Те годы были пропитаны особым воздухом – пахло пылью дорог, дымком печных труб и тревожной надеждой, такой же хрупкой, как первый весенний лед. 1939-й… Еще никто не знал, какие бури готовит грядущее, но в маленьком селе с говорящим названием Веселое жизнь текла по своему, веками заведенному кругу.
Ее знали все. Не по имени, данному при крещении, а по прозвищу, которое стало ее второй судьбой. Скворчиха. Так окрестили когда-то ее мать, Глафиру, а уж потом и дочь, Екатерину. Местные кумушки, посылая мужей помочь по хозяйству – крышу поправить, забор подлатать – говорили: «Сходи к Скворчихе, она тебя яйцами да тушкой утки отблагодарит». Отец девушки сгинул в голодные времена шесть лет назад, и с тех пор они с матерью вдвоем тянули лямку, не покладая рук: и в колхозе, и на своем подворье, где водились гуси, куры и поросились вечно хрюкающие хавроньи.
— Скворчиха..
От этого становилось вдвойне обидно, ибо сердце ее безраздельно принадлежало ему. Любила так, что готова была за него горы свернуть и против всего мира пойти. А он будто и не замечал ее, проходил мимо, словно она была придорожной пылью. Если взгляд его и останавливался на ней, то лишь в рабочие моменты, да и то без тени интереса. Девушка упросила председателя колхоза, слезы горькие лила, лишь бы поставить ее работать рядом с ним, обещала план перевыполнить, лишь бы только быть ближе, чувствовать его тепло, видеть игру мускулов на загорелых руках.
А Никифор не замечал ни ее, ни ее любви, что была причиной всех ее душевных терзаний. Местные бабы над ней подтрунивали, посмеиваясь над тем, как открыто и дерзко она заявляла, что он будет только ее.
— Насильно мил не будешь! Каким манером приручишь-то? Он же нос от тебя воротит!
— А хоть бы и насильно! — с вызовом отвечала она, поднимая голову. — Моей любви на двоих хватит!
А Никифор меж тем то с одной девкой зажмурится на сеновале, то с другой. Все свою половинку искал, не видя ту, что была под самым носом… А Катя злилась, и горькая обида сжимала ее сердце в тугой, болезненный комок.
«Приворожу… Вот, ей-Богу, приворожу. Ни на какую другую смотреть не сможет, будет только мой. А эти козы еще завистью захлебнутся!» — бормотала она себе под нос, когда в очередной раз застукала предмет своих грез с Марфутой, девкой ветреной, что не отказывала ни одному парню в селе.
«И что он в ней нашел? Она же общая! Как он не брезгует?» — недоумевала Екатерина, чувствуя, как по щекам сами собой катятся предательские слезы.
И чем ближе она подходила к родному дому, тем сильнее сжимались ее кулаки от бессильной злости. Перед глазами стояло наглое, самодовольное лицо Марфуты, ее хриплый смех и грозный окрик Никифора, который отчитывал ее за то, что она стоит и смотрит.
— Тебе что, нравится подглядывать? Нет бы отвернулась, постеснялась! Девушка ведь невинная. Али тебе любо наблюдать?
— А вам не стыдно? — вырвалось у нее, и голос дрогнул от обиды. — Вместо того чтобы работать, вы тут в стоге сена кувыркаетесь. Тьфу! — от злости она плюнула на землю.
— Никифор, да она же нам попросту завидует, вернее, мне — все село ведает, как она по тебе сохнет. А ну, брысь отсюда, мелкая! — Марфута топнула ногой, демонстрируя свое превосходство.
— Я не мелкая! Мне уже семнадцать!
— Ой-ой, какие мы взрослые! — ехидно протянула та. — Никифор, тебе по нраву такие молодухи?
Никифору, которому перевалило за тридцать, насмешливо глянул на Скворчиху и изрек, точно ножом по сердцу:
— Нет, мне никогда худосочные не нравились, тем паче она еще дитятко несмышленое. Вот то ли дело ты, есть за что подержаться. — Он ущипнул Марфуту за ягодицу, и та взвизгнула от притворного возмущения. Екатерина развернулась, чтобы они не увидели предательских слез, и побрела прочь, к бабам. Но даже тяжелая работа не могла отвлечь ее от горьких дум.
И когда она уже дошла до дома, в голове прочно засела мысль, пустившая корни и проросшая решимостью: надо его приворожить. Она даже ведала, кто этим занимается. Было страшно, жутко… Но любовь, слепая и безрассудная, переборола испуг и напрочь затмила разум.
