Дениса.
Тот беспокойно окинул взглядом кабинет, отыскал старый потрепанный диван у стены и опустился на его край, будто силы окончательно оставили его.
— Это случилось три года назад. Я был на юбилее у Егорова. Ты тогда дежурила, от смены не отказалась. И там… короче говоря, я провёл ту ночь с его сестрой. Мы много выпили, я расслабился, потерял голову. Сам не понимаю, как это произошло. Хотя что я говорю? Конечно, понимаю. Я просто позволил этому случиться. А потом, спустя несколько недель, она пришла ко мне в отделение и сообщила, что ждёт ребёнка. Я не жил на две семьи, Вер. Клянусь. Моя семья — это всегда была ты и наш Глеб. Но я не смог… не смог просто отвернуться от своего сына. — Он поднял на неё глаза, ожидая в ответ шквала обиды, криков, горьких слез, но Вероника хранила ледяное молчание, и это молчание было страшнее любых упрёков.
— Прости меня, я знаю, что я не один такой на целом свете. Я просто обычный, слабый мужчина. И я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Мне бесконечно жаль. Прости, — он повторил это слово, будто оно было спасительным кругом.
— При твоей-то работе это очень удобно, оказывается. Оперуполномоченный, вечно в разъездах, на заданиях, в засадах. Сказал жене «дежурство», а сам — к другой женщине, к другому сыну. — Вероника издала странный звук, не то всхлип, не то горький, скомканный смешок.
— Вер, не надо, пожалуйста, не надо так, — тихо, почти шёпотом, попросил он.
— А как надо, Денис? Благословить тебя? Обрадовать нашего Глеба новостью, что у него есть младший брат, с разницей в возрасте в шестнадцать лет? Как, скажи мне? Как нам теперь жить? — Её губы искривила некрасивая, болезненная усмешка.
— Скажи мне, что с ним? С ребёнком. — Денис наконец понял, что эта усмешка — лишь попытка сдержать рвущиеся наружу слёзы, плотина, готовая рухнуть в любую секунду.
— Сейчас его состояние стабилизировалось. Температура снизилась, врачи продолжают наблюдение. — Её голос вновь стал ровным, профессионально-бесстрастным, каким и должен быть голос врача у постели больного.
Денис облегчённо выдохнул, и это короткое, едва слышное дыхание не ускользнуло от внимания Вероники. В её душе, рядом с пожаром гнева, тлела крошечная, но острая искра обиды. Она не припоминала, чтобы он когда-либо так явно, так физически ощутимо переживал за их собственного сына, Глеба, во время его детских болезней. Или, может, время стерло эти воспоминания? А может, её муж просто повзрослел и дорос до настоящего, глубокого отцовства только сейчас, с появлением этого второго мальчика.
Злость, обида, полная растерянность — всё это, как снежный ком, катилось внутри нее, набирая массу и скорость, стремясь вырваться наружу, разорвать её изнутри. Она, как врач, знала, что подобные истории случаются почти в каждой третьей семье, но оказалась абсолютно не готовой принять эту истину, когда она пришла в её собственный дом.
Вероника поднялась и на нетвёрдых, ватных ногах подошла к старой кофеварке в углу кабинета, повернувшись к мужу спиной. Она нажала кнопку, и шипящий, булькающий звук нагреваемой воды, наполняющей резервуар, заглушил все остальные звуки в мире, создав временную звуковую завесу. Когда аппарат наконец умолк, издав победный щелчок, она обернулась, уже собираясь по инерции предложить чашку кофе и Денису. Но в ординаторской, кроме неё, никого не было. Он исчез так же тихо и внезапно, как и появился. Лишь нос щекотал знакомый, успокаивающий, горьковатый аромат свежесваренного кофе.
Вероника вернулась к столу с дымящейся чашкой, отодвинув в сторону недописанную историю болезни. «Ну и что же случилось-то? Муж изменил — какая невидаль, мир сошёл с ума. Но твой мир-то не рухнул, Вероника. Все живы, все дышат. Другие женщины как-то живут с этим годами, находят в себе силы, значит, и ты сможешь», — беззвучно твердила она себе, делая маленький глоток обжигающей жидкости. Горечь кофе странным образом гармонировала с горечью в её душе.
