Год выдался на удивление теплым, бабье лето затянулось, окрашивая листву в огненно-золотые тона. Воздух был прозрачным и сладким, как густой мед, а по нему плыла тонкая паутина предзимья. В такой обстановке весть, принесенная в дом, показалась особенно горькой и несправедливой.
— Варька, Варька, — прозвучал за окном усталый, знакомый с детства голос.
Девушка, стоявшая у печи, вздрогнула, отложила в сторону полотенце и, накинув на плечи выцветшую шаль, поспешила во двор. Отец, сутулый и могучий, с лицом, изборожденным морщинами и заботами, медленно отворял калитку. В его движениях читалась неподдельная усталость, тяжесть, сродни той, что ощущается после долгой и безрезультатной работы.
— Иду, отец.
— Подь суды, поговорить надо бы, — мужчина опустился на грубую деревянную скамью, смотанную когда-то его же руками, и безнадежно похлопал ладонью по свободному месту рядом. — Поговорить? О чем? Отец, что-то случилось?
— Случилось, дочка, случилось… Беду на свою голову принес. Корову загубил, не со зла, так уж вышло. Не то снадобье ей влил, и все, каюк животине.
Сердце девушки сжалось в ледяной ком, а губы сами собой прижали край платка, чтобы не вырвался стон. Это же не просто потеря, это крах. Порча колхозного имущества. Перед глазами мгновенно возник образ Василия-плотника, того самого, что лошадь загнал в овраг, и та ноги переломала. Семь лет ему дали, семь долгих лет, украденных у жизни. Что же теперь ждет ее отца, седовласого труженика, прошедшего сквозь огонь и медные трубы гражданской?
— Отец, что будет? Неужто Тихон Ильич тебя под суд отдаст? Вы же друзья с ним, с самого детства, вы бок о бок в лихолетье стояли!
— Дружба дружбой, а колхозное имущество врозь. Вот кабы родственниками мы были, то тогда совсем другое дело… Совсем иной разговор был бы.
— Но вы не родственники, вы же друзья, вы всю жизнь друг за друга горой!
— Вот он по дружбе этой самой и предложил меня прикрыть. Да вот только хотел он, чтобы и интерес у него какой-то был, не просто так, понимаешь ли…
— А что взамен он хочет, отец?
— Тебя в невестки. Хочет, чтобы ты с его Степаном браком сочеталась.
Мир вокруг поплыл, закачался. Степан… Этот образ всплыл в памяти — высокий, статный, но с глазами, в которых читались надменность и некая хищная готовность. Он по всей деревне девицам подолы задирал, охальник бессовестный, а взгляд его, тяжелый и оценивающий, вызывал неподдельную дрожь.
— Как? Отец, я же не люблю его, не мил он мне вовсе. Он же… Он смотрит так, что аж жуть берет.
— После того как корова издохла и Тихон имел со мной разговор, мы вместе с ним к Степану пошли. Так вот, он всем сердцем желает тебя в жены, обещал, что обижать не будет. Ты что же думаешь, дочка, что я тебе зла желаю? Да если бы я не был уверен в его словах, так не раздумывая под суд пошел бы. Спаси отца, дочка. По гроб жизни обязан тебе буду.
Слезы, горячие и соленые, покатились по щекам, оставляя на пыльной коже влажные дорожки. Выбора не оставалось — либо отец под суд, в мрак и унижение, либо она под венец с человеком, который вызывал лишь холодную дрожь отторжения. Жизнь предлагала ей горькую чашу, и пить из нее предстояло до дна.
— Я согласна. Назначайте свадьбу.
— Так на Покров и сыграем, как наши предки завещали.
На Покров в селе играли две свадьбы — Варвары и Степана, и ее подруги Анны и Григория, тоже, кстати, сына председателя. Золотая осень словно старалась компенсировать горечь одного союза яркостью и радостью другого. Варя с затаенной болью наблюдала, с какой нежностью ее подруга смотрит на своего избранника, как светится ее лицо от счастья. А у нее на душе было так тошно, что, казалось, лучше бы в петлю лезь, чем переступать порог нового дома с нелюбимым.
После свадьбы Степан, уже изрядно под хмелем, повел ее в новый, недавно отстроенный дом. Отец его позаботился о том, чтобы его только что женившиеся сыновья не знали нужды.