— Мама, а когда в город поедем?
— Через три дня. С дедом Макаром отправишься, он как раз свинью зарежет, вот ты с яблоками да творогом и поедешь на рынок. С ним же и назад воротишься.
— Мам, а можно я заеду в Александровку к Ульяне? Давно не виделись мы с ней…
— Заедь, повидайся с подругой. Только же ты не задерживайся.
— Я ночь переночую и вернусь. Спасибо.
— Ульянка, скажи, жива ли еще тетка Фекла, что ведуньей слывет? — Катя помогала подруге полоскать белье в реке и, пока не слышали посторонние, решилась задать сокровенный вопрос.
— А что ей сделается? Говорят, даже не стареет! Мы как сюда перебрались пять лет назад, так она вовсе не переменилась. Лет ей за пятьдесят, а больше тридцати не дашь. Из села ее, правда, выжили, в лесу она теперь обитает, в землянке, но наши бабоньки втихую бегают к ней за сборами трав, лечат они отменно. А ты к чему спрашиваешь?
— У нас в селе болтают, будто она приворожить человека может. Правда ли это?
— Правда, а тебе зачем? Ой, да неужто Никифор? Я думала, ты своей напористостью уже давно его себе забрала.
— Нет, — горько вздохнула Катя. — Он даже не смотрит в мою сторону.
— Брось ты это дело, оставь…
— Нет уж, я хоть немного, но буду счастлива! Помоги мне, умоляю — покажи, где она живет, сходи со мной.
— Ладно… — Ульяна задумалась, потом схватила подругу за руку, шепча ей чуть ли не в ухо. — Только смотри, ни гугу никому. Если проведают в селе, что я тебе помогала, худо будет. А отчим так вовсе выпорет. Он строго-настрого запретил маме даже за травами к ней ходить.
— Ты что? Кто же о таких вещах разглашает?
Рано утром, едва забрезжил рассвет, девушки вышли из дома и направились в сторону леса. Ульяна прихватила корзинку и отпросилась у матери под предлогом, что Катя хочет набрать маслят, которых в их Веселом не водилось. Зайдя в низкую, поросшую мхом землянку, Екатерина поздоровалась и замерла на пороге, не решаясь ступить дальше.
— Ааа, проходи, красна девица… Что же подруга-то твоя на улице осталась? Боится меня, что ли?
— Нет у нее надобности, — тихо ответила Катя.
— А у тебя, значит, есть? — женщина подняла на нее пронзительный взгляд своих темных, почти черных глаз.
— Есть… Любовь у меня есть. И хочу, чтобы он был со мной. — Катя сделала шаг вперед, осмелев от тихого и спокойного голоса этой удивительной женщины. Она и правда выглядела молодо, больше тридцати ей не дашь. Неужели врут, что ей за пятьдесят?
— Задаром ничего не делаю, а приворот дорогого стоит.
Екатерина сняла сережки из ушей, подаренные бабушкой перед самой смертью, и протянула их ведунье.
— Ммм, с изумрудом… А что, твоя бабка из богатеньких что ли была?
— Нет, она гувернанткой служила в господском доме, и те за верную службу подарили ей на именины серьги. Аккурат перед революцией. Бабушка их сберегла и мне перед смертью отдала.
— Не жалко?
— Жалко. Но я хочу быть счастливой.
— А ты уверена, что будешь счастлива? — Фекла внимательно посмотрела на девушку, и в ее взгляде читалось что-то, похожее на жалость. — Суженый будет твоим, это да. А вот счастья тебе не обещаю. Расплата за сие деяние будет. Готова ли?
— Я на все готова! — с жаром, присущим всем юным особам, воскликнула девушка.
— Ну, смотри же… Выйди на улицу, посиди с подругой, скоро тебя позову.
— Вот этот пузырек — со снадобьем. Оно не имеет ни вкуса, ни запаха. Три дня подливай ему в питье, да вот слова приговаривай. — Она протянула листок, на котором угольком было выведено заклинание. — А вот эту нитку вшей ему в рубаху. Поторопись до полной луны все сделать, времени тебе четыре дня.
— Спасибо тебе.
— Я бы на твоем месте не благодарила. Да, вот еще что — сейчас дойдете до развилки и поверните влево, там через три десятка шагов будет грибное место. Наберете маслят, чтобы не с пустыми руками в село ворочаться.
Удивившись, девушки поспешили попрощаться и чуть ли не бегом припустились прочь от жилища ведуньи.
— Ну как, какая она? Страшно было? — любопытство разбирало Ульяну.