Перед тем как уйти домой, она по пути заглянула к четвёртому боксу, остановившись у прозрачного стекла в стене. Мальчик спал, раскинув в стороны ручки с белыми перетяжками от капельницы на тонких запястьях. Дыхание его было ровным и глубоким, лицо спокойным. Его мать, та самая молодая женщина, тоже задремала, склонив голову на сложенные на краю кровати руки. «Она очень красива, — беззвучно отметила про себя Вероника. — А мне как с этим жить? Как делить одного мужчину между двумя семьями?» Она медленно отошла от окна, чувству себя посторонней на этом празднике чужой, но такой хрупкой жизни.
«Вот оно, как бывает в жизни. Один неверный шаг, одна ночь — и вот уже нет прежней семьи. А у мужа есть сын, новая любовь, новая реальность. У Глеба, получается, есть бабушка в другом городе, у Дениса — молодая женщина и долгожданный сын, а я… я осталась одна, на обочине их общей жизни. Совсем одна. Или не совсем? Но мириться с жизнью в вечном треугольнике, в состоянии подвешенной неопределенности, я не могу. Кто-то может, я не осуждаю, но я — нет. У нас была такая хорошая, крепкая семья…» — эти мысли звенели в её голове навязчивым мотивом.
В тяжёлых, гнетущих размышлениях Вероника дошла до своей машины, доехала до дома. Квартира встретила её звенящей, гулкой пустотой. Тишина была настолько плотной, что её можно было потрогать. Дениса не было. Есть не хотелось категорически, да и готовить ужин теперь, в этой тишине, казалось бессмысленным занятием, лишенным всякой логики. Она автоматически поставила на газ чайник, чтобы хоть как-то нарушить молчание. И в этот момент на экране её телефона вспыхнуло оповещение о входящем вызове в Skype. «Глеб!» — сердце ёкнуло. Она сделала глубокий, выравнивающий вдох, собирая всю волю в кулак, и нажала на кнопку принятия звонка.
— Привет, мам. Папы опять нет дома? У вас там всё в порядке? Ты выглядишь… не очень, — сразу же, с порога, сказал сын, его голос, уже взрослый, бархатный, был полон заботы.
— Всё хорошо, родной, просто очень устала. Только с работы. А ты как? Как там бабушка? Ничего не болит? Скоро же сессия, готовишься? — она старалась, чтобы голос звучал ровно и бодро.
— Ого, сколько вопросов разом. У нас с бабулей полный порядок, всё отлично. Держи, она сама с тобой поговорит, — камера на долю секунды задергалась, и Вероника увидела на заднем плане свою маму. И ей так захотелось в тот миг оказаться там, рядом с ними, прижаться к теплому материнскому плечу, рассказать всё, выплакать всю накопившуюся боль…
— Доченька, здравствуй. А у тебя вид, будто ты совсем без сил. Тебе бы в отпуск, право слово, съездить куда-нибудь, отдохнуть.
Они проговорили еще минут десять, обсуждая ничего не значащие мелочи, погоду, соседей, телесериалы — всё, кроме того, что действительно волновало Веронику в этот момент.
— Мам, а может, ты после моей сессии тоже к нам приедешь? В гости? — она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривой и напряженной.
— Знаешь, а я как раз хотел сказать тебе кое-что важное, — Глеб внезапно стал серьезным, и Вероника с тоской подумала, что, видимо, запас неприятных новостей на сегодня еще не исчерпан. — Мы тут с пацанами договорились и сразу после сессии едем в Молдавию. Уже билеты на поезд взяли, всё серьёзно. Там будем на сборе урожая работать, фрукты-овощи собирать. Денег немного подзаработаю, опыт интересный.
— То есть… ты не приедешь домой на каникулы? Я правильно понимаю? — в её голосе, против её воли, зазвучали жалобные, плаксивые нотки, которые она так ненавидела.