Корову, погибшую в результате той злополучной халатности, списали, будто бы травы не той съела на лугу. Никто особо в этом разбираться не стал, все было тихо и гладко улажено. Варя таила в сердце обиду на свекра — он мог бы такое провернуть и по дружбе, без этой ужасной, унизительной сделки.
— Вот здесь мы будем жить, — заводя ее в сени, широко улыбнулся Степан. — Нравится дом? Мать тут неделю все подготавливала, мыла, чистила, чтобы тебе угодить.
Она молча кивнула, сжимая в кармане платок в комок. Страх сковывал ее, делал движения деревянными. Она — мужняя жена, впервые в жизни ей предстояло провести ночь не под родительским кровом, впервые ее коснется мужчина, к которому душа не лежала.
— Теперь ты будешь здесь хозяйкой, — он обвел рукой просторную горницу. — А вот здесь хозяином буду я.
Он подвел ее к комнате, где стояла массивная деревянная кровать, творение рук плотника Архипа. Тот, выпивший, на свадьбе хвастался, что сделал своими руками ложе для новобрачных и подарил по кровати обоим сыновьям Тихона, за что заслужил порцию похвалы и одобрение односельчан. Заодно и выслужился перед начальством.
— Ну что же, проходи, располагайся, я пока воды натаскаю, надо же перед брачной ночью смыть с себя усталость трудного, но такого счастливого для нас дня.
***
Эту ночь Варвара не забудет никогда. Выпивший Степан не учел, что она не одна из тех легкомысленных девиц, коих он на сеновалах тискал, а целомудренная, невинная девушка. К тому же его законная жена. Его грубость и нетерпение стали для нее настоящим кошмаром, глубокой душевной и физической травмой.
Утром, когда она поднялась с постели, чувствовала себя так, будто ее переехали телегой, а потом обваляли в пыли. Сдерживая подкатывающие к горлу слезы, она начала осматривать дом в поисках провизии. Раз она теперь жена и хозяйка, значит, надо вести себя соответственно. Для начала — приготовить еду. У нее самой в животе урчало от голода, ведь вчера на свадьбе кусок в горло не лез.
— Ну что, женушка моя ненаглядная. Хорош твой муж? — потягиваясь, Степан вышел из комнаты, когда она уже отварила картофель и поставила его на стол, сдобрив сметаной и почистив два отварных яйца.
— Самогона со вчера не осталось? — спросил он, тяжело опускаясь на лавку.
— Не знаю. Могу сходить к родителям и взять капустный рассол, отец всегда его пьет, если лишнего накануне хватит.
— Ничего, отойду. Сядь и поешь со мной. Тебе силы нужны. Ночка-то веселой была! — он громко расхохотался, а Варю передернуло от волны острого, физического отвращения.
Он тонко чувствовал ее холодность, ее неприязнь, и эта нелюбовь раскаляла в нем злость, которую он безжалостно вымещал на ней. За малейшую провинность, за недосоленный суп или не так выглаженную рубаху, он мог и отборной бранью оскорбить, и косу на руку намотать, крича каждый раз, что сделает ее покорной и послушной женой. И в то же время, в его глазах, в их темной глубине, порой мелькало что-то неуловимое, какая-то своя, невысказанная боль, которая, как это ни парадоксально, была даже сильнее той физической боли, что испытывала Варя.
— Не люб я тебе? Не люб.. А чего же замуж шла? — спросил он ее как-то раз, когда в очередной раз она просто молча отвернулась к стене после того, как он супружеские обязанности выполнил.
— Ты прекрасно знаешь почему. А еще мне отец обещал, что ты меня обижать не будешь.
— А если ты помнишь, я изначально к тебе по-хорошему относился. И подарки дарил, и слова нежные говорил, но тебе же все не впрок. Ты лоб нахмуришь, кивнешь и дальше своими делами заниматься. Что люблю, что бью — итог один. Но если ты думаешь, что разведешься со мной, то ошибаешься — я не отпущу тебя. Ты родишь мне детей. Вот их я научу, как уважать своего отца и хозяина этого дома. А мы год живем, а все никак. Может, с тобой что-то не то?
— Все со мной хорошо. Я уже в тягости… — чуть слышно пробормотала Варя.