— Немного… Но какая же она красивая!
— Вот за это бабы наши ее и невзлюбили…
— Я думала, за то, что ведьма.
— Это второстепенное. — Ульяна махнула рукой. — Лечит людей и лечит, никому зла не делала. Да вот только когда на нее Степан, председатель наш, заглядываться стал, жена его и пустила слух, будто Фекла приворожил ее супруга к себе. А то, что он ей даром был не нужен, никто в расчет не взял. Пакостить стали.
— Но она же ворожить умеет…
— Умеет, но для себя никогда ничего не станет делать. Знает — есть за это расплата. Она так же ответит и за то, что помогает делать приворот, но тому, кто насильно к себе любимого привязать хочет, страдать втройне.
— Фу, ну что ты меня пугаешь? — Катя уже начинала злиться. — А вдруг не будет никакой расплаты? Ну, а вдруг?
На следующий день, выйдя на работу в поле, Екатерина не знала, как подступиться, чтобы вшить нитку в рубашку Никифора. Случай подвернулся на третий день — у него отскочила пуговица. Подобрав ее в траве, девушка предложила все быстро исправить. Схватила рубашку и побежала к тете Дарье, поварихе, что всегда носила с собой нитки с иголкой на случай, если у кого подол порвется.
— Баба Дарья, дай иголку, пуговицу Никифору пришить надо.
— Накося, держи. Вот тебе и нитка.
— У меня своя есть.
— А, ну тогда ладно.
Присев на землю, Екатерина достала из кармашка фартука заветную нитку и быстро, дрожащими пальцами, пришила пуговицу.
— Баб Дарь, налей водички в кружку, Никифору отнесу.
— Ох, девка, не надоело тебе ему прислуживать? Второй день бегаешь, водицей его поишь.
— Не надоело.
По дороге, накапав из пузырька снадобья, Катя шла и не могла сдержать улыбки. Второй день она поит его отваром, вшила нитку в рубаху, заветные слова шептала каждую ночь. Все, оставалось только ждать, когда же колдовство подействует.
Девушка онемела от неожиданности, а бабы, стоявшие рядом, разинули рты от изумления. Едва Никифор отошел, как баба Дарья воскликнула:
— Во, что творится! «Катюша»! — передразнила она парня. — Дожала его девка своей заботой. А вы приметили, что он уж несколько дней с Марфутой на сене не валяется?
Женщины засмеялись в голос, а Марфута, стоявшая поодаль, густо покраснела и убежала, сбивая с ног встречных.
Вечером, когда Екатерина готовилась ко сну и расплетала свои длинные, густые косы, в окно ее светелки тихо постучали. Отодвинув ситцевую занавеску, она выглянула и от радости едва не вывалилась наружу — под окном, освещенный лунным светом, стоял Никифор с небольшим, но таким дорогим букетом полевых цветов.
— Выйдешь?
— Да, сию минуту! — Быстро накинув поверх ночной сорочки платье, она взяла в руки свои лучшие, купленные матерью в городе туфли и ловко вылезла в окно, упав прямо в крепкие руки своего возлюбленного. Она вдохнула его знакомый, терпкий запах, смешанный с дымком и свежей травой, и ей не хотелось никогда отрываться от этой надежной груди.
Они гуляли до самого рассвета, и Катя позволила ему поцеловать себя — робко, несмело, как впервые. На следующий день он пришел снова…
Спустя месяц отец Никифора вместе с сыном пришли свататься в дом к девушке. Матери у жениха не было — умерла от чахотки, когда он был еще отроком.
— Здравствуй, Глаша! — Борис, отец парня, поприветствовал мать Екатерины. — Свататься к тебе пришли. Хотим новую хозяйку в дом, мать будущих моих внуков. Да и тебе мужская рука нужна, а мой Никифор — умелец, где что подлатать, починить — это ему запросто.
— Эх, с чего это ты зашел? А ты спросил у своего сына — любит ли он мою дочь? То нос воротил, то за месяц тропинку к дому всю вытоптал. Али наиграется и бросит?
— Говорит, любовь. Хотя одной любовью сыт не будешь. В наше время нас особо не спрашивали. А тут вроде как все по взаимному согласию. Да и жениться ему пора — тридцать два года, а все никак не остепенится. Его ровесники уже полные дворы ребятни имеют.
— Ну что же, если дочь моя этого хочет, давай поженим их.