— Приеду, мам, обязательно, но чуть позже. Не переживай так. Мам, я вас с папой очень люблю, ты знаешь это.
«Ну вот, он вырос, — с болью подумала Вероника. — У него своя жизнь, свои планы, свои дороги. И в этой жизни для меня осталось лишь скромное место где-то на задворках. Она знала, что так будет, когда отпускала его учиться в другой город, к бабушке. Но почему именно сейчас, когда рушится всё остальное? А может, так даже и лучше. Теперь я совершенно свободна! Свободна сойти с ума в этой пустой квартире, свободна сидеть у окна и ждать, свободна ревновать и терзаться…» Она опустила голову на сложенные на столе руки и, наконец, разрешила себе тихо, беззвучно заплакать, пока остывал недопитый чай в чашке.
Денис вернулся глубокой ночью. Она слышала, как скрипнула дверь, как он несмело прошел в прихожей, как пытался двигаться бесшумно. Вероника лежала, прижавшись к самому краю кровати, отвернувшись к стене, но не спала. Глаза её были широко открыты в темноте, а в голове, словно на повторе, крутились одни и те же мысли, вопросы, обрывки фраз. И именно в этот момент, спонтанно, как озарение, пришло решение. Оно было таким ясным и четким, что вытеснило всё остальное.
На следующее утро она пришла на прием к заведующему отделением и положила на его стол заранее написанное заявление на внеочередной отпуск, честно, без прикрас, объяснив причину. Пожилой доктор посмотрел на нее с безмерной жалостью в глазах, вздохнул, но отговаривать не стал — он слишком много видел за свою жизнь, чтобы не понимать. Заявление было подписано без лишних слов.
С Денисом они почти не разговаривали эти дни. Они пытались начать диалог, но слова застревали в воздухе, сталкивались и рассыпались, не долетая до сердца собеседника. Оправдания мужа разбивались о глухую стену обид жены. Через неделю Вероника собрала в дорожную сумку самое необходимое, не думая о планах, заправила под завязку бак своей маленькой машины и, не прощаясь, просто тронулась в путь — к маме, к сыну, к своему почти забытому прошлому. Сначала она думала махнуть на юг, к морю, но в мае там еще было прохладно и пустынно. Да и что будет делать одна у пустынного холодного моря? Искать мимолётных знакомств и приключений? Этого ей сейчас не хватало больше всего.
Нервное возбуждение, смешанное с чувством странной, почти болезненной свободы, не давало ей уснуть за рулём даже глубокой ночью. «Вот бы так и ехать, и ехать, и никуда не приезжать, — думала она, глядя на убегающую вдаль под колеса ленту асфальта. — Чтобы не было ничего позади: ни той женщины с её сыном, ни самого Дениса, ни этой лжи. Чтобы остались только вот эта серая дорога, эти крутые повороты, спуски в низины и подъемы на холмы, и бесконечное, бесконечное небо над головой…»
И когда в дрожащей, предрассветной, пронизанной голубым светом дымке впереди показались знакомые, родные до слёз очертания её родного города, Вероника сделала такой глубокий вдох, будто впервые за долгие годы научилась дышать полной грудью. Целых две недели! Две недели в стенах родного дома, рядом с мамой и сыном. Две недели, чтобы просто быть, а не казаться. А всё остальное — боль, предательство, неопределенность — она будет решать потом. Обязательно будет.
Дорога, извиваясь тонкой лентой, вела её вверх, на последний перевал перед городом. И когда машина, преодолев подъем, выкатила на ровную площадку, взору открылась долина, залитая первыми лучами восходящего солнца. Золотой свет заливал крыши домов, трогал верхушки деревьев, играл в струях реки. И в этом сиянии не было ни боли, ни обиды, ни страха. Была только дорога, бегущая навстречу новому дню, и тихая, спокойная уверенность в том, что каждая трещина в сердце — это не рана, а шов, делающий его крепче. И что иногда, чтобы обрести себя, нужно просто отпустить руль и довериться пути, который сам приведет тебя к тому морю, что ждет впереди.