— Что? — Степан резко поднялся на локте. — Как давно ты об этом знаешь?
— Две недели уже.
— И ты только сейчас мне об этом говоришь? Что же ты за жена такая? — он с силой покачал головой и рухнул на подушки, уставившись в потолок.
С того дня, как узнал о беременности жены, он ее больше не трогал, будто потеряв к ней всякий интерес, и вскоре вернулся к своим прежним полюбовницам.
В мае 1940 года она родила девочку Машеньку, которая, казалось, впитала в себя всю нежность и красоту матери. Это было видно с самого рождения. Степан, несмотря на то что был грубым, невнимательным и черствым мужем, к своему удивлению, безумно и трогательно полюбил свою новорожденную дочь.
В тот же год появился сын Александр и у Анны с Григорием, только на месяц позже. Тихон Ильич расцвел, будто помолодел на двадцать лет, и по всему колхозу хвастался, что он самый счастливый дед, ибо у него почти в одно время родились и внук, и внучка.
Но радовался дед недолго — на смену счастливым и беззаботным дням пришли слезы, тоска, томительное ожидание и хрупкая, как осенний лед, надежда.
Наступил 1941 год.
— Варька, Лидия Никитична требует, чтобы я к ним в дом переселилась, — жаловалась ей подруга Анна, а по совместительству свояченица. — Говорит, что трудно мне одной будет с двумя детьми скоро, а она вроде как помощь предлагает.
Анна гладила свой большой, уже заметно округлившийся живот и умоляюще смотрела на Варю.
— Дело она говорит. Сашке ведь всего чуть больше года, а уже второе дите на подходе. К своим родителям ты же не переедешь?
— Куда? В Захаровку? Они как год назад переехали, так и видеться перестали — то работа, то распутица на дороге, то еще чего мешает. В Захаровке я никого не знаю, а здесь ты… И Гриша. Вдруг скоро все закончится и он вернется, хочу дома его ждать. Да и у родителей семеро по лавкам, куда мне еще с двумя детьми. Помоги, а, Варька. Советом помоги. Не хочу со свекрами жить. Зная характер нашей любимой мамочки, я стану у нее в прислугах, к тому же она и так постоянно сует свой нос. Я понимаю, что у нее большой опыт, но все же я мать, а не нянька собственному ребенку, которой нужно постоянно указывать, как купать, сколько кормить, на какой бок спать укладывать.
Варя невольно рассмеялась, глядя на озабоченное лицо подруги.
— Ты чего так переживаешь? Ну откажи, в чем дело-то?
— Не могу я. Как-то неловко. А вот как тебя пронесло-то? Неужто наша мамочка драгоценная тебя в дом не звала? — спросила Анна.
— Звала, как не звать? Только я ей сказала, что если худо будет, то маму жить с собой позову или сама в отчий дом пойду и буду мужа там ждать.
— Ты все еще злишься на Тихона Ильича? — тихо, почти шепотом, спросила Аня. Она была одной из немногих, кто знал истинную причину этого несчастливого брака.
— А такое можно простить?
— Ну ведь у вас же все хорошо? Разве нет?
Варя молча, с нескрываемой горечью посмотрела на нее.
— Ты никогда ничего не говорила мне. Неужели так все плохо?
— Плохо? Здесь скорее подойдет другое слово — ужасно, невыносимо. Но никак не плохо. Знаешь, вот ушел он три месяца назад, а я по нему даже не скучаю. Бесчеловечно это, но я будто глоток свободы получила.
— А я скучаю по Грише. Хотя знаю, что он по мне особо не тоскует. Прошла его любовь, будто и не было ее вовсе. После свадьбы и полгода не прошло, как я его с девицей застукала. Не говорила никому, стыдно было. Когда вторым забеременела, знаешь, как обрадовалась? Думала, что двое детей — это ведь уже серьезно, что все по-другому будет. Дурочка я, да? А ведь я покорной женой была ему. Ну чего ему не хватало? — Анна всхлипнула, смахивая предательскую слезу.
— Покорной… Знаешь, Анечка, порой, когда я слышу это слово, оно во мне бурю злых чувств пробуждает. Я всегда была покорной дочерью, смотри, к чему это привело… Я старалась быть покорной женой, но и это не дало мне счастья. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Вот вернется Степан, так я ему отпор давать буду. Больше не стану никому покоряться. Пусть лучше убьет меня, но я за себя постою.