Свадьбу гуляли шикарную, по тем скудным временам, всем девушкам на зависть. Мать Екатерины сшила ей белое платье из легкой кисеи, купленной в городском ателье. Вместо фаты девушка заплела себе замысловатую прическу и вплела в косы красивые, шелковые ленты.
— Дочка, к твоим зеленым глазам подошли бы серьги с изумрудами. Думаю, пора бы достать их из шкатулки и надеть.
— Мамочка, ты только не расстраивайся, прости меня — я когда в город поехала, вдела их в уши, а потом они мне стали мешать, когда платком голову повязывала. Вот я их и сняла. А потом потеряла. — Соврав, девушка густо покраснела. На глаза навернулись слезы от стыда и страха перед гневом матери.
Конечно, Глафира была расстроена — дорогая память о матери была утеряна, но не портить же праздник дочери. Сама виновата — на своей свадьбе осталась без украшения. Но, взглянув еще раз на дочь, она по ее румяным щекам и бегающему взгляду поняла — тут нечисто.
Нехорошее предчувствие сжало сердце женщины, но она решила промолчать — если даже ее дочь и приворожила Никифора, то теперь уж ничего не изменишь.
Два дня длилась гулянка. Екатерина была на седьмом небе от счастья — она добилась своего, пусть и нечестным путем. Но он теперь ее! Ее муж!
Целый год супруг носил Катю на руках, баловал, называл ласковыми именами, а потом вдруг, будто подменили, стал ревновать без всякого повода. А дальше — хуже. В доме впервые раздался звук открытой пощечины, от которой у нее на мгновение потемнело в глазах.
Однажды, придя к матери за гусиными яйцами, она не выдержала и расплакалась, сидя напротив за грубым деревянным столом.
— Что, дочка, тошно тебе?
— Мам, за что он так со мной? Почему он ведет себя как зверь? То ревнует без памяти, то тумаки раздает! То говорит, что любит, то вновь Скворчихой обзывает!
— Ты в самом деле не понимаешь, или прикидываешься?
— Мама, о чем ты?
— Из меня-то хоть дуру не делай! Где твои серьги? Думаешь, я поверила, что ты их потеряла? Ну, конечно — в город съездила, задержалась у подруги в соседнем селе, а там Фекла-ведунья обитает. Скажешь, не была у нее? Ну, тогда объясни, каким чудесным образом Никифор вдруг через неделю к тебе чувствами воспылал? Да еще так, что свадьбу наспех играли! Люди тут шептались, будто ты беременна, успокоились лишь через несколько месяцев, когда поняли, что пустая.
— Мама, я его люблю. Я хотела, чтобы он был со мной! Что эти серьги по сравнению с любимым человеком?
— Нравится тебе твоя семейная жизнь? То-то я смотрю — сияешь! Только не от счастья. Стыд и позор какой, в колхозе все шепчутся — шикарная свадьба какая была, о любви своей всем кричала, да видно так крепко любит, что лупит каждый божий день!
Екатерина вскочила и выбежала из дома, ее лицо заливали горькие слезы. Было обидно от колких слов матери, но в глубине души она понимала — родительница права: сама кашу заварила, теперь самой и расхлебывать. По дороге домой она, задумавшись, наступила в глубокую колею, заполненную грязной водой, и испачкала подол платья.
— Где ты была? — Войдя в калитку, она наткнулась на мужа. Тот сидел на крыльце и курил самокрутку, лицо его было хмурым.
— К матери ходила за гусиными яйцами, тесто буду ставить.
— Так ли уж к матери? Или это прикрытие? Что-то кажется мне, ты до Ваньки-тракториста бегала, подол платья весь в мазуте!
— Да сколько можно? Какой мазут? Это грязь, обычная грязь, я наступила в лужу! Тебе не надоело постоянно искать подвох во всем? Ты меня изматываешь своей ревностью! Да, вот они, яйца! — Она открыла корзинку и начала с силой швырять их одно за другим на землю. Скорлупа с треском разбивалась, желтки растекались по утоптанной земле, а муж молча наблюдал за ее истерикой. Потом неспешно подошел и с размаху ударил ее по лицу.
— Что, богато зажили, едой разбрасываешься?
Екатерине стало до тошноты обидно, и от злости у нее потемнело в глазах. Она хотела развернуться и убежать, но вдруг почувствовала, как земля уходит из-под ног, и тут же рухнула на землю, потеряв сознание. Очнулась она уже на своей кровати. Рядом сидела фельдшер Ирина.
— Пришла в себя? Говори, что с тобой? Муж твой как телок мычит, слова нормального не вытянешь.
— Ничего… Все хорошо. Просто голова закружилась, и я упала.
— Давно у тебя головокружения?
— Да уже недели две как…
— Не тошнит?
— Немного, по утрам.
— А как давно у тебя были женские дела?
Екатерина присела на кровати и стала считать по пальцам.
— Два месяца! Представляешь, я совсем о них забыла! Ох, я что, беременна?
— По всей видимости, да.
Никифор был рад тому, что скоро станет отцом. Два месяца он сдерживал себя, не обзывал и не бил жену, старался не нагружать ее тяжелой работой. Но и теплоты, прежней влюбленности от него Катя не видела. Однако ей было уже все равно — скоро у них будет ребенок. Вот тогда муж точно изменится, остепенится — дети же это счастье! — наивно полагала молодая женщина.
Но она жестоко ошибалась. Однажды вечером она задержалась на ферме, так как телилась корова, и Катя помогала ветеринару Серафиму. Едва она переступила порог дома, как наткнулась на мужа.
— Ты где была?
— На ферме! Мы с Серафимом… — договорить она не успела. Удар в лицо сбил ее с ног, и она упала, ударившись животом об острый угол лавки. Он даже не попытался помочь ей подняться, просто молча, с ненавистью глядя на нее, вышел из избы. Со слезами на глазах она кое-как поднялась и опустилась на табурет.
«Сколько можно! Неужели это и есть моя расплата? Я не хочу больше такой жизни! Если бы можно было все вернуть назад!»
Ночью Екатерина проснулась от дикой, режущей боли внизу живота. Откинув одеяло, она с ужасом увидела, что лежит в луже липкой, темной крови…
Месяц после выкидыша она прожила с матерью. Никифор приходил, извинялся, ходил вокруг дома и заглядывал в окна. Теща его не пускала. Но все же он сумел уговорить жену вернуться, клятвенно обещал, что и пальцем ее больше не тронет. Свое слово он сдержал ровно полгода, а потом все началось по новой…
А потом пришла война… Его призвали на фронт в июле 1941 года. Она рыдала, уткнувшись в его грудь, не желая отпускать. В последнее время он вел себя сдержаннее, даже называл ее ласково «Катюша» и «милая». Она надеялась, что теперь, перед лицом общей беды, все наладится, но проклятая война безжалостно ворвалась в их жизнь.
Когда он ушел, она неделю не могла остановиться, даже председатель колхоза однажды пришел к ней домой и строго велел выходить на работу.
— Сколько можно слезы лить? Ты одна что ли тут, единственная из баб, чей муж ушел воевать? Не пойдешь работать — не получишь трудодни! С голоду помрешь!
— Я за ним хочу! Хочу поехать!
— Совсем баба-дура… Куда за ним-то? На фронт? С фашистами воевать? Иди работай!
— Можно мне хотя бы в город съездить, в военкомат, узнать, куда его направили?
— Нет, нельзя. Жди письма. Как все определится, напишет обязательно. Тебе или отцу.
Он написал только через два месяца. Отцу и жене. Письмо к родителю было гораздо душевнее и теплее, чем послание к Екатерине. Сухо описал, где находится их часть, написал про погоду, про командира. Ни в одной строчке она не увидела и намека на нежность или любовь к ней. А она в ответ строчила такие страстные, любовные письма, что сама краснела, их перечитывая.
Через год, в начале августа 1942-го, она получила письмо из Сталинграда. Это была последняя весточка, написанная его рукой. Через два месяца пришла похоронка.
Екатерина была в глубоком трауре. Она проклинала не только войну, но и себя, свою глупость и самонадеянность. За то, что не придала значения словам ведуньи. Оплакав мужа, она собралась и поехала в соседнее село к Фекле.
— Говори, это все последствия приворота?
— Да… — женщина внимательно смотрела на нее своими бездонными глазами. — Я предупреждала тебя, что будет расплата. Ты же была готова?
— Как раз к такому я готова не была! Я потеряла ребенка, а теперь и мужа!
— Привороженные долго не живут. Ты не ведала об этом?
— Я считала, что это все сказки, чтобы пугать глупых девок.
— Да, только это не сказка, а быль…
— Я больше никого не хочу терять! Скажи, со смертью мужа все закончилось, или беды дальше будут сыпаться на мою голову?
— Все совсем не так, как ты думаешь…
Ведунья смотрела на нее пристально и молчала, будто взвешивая что-то на невидимых весах. Потом, написав угольком на обрывке бересты последовательность действий, протянула Екатерине.
— Здесь все прописано. Делай так в течение месяца, каждый день на закате. А потом молись. Читай каждый день «Отче наш».