Анна прижалась к ней, и они так просидели обнявшись, две молодые женщины, заложницы обстоятельств, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в печи.
— Идти надо. Но так не хочется. Дома одной с маленьким Сашкой тоскливо, а к свекрам ноги не несутся…
— Так оставайся, — Варя посмотрела на подругу с внезапно возникшей решимостью. — А почему бы и нет? Ни у кого никаких вопросов не возникнет: две родственницы живут в одном доме, ждут своих мужей и воспитывают детей. Бери вещи и ко мне!
— А можно? — с загоревшейся в глазах надеждой спросила Анна.
— Нужно. А пойдем, я тебе помогу.
Оставив Сашу и Машу у родителей Варвары, две молодые женщины принялись переносить нехитрые пожитки из одного дома в другой. Лидия Никитична, увидев эту суматоху, возмущенно вышла на крыльцо:
— Дочки, вы чего творите-то? Это что же такое?
— Почему вы возмущаетесь, мама? Все, как вы и хотели — я не останусь одна, Варя мне поможет с детьми, мы будем друг для друга опорой и поддержкой. Вдвоем нам будет веселее. Будем вместе детей растить да мужей с вoйны ждать, — отвечала Анна, чувствуя за спиной несгибаемую поддержку своей подруги.
— Но ведь я имела в виду совсем другое!
— Ну а мы решили так. Варьке одной ведь тоже не сладко. А так мы вдвоем, вместе.
Лидия Никитична от негодования чуть ли не зубами заскрипела, но что она могла поделать? Только потом жаловалась своей закадычной подруге, какие у нее невестки своенравные и непокорные, и возраст не уважают.
А меж тем Варя и Анна жили в одном доме, создав свой маленький, хрупкий мирок. Они помогали друг другу, и обоим так было действительно легче — где-то Аня за всеми детьми присмотрит, где-то Варя приглядит. Они распределили обязанности меж собой: Варя, как более сильная и выносливая, взяла на себя тяжелую работу — дрова, воду, огород, а кропотливую и легкую — готовку, уборку, шитье — взяла на себя Анна.
***
Оставался месяц до родов, Анна с нетерпением ждала появления ребенка на свет и в тишине долгих вечеров шептала Варваре о своих мечтах.
— Как назовешь?
— Любовью. Любочкой.
— Хорошее имя, — согласилась Варя, с нежностью глядя на подругу.
— Девки, вы дома? — знакомый голос почтальона Потапа раздался за окном, и его костяшки затарабанили по стеклу.
— Дома, дома. Чего, письмо принес? — Писем от их мужей не было уже два месяца, и Анна переживала, в то время когда Варя, к своему стыду, чувствовала лишь пугающее безразличие.
— Принес. Варька, поди сюда.
Варвара, накинув платок, вышла на улицу и последовала за почтальоном, который отошел со двора подальше, вглубь сада.
— Куда ты ведешь меня, Потап?
— Идем, идем. Не хочу чтобы Анна слышала. Варь, тут похоронка на Григория пришла. Надо бы как-то поаккуратнее, поосторожнее..
У Вари сердце сжалось в ледяной тиски. Поаккуратнее? Тут как ни скажи, а для подруги это безразмерное, всепоглощающее горе.
— И родителям Гриши можешь сама сообщить? Или похоронку к ним отнести?
— Отнеси. Я Ане сама все расскажу.
Варя развернулась и открыла калитку, чтобы войти во двор, как вдруг натолкнулась на Анну, стоявшую как вкопанная. Глаза ее были полны бездонного, животного ужаса.
— Похоронка на Гришу, так? Он ведь за этим пришел? Скажи, что мне показалось, скажи! — она начала биться в истерике, голос срывался на визг. Варя крепко обняла ее и прижала к себе, чувствуя, как та вся дрожит.
— Тише, тише, Анечка. Я рядом, я с тобой. Ты только успокойся. Это вoйнa, чего же поделать?
— Почему, почему так несправедливо? Почему Гриша?
— Не один твой Гриша пал от рук врага. Васильевне тоже на сына пришла похоронка неделю назад. Но держится баба, понимает все. И тебе надо о детях подумать. О Сашке, о малыше, что в тебе.
Кое-как успокоив Анну, Варя уложила ее спать, затем искупала детей и убаюкала их. Подумав немного, она направилась к свекрам. Те сидели за столом, обнявшись, как два старых, сломленных бурей дерева. На их лицах было такое немое, всепоглощающее горе, что ее собственное сердце сжалось от внезапной, острой жалости к ним. Забыв все старые обиды, она присела напротив и тихо произнесла:
— Мне очень жаль. Примите мои соболезнования.
— Спасибо, дочка. Как Анечка? — утирая скупую мужскую слезу, спросил Тихон Ильич.
— Успокоилась, спит сейчас. Тихон Ильич, вы в город недавно ездили, нет ли вестей от Степана? Он, как и Гриша, два месяца не писал, а вдруг и с ним что-то произошло?
— Ничего не говорят, мол, времени нет на писульки, вот изыщет возможность и даст о себе знать. Вот так говорят.
— Коли будет вам что-то известно, вы мне скажите. Ладно, пойду я, надо с Аней побыть сейчас.
Войдя в дом, Варя увидела, что подруга и дети спят. Раздевшись, она юркнула под одеяло, но сон не шел. Задремать она смогла только к утру, всю ночь ворочаясь и слыша, как плачет и стонет во сне Анечка. Грешным делом она подумала, что лучше бы Степана бог прибрал. Но потом сама устыдилась своих черных мыслей. Он там, на фронте, родину защищает, а она ему зла желает.
Под эти тяжелые думы она все же смогла уснуть, но вдруг ее разбудил пронзительный, полный боли вопль — это кричала Анна. У нее начались роды.
— Господи, рано же еще, — испугалась Варя, вскакивая с постели.
— Варечка, помоги. Месяц же еще. Что же делать? — подруга, корчась от боли, посмотрела на нее умоляющими, полными страха глазами.
— Ты подожди, я подмогу позову.
Дети проснулись и испуганно метались по горнице. Схватив их обоих на руки, Варя побежала к своим родителям. Быстро заведя детей в дом, она на ходу крикнула матери, что Аня рожает, и помчалась за фельдшером. Сергей Петрович, пожилой и опытный, взялся за дело, но роды были сложными, организм женщины, истощенный горем и тревогой, еще был не готов к ним, а ребенок наружу просился. Тринадцать долгих, мучительных часов Анна боролась за жизнь своего ребенка и в конце концов разродилась девочкой.
— Она не жилец, — тихо произнес фельдшер, выводя Варю в сени. — Что вы такое говорите? Сделайте же что-нибудь!
— Я сделал все, что мог. Остается надеяться на чудо. Она в полубессознательном состоянии пребывает. Я насмотрелся уже на таких. Роды преждевременные, трудные, ребенок крупный, срок больше, чем восемь месяцев. Мне так показалось. Молитвы знаете?
— Одну, бабушка учила. Но при чем здесь…
— Вот и молитесь. Я сделал все что мог, все, что мог… Обезболил, а дальше как все выйдет.
Варе хотелось биться головой о стену от бессилия, она была зла на этого усталого человека. Он видел, что ее подруга умирает, но ничего не мог сделать.
Она вошла в комнату, где лежала ее подруга. Лицо Анны было бледным, почти прозрачным.
— Варечка, я знаю, что умираю.
— Не говори так, — заплакала Варя, опускаясь на колени у постели.
— Я видела глаза Сергея Петровича… Так смотрят на безнадежно больных. В них была жалость и обреченность. Варя, я прошу тебя, ты позаботься о моих детях. Я знаю, ты очень добрая. Я не имею права просить тебя об этом, я не достойна твоей дружбы и любви, но никому больше их не доверю…
— Что ты говоришь? Аня, ты же мне как сестра…
— Я плохой человек, — пересохшими, потрескавшимися губами, по слогам произносила Анна. — Я ужасный человек. Я знаю, что умираю, и если действительно там что-то есть, то я не хочу уносить с собой тайну. Я хочу покаяться перед тобой. Дочь.. Моя дочь от Степана.
— Что? Как же так, Анечка? Ты же Гришу любила, как ты могла от Степана родить? Ты бредишь, это от лекарства. Скоро все пройдет и мы вместе посмеемся.