— Что за ерунду ты говоришь? Бога нет!
— Это ты ерунду несешь. Велено тебе — читай. Да, вот еще что — все последующие события станут тебе испытанием. Ты должна будешь пройти все с честью и достоинством. Когда придет пора спасти человеческую жизнь, ты должна будешь это сделать. Если не сделаешь — потеряешь того, кто будет тебе дорог.
— Что все это значит?
— Иди. Все сама со временем поймешь… И еще — смирись. Он никогда не был и не будет твоим по доброй воле.
— Ты о чем?
— Ступай. Темнеет уже…
Она шла обратно и думала о том, что зря, так глупо и безрассудно, привязала к себе человека силой колдовства. Счастья ей это не принесло. Хотя… тот первый год они жили душа в душу. Этот один-единственный год она была по-настоящему счастлива. А теперь ей предстояло страдать, рассчитываясь за содеянное. Неужели миг счастья стоил таких мук?
Немец в их село не зашел, хотя люди ежечасно прислушивались к звукам — не слышно ли рева моторов, нет ли гула самолетов? Всем было страшно. Они знали, что в восьмидесяти километрах от них фашисты расстреляли все село. Но дальше пройти не смогли — советские войска разгромили немецкую часть.
Екатерина ходила сама не своя, ни с кем не желая общаться. Ритуал, предписанный ведуньей, она выполнила, но легче от этого не стало. И молитву «Отче наш» читала. Сначала — с трудом и недоверием, но потом почувствовала, как на душе становится спокойнее от этих древних, мощных слов. Выучив наизусть, она повторяла ее в моменты, когда было особенно тоскливо и страшно.
Похоронки в село приходили одна за другой. Женский крик и плач детей раздавались едва почтальон отходил от очередного дома. Были и комиссованные по ранению, их жены встречали с рыданиями радости — пусть покалеченный, но живой.
Екатерине ждать было некого. К концу войны она смирилась со своим вдовством. Серафим, местный ветврач, которого не взяли на фронт из-за больного легкого, однажды предложил ей прогуляться, но она отказалась наотрез.
— Ты все по мужу своему страдаешь? Не век же тебе одной сидеть?
— А хоть бы и век. Не будет у меня никого другого!
— Странная ты баба… Вон сколько вдовиц, только и ждут, когда война закончится, чтобы замуж снова выйти, лишь бы мужик в доме был, а ты нос воротишь. Я что, страшный?
— Нет. Но я тебя не люблю.
— Никифора любила, только много ли счастья эта любовь тебе принесла? То-то вся в синяках ходила. Я знаю, отчего ты ребенка скинула — он же тебя ударил в тот день.
— Уходи, Серафим. Уходи. Я не хочу даже думать о других мужчинах. — Катя закрыла калитку и вошла в пустой дом.
— Кать! Глянь-ка, что делается! Приехала какая-то фифа с ребятенком лет двух и в дом к Борису, свекру твоему, направилась. Не он ли отец-то? В город-то чай не зря наведывался! — Баба Дарья и Марфута с любопытством выглядывали через забор.
— Что вы языками-то мелете? Он в город на рынок ездил, продавал мясо да урожай, чтобы купить теплых носков и на фронт отправить. А как похоронка пришла, так и перестал посылки собирать. Надо просто сходить, разузнать, кто такая.
— Вот и сходи, свекор-то твой. Может, и свекровь у тебя теперь объявилась? — засмеялись женщины. — Ох, Марфута, а Борис мужик-то, оказывается, ничего — может, тебе с ним надо было обжиматься, глядишь, тоже ребеночка бы заделала. — Баба Дарья разошлась не на шутку.
— Хватит сплетничать! Сейчас пойду и все узнаю!
Войдя во двор Бориса, Екатерина увидела маленького мальчика, лет двух, и по ее телу пробежала ледяная дрожь. Он смотрел на нее до боли знакомыми, ясными глазами, глазами Никифора. Чуть поодаль, на крылечке, сидел ее свекор, а рядом стояла молодая, видная девушка, одетая по городской моде.
— Здравствуйте, папа. У вас гости? — Екатерина подошла поближе.
— Здравствуй, дочка. Да… — он не успел договорить, потому что девушка, развернувшись, уверенно протянула руку Кате:
— Меня зовут Варвара. Я жена Никифора. А это наш сын, Сережа. — Она кивнула в сторону ребенка. — А вы, наверное, сестра Коли? Он ничего о сестре не говорил.
— Сестра? — Катя на мгновение опешила.
— Да, вот такие дела, дочка… — Борис опустил голову. — Выходит, сын мой двоеженец!
— Какая жена? О чем вы? Это я его жена! Законная!
— А он мне сказал, что его супруга умерла от болезни летом 1942-го. Ему тогда письмо пришло. — Варвара посмотрела на Екатерину, и в ее глазах читалось растущее понимание и ужас.
— А мне пришла похоронка!
— Давайте я вам все расскажу, — тихо сказала Варвара.
— Слушаю тебя, — Борис взял в рот свою вечную трубку и глубоко затянулся.
И она начала свой рассказ:
— Я была поварихой в их военной части. За полгода до Сталинградской битвы у нас… у нас случился роман. Простите. — Женщина густо покраснела. — Я не знала, что он был женат. Мы строили планы, думали, когда война кончится, создадим семью. И вдруг я узнала, что беременна. Сказала ему в июне. Помню, как он сначала долго молчал, а потом признался — у него есть жена. Мы поссорились. А через месяц ему пришло письмо от односельчанки, Марфуты, что его жена, Екатерина, умерла от ангины. Не выдержал организм, сгорела за несколько дней. Меня удивило, что он не печалился… как потом сказал, любви между вами не было, это родители настояли на свадьбе.
— Вот те раз… Сказочник мой сын… — усмехнулся Борис. — Продолжай.
— Он написал письмо вам, в котором рассказал обо мне и о ребенке.
— Я ничего, кроме похоронки, не получал!
— Видно, затерялось оно по дороге. Никифор дал мне ваш адрес и наказал: если с ним что случится, чтобы я приехала к вам. Моих родителей убили, в наш дом попала бомба… Мне больше податься некуда. Поэтому я приехала, как только закончилась война. Надеялась, что он вернулся.
— А разве война закончилась? — поразился Борис.
— Ну конечно! Победу же объявили, по радио передавали еще вчера! Вот я сегодня и приехала, чтобы ждать своего мужа.
— Вот Ванька! Все недосуг ему радио починить! Пойду, сообщу в селе, что немца проклятого победили! А вы, бабоньки, не ссорьтесь меж собой, делить вам больше нечего. Хотя постой… — Борис вернулся от калитки. — Что значит: «надеялась, что Никифор вернулся»? Его же убили!
— Мы расписались с ним в июле, прямо в части. Затем он отправился под Сталинград, а я осталась. Вскоре пришла весть о жестокой битве, о такой мясорубке, что лиц не разобрать. Никифор пропал без вести, и командование решило, что он пал. Но потом прошел слух, что немцы его в плен угнали. Я буду до последнего надеяться, что он жив. И вы верьте! Хоть малейший, но шанс есть.
Над Екатериной потешалось все село:
— О, кака любоф! Да така, что себе завел боевую подругу! Мальчонка-то какой — вылитый твой муж!
Катя молчала, устала отбиваться от насмешек, стиснув зубы, терпела. Марфуте она надавала тумаков за ложь в том письме, а та орала, что это расплата за ее унижение, за то, что Никифор когда-то выбрал ее, Катю, а не Марфуту.
Варвару тоже не обходили стороной.
— А вот интересно, был бы Никифор жив, как бы вы его делили? Али вместе жить стали? Скворчиха своего не отдаст! Ты бы, прежде чем с мужиком миловаться, документы бы его глянула.
Варвара краснела и нелепо оправдывалась. Над двумя женщинами потешался весь народ, а еще веселее им было, когда они замечали, как те смотрят друг на друга — Катя волком, а Варя — виноватым, растерянным взглядом.
Однажды вечером Варвара пришла в дом к Екатерине.
— Что тебе? — та не хотела ее видеть. Достаточно того, что они вместе работали в колхозе. Варя была живым укором, напоминанием об измене мужа.
— Катя, я поговорить с тобой хотела. Выслушай меня, пожалуйста, не гони.
— Говори.
— Прости меня. Я не знала, что он женат. У нас все так быстро завертелось… Я и подумать не могла, что дома его ждут. Тем более, он сказал, что кроме отца никого у него нет.
— И ты, не раздумывая, кинулась к нему в объятия? Ты из распутных этих?
— Думай обо мне что хочешь, но… шла война. Мы все хотели быть кому-то нужными. Нас в любую минуту могли убить. Мы жили одним днем. Да, строили планы, но не знали, переживем ли ночь. Вам, в тылу, этого не понять.
— Ты меня упрекаешь, что ли?