— Не до смеха мне, Варечка. Григорий загулял, в постель ко мне приходил редко. Я мечтала родить еще одного ребенка, чтобы думать о других ему некогда было. Но видно, мало времени после рождения Саши прошло, да и он редко ко мне в постель заглядывал как муж. А тут Степан. Выпил он и язык развязался. Говорит, что нравлюсь я ему, что я другая, не такая как ты. Что жена я хорошая, ласковая, улыбчивая. На другой день опять повторилась. Сказать Грише не могла, не хотела разлад вносить меж братьями. И тебе сказать не могла о его внимании, подругу потерять боялась. Я же не знала, что ты его ненавидишь. Ты на людях другая… А как зажал он меня, так и не сопротивлялась, подумала, что если от него забеременею, так и никто не узнает, они же братья, похожи. Трижды у нас с ним близость была, а потом я его стала прогонять. Затем узнала, что беременна. Сергею Петровичу не показывалась, наплела ему с три короба. Мне до родов две недели оставалось, а не месяц…
— Мне все равно, Анюта, от кого у тебя ребенок. Это твой грех. Но я отчаянно хочу, чтобы ты выжила. А дальше.. Даю тебе слово — никто ни о чем не узнает.
— Не выживу я, Варечка. И есть еще одна тайна. Услышала я разговор Гришки и Степана. Только застукали они меня и велели молчать. Но теперь мне уже все равно. Та корова действительно что-то на лугу сожрала и отец твой не виноват. Когда он пришел, она уже бездыханная лежала, он даже лекарство ввести не успел. Сговор у них, Варька. У отца твоего и у нашего свекра. Поженить они вас хотели, но знали, что ты будешь против. А тут как увидели ту животину, так на ум им идея пришла…
Спустя несколько часов Анны не стало. В ее холодных пальцах Варя зажала крошечную Любочку, которая, вопреки мрачным прогнозам, чудом выжила.
После похорон подруги Варя долго приходила в себя, погрузившись в пучину молчаливого горя. Она целиком окунулась в заботу о детях, ведь она обещала Ане приглядеть за ее сыном и дочерью.
— Варя, ты здесь? — Лидия Никитична явилась на ее порог через три дня после похорон невестки.
— Здесь.
— Собирай Сашку и Любочку, я их забираю. Тяжко тебе с тремя маленькими детьми, да и тебе они чужие, а мне внуки.
— Ко мне сестра перебралась, разве вы не знаете? — Варя усмехнулась, глядя на свекровь. Интересно, она все знала? — Какая сестра? Аленка, что ли? Она сама ребенок, ей же всего пятнадцать годков.
— Ничего, я в ее возрасте четверых нянчила. Скажите мне лучше вот что — вы все знали?
— Про что? — Лидия Никитична недоуменно уставилась на невестку, но в ее глазах промелькнула тревога.
— Про корову, про то, что мой отец и ваш супруг разыграли весь этот спектакль для меня. Про то, что не светил ему срок, зато Степану вашему жениться нужно было на дочери друга семьи.
— Откуда ты…
— Анна покаялась, а она услышала это от ваших сыновей.
— Я ничего не знала, — Лидия Никитична потупила взгляд, выдавая себя с головой.
— Знали.. Вы все знали. И если не хотите, чтобы я сначала это разнесла на всю округу, а потом не развелась со Степаном, то вы оставите детей у меня. Иначе весь колхоз будет вас осуждать. Надо вам это?
Лидия Никитична, ни слова не сказав, развернулась и ушла, а хлопнувшаяся за ней дверь будто подвела черту под этим тягостным разговором.
Зато скоро явился ее отец. Он сел перед ней за стол и, видя, как она ловко и нежно перепеленывает младенца, спросил глухим голосом:
— Теперь ты меня ненавидишь?
— Отчего же, отец? Ненависти в моем сердце нет. Есть обида, глубокое непонимание, горькое разочарование.. Перечислить, что еще?
— Я хотел как лучше.
— Как лучше? — удивилась Варя, не поднимая на него глаз. — Выдать меня замуж за нелюбимого, обречь на страдания в этом браке, заставить меня мучиться каждую ночь и каждый день.. Это ты называешь лучшей долей?
— Нет. Я думал, что слюбится, что чувства у тебя к мужу возникнут и вроде как все довольны: ты замужем за завидным парнем, мы с Тихоном родственники. Опять же — времена трудные, а такие связи как нельзя кстати.
— Слушать тошно, отец. А видеть тебя еще более невыносимо…
Варя взяла малышку на руки и понесла ее в колыбель, тем самым давая понять отцу, что разговор окончен.
Анатолий Степанович, тяжело вздохнув, поднялся и вышел из дома. Он понимал, что дочь его, возможно, никогда не простит. Стена, возведенная между ними его же руками, оказалась слишком высокой и прочной.
***
1945 год. Победа. Возвращение.
Прошло три с половиной года с тех пор, как умерла ее подруга Анна, и Варя с помощью своей младшей сестры Аленки воспитывала троих детей. Как бы ни просили, ни умоляли свекры отдать им внуков, она была непреклонна. Варя дала слово Анне взять на себя заботу о ее детях, и она его сдержит. К тому же Любочка — дочь ее мужа, а значит, она должна ждать отца в его доме.
Степан выжил. Буквально через месяц после похорон подруги она получила от него первое письмо. Он писал, что долго лежал в госпитале, подтвердил смерть брата, тем самым окончательно порушив слабую надежду родителей, которые нет-нет, да и уповали на ошибку системы…
Он писал теплые, проникновенные письма, и Варя с изумлением читала каждое послание — будто что-то коренным образом изменилось в нем, будто это был другой, незнакомый человек. Она ничего ему не писала о том, что знает все тайны, все их общее, горькое прошлое.
И вот он пришел. Высокий, по-прежнему статный, но в его взгляде, некогда надменном и жестком, не осталось и следа былой холодности. Увидев жену на пороге, он, ни слова не говоря, крепко, по-солдатски обнял ее и прижал к себе, будто боялся отпустить. Затем опустился на одно колено и взял на руки подбежавшую Машеньку, расцеловал ее в обе щеки.
Пятилетний Саша и трехлетняя Любочка с робким интересом наблюдали за этим взрослым высоким дядькой с блестящими медалями на потрепанной гимнастерке.
— Это мои племянники уже такие большие? — он отпустил дочку и поднял на руки малышку, затем приобнял за плечи мальчика.
— А вы наш дядя? — спросил Саша, с любопытством разглядывая ордена.
— Дядя. Пойдемте в дом, знакомиться будем.
Дети сновали вокруг, Степан ужинал, с аппетитом уплетая домашние щи, которых, казалось, не ел целую вечность. Потом Аленка зашла за детьми и увела их к себе, тонко почувствовав, что сестре и ее мужу необходимо наконец остаться наедине.
Едва дверь закрылась, как Степан подошел к Варе сзади и осторожно, почти с благоговением, обнял ее, крепко прижав к своей еще грубой гимнастерке. Она невольно содрогнулась, и по телу пробежала знакомая, леденящая волна страха. Она вспомнила прошлые ночи, те ужасные ночи до того, как он ушел…
— Ты меня боишься.. — с бездонной грустью в голосе произнес он. Затем развернул ее к себе и нежно, кончиками пальцев, погладил по щеке. — Варя, все будет по-другому. Не так, как раньше. Я изменился, и я прошу тебя, умоляю, дай мне шанс. Всего один шанс.
— Ты веришь, что человек может измениться? Я боюсь другого…
— Чего?
— Что ты стал еще более жестоким, чем раньше… Что вoйнa ожесточила тебя окончательно.
Он взял ее за руку, не сжимая, а просто держа, и повел к кровати.
— Не беспокойся, я не трону тебя против твоей воли. Никогда больше. Можно я просто обниму тебя и расскажу кое-что?
Она молча кивнула, позволив себя обнять. Он уложил ее, лег рядом и начал говорить. Его голос был тихим и монотонным, он рассказывал о госпитале, о товарищах, о страхе и о боли. По мере его рассказа лед в ее душе начал таять, напряжение медленно уходило, она позволила себе успокоиться и перестала дрожать.
— До того как попасть в госпиталь, я кое-что видел. Я видел, как нашу медсестричку, молоденькую, хрупкую, домогается наш комбат. Она отказать ему не могла, а он пользовался ею, сделав своей походно-полевой женой. Я видел, как она плачет по ночам, как страдает, какая пустота в ее глазах. И никто не смел заступиться за нее, мужик он был жесткий и подлый, с положением. А как она смеялась, когда он погиб от шального осколка… Я видел счастье и освобождение в ее глазах. Можешь себе такое представить? Я вдруг посмотрел на нас с тобой со стороны и ужаснулся. Я вдруг понял, что все это время, все эти годы до мобилизации, чувствовала ты. Поздно, черт возьми, понял. А еще задал себе вопрос: вот если бы я погиб, плакала бы ты по мне, или бы, как та медсестра, вздохнула с облегчением? Я понял, каким животным был, какие ужасные, непростительные поступки совершал…
— И что теперь делать? — тихо, в полголоса, спросила она.
— Я прошу дать мне возможность… Я не трону тебя, пока ты сама этого не захочешь. Я хочу завоевать твое сердце, Варя. Не силой, не страхом, а чем-то иным. … А если я по-прежнему буду тебе противен, если в твоем сердце не найдется для меня даже крошечного уголка, я отпущу тебя на волю. Я дам тебе развод, честное слово.
— А ты действительно изменился.. Я будто другого человека вижу перед собой.
— Вoйнa людей меняет. Кого-то в лучшую, кого-то в худшую сторону. Но никто прежним не остается… Никто.
— Я еще в твоих письмах поняла, что ты стал другим. Ты никогда не говорил мне тех слов, тех мыслей, которые изливал на бумаге…
Тут они услышали, как дети за окном звонко смеются, играя с Аленкой.
— Тебе не тяжело с ними? С тремя-то?
— Нет, — Варя впервые за этот вечер искренне улыбнулась. — Они славные. Они — моя отрада.
— Но почему ты племянников не отдала бабушке и дедушке? Они же просили, наверное.
— Потому что я хотела, чтобы дочь ждала отца дома…
— Маша? Но при чем здесь Маша?
— А я не о Маше говорю. Я о Любочке. Она твоя дочь. Я все знаю. И о том, каким образом свадьба наша случилась, и о том, что ты с Анной мне изменил.
Он сглотнул ком, вставший в горле, и его лицо исказила гримаса стыда и боли.
— Откуда? — прошептал он.
— Анна перед смертью сказала. Она каялась.
Он сполз с кровати и опустился на пол, уткнувшись лицом в ее колени, и его могучие плечи задрожали.
— Прости меня, Варя, прости. Сам не знаю, что нашло на меня тогда, какая слепота. И перед братом покойным виноват, и перед Аней, и перед тобой, больше всего перед тобой.
— Степан, мы можем все попробовать с чистого листа. Но ты должен усвоить раз и навсегда — я больше не буду покорной и послушной женой. Я человек, у которого есть свои мысли, свои чувства, свои желания, с которыми тоже нужно считаться…
— Все будет по-другому, Варечка, все будет по-другому. Я обещаю. Я докажу это тебе.
***
ЭПИЛОГ
Полгода прошло с тех пор, как Степан вернулся домой. Детей они официально записали на себя и вместе их воспитывали, и для всех в селе они были одной большой, дружной семьей. Варя каждый раз с тихим изумлением наблюдала за мужем — он стал внимательным, заботливым, по-настоящему нежным. Он помогал по хозяйству, нянчился с детьми, а по вечерам мог просто сидеть рядом и держать ее за руку, рассказывая о своих планах на их общее будущее.
И вот однажды, отправив всех троих детей к бабушке, она сама пришла к нему в горницу, где он что-то мастерил для Маши.
— Ты.. — он удивленно посмотрел на нее, видя, как она медленно, с легкой улыбкой развязывает тесемки своей кофты.
— Я хочу ребенка. Еще одного сына. Муж ты в конце концов или нет? — сказала она, и в ее глазах плескалось не показное, а самое что ни на есть настоящее счастье.
Он рассмеялся, счастливый, понимающий смех, и, подхватив ее на руки, понял, что наконец-то смог растопить многолетний лед в сердце своей когда-то непокорной, а теперь самой любимой и желанной жены. За окном кружились первые снежинки, предвещая долгую, но на этот раз по-настоящему теплую зиму, а в их общем доме, выстраданном и прощенном, наконец воцарился мир.