— Нет, нет! Что ты! Если бы не ваш труд, нам бы на фронте не выжить… Я о другом. Думаю, нам с тобой уже нечего делить. Даже если Никифор попал в плен, то вряд ли остался жив — концлагеря уже освободили, а его все нет. Уже август на дворе.
— И что ты хочешь? Чтобы мы подругами стали?
— Подругами мы вряд ли станем, хотя я и правда не против. Но давай хотя бы врагами не будем. Нам обеим тяжело — над нами вся деревня смеется.
— Ну, так уезжай отсюда!
— Да некуда мне идти! Родителей моих нет, дом разрушен. А тут хоть Сережин дед, душа близкая.
На мгновение Екатерине стало жалко Варвару. У нее самой мать умерла прошлой зимой после тяжелой болезни. И что такое остаться одной — она прочувствовала это на собственной шкуре.
— Не обращай на них внимания, поговорят — забудут. А теперь иди, мне дела есть.
Едва за Варварой закрылась калитка, Катя разрыдалась. Она понимала — девушка ни в чем не виновата. Во всем был виноват ее муж. А вернее — она сама. Ведь ее предупреждали, что добра от приворота не будет. Но почему он не сказал Варваре, что женат?
Ответ на этот вопрос ей суждено было узнать лишь спустя годы.
В 1946-м наступили снова тяжелые, голодные времена. Люди умирали от недостатка пищи, были страшны на вид — кожа да кости. Смертность среди детей была ужасающей. Четверть села тогда выкосило. В тот год, когда голод охватил не только Веселое, но и большую часть страны, односельчане сплотились. Даже Екатерина забыла о разногласиях с Варварой. Они не выказывали неприязни открыто, но и дружбы между ними не было. Катя пожалела ребенка. Она делилась с ними едой, отдавая на долю Сережи почти весь свой скудный паек. Она понимала — ребенок не виноват. Это была его кровь, его сын, и долг Екатерины был позаботиться о нем в память о муже. Как бы ни было больно… Постепенно она оттаяла и в отношении Варвары, бывало, просиживали они за разговорами по вечерам. Тему любви и брака не затрагивали, говорили о войне, о городской жизни, о детстве Вари. О себе Катя рассказывала мало. Что ей было сказать? Как бегала к ведунье, а потом пожинала горькие плоды своей глупости?
Прошло еще три года. Лето 1949-го выдалось знойным, и люди опасались, что вновь повторится голод. Все силы были брошены на спасение урожая. День и ночь возили воду с реки, чтобы хоть как-то напоить высохшую землю. Все были измотаны до предела, но надежда на спасение картошки и овощей давала силы.
Варя брала с собой Сережу, и он с визгом барахтался на мелководье под присмотром взрослых. Екатерина иногда ловила себя на темной, завистливой мысли: «Вот бы ее не стало… Тогда бы я взяла мальчонку к себе. А вдруг Никифор все же вернется?» Она пугалась этих мыслей, гнала их прочь, но они возвращались снова и снова. Но правду говорят — бойтесь своих желаний.
Однажды она услышала отчаянный, пронзительный крик:
— Помогите! Сережа! Тонет!
Вокруг никого не было, все уже расходились по домам. Она одна доделывала свою работу — вязала снопы недалеко от берега. Она знала, что Варя там с сыном. Бросив все, она побежала к воде.
Она кинулась в реку не раздумывая, ибо знала — Варя плавать не умеет. И сейчас, пытаясь спасти сына, сама могла утонуть. Быстро доплыв, она схватила захлебывающегося Сережу и, мощно оттолкнувшись ногами, мгновенно добралась до берега. Она видела, как Варвара, задыхаясь, бьется в воде, но силы уже оставляли ее. На секунду в голове Кати мелькнула темная мысль… но тут же, вихрем, пронеслось воспоминание о словах ведуньи: «Когда придет пора спасти человеческую жизнь…» Быстро убедившись, что с ребенком все в порядке, она вновь ринулась в воду и вытащила Варвару в тот миг, когда та уже начала уходить под воду. Как учила ее когда-то мать, она принялась делать искусственное дыхание, потом перевернула ее и начала выталкивать воду из легких. Получилось… Варвара закашлялась, и из ее рта хлынула мутная речная вода.
Когда та окончательно пришла в себя, она села на мокрый песок и с безмерной благодарностью посмотрела на Екатерину.
— Спасибо тебе… Спасибо, что не дала моему сыну осиротеть.
— Пожалуйста, — Катя пожала плечами и опустила голову. Только сейчас до нее дошло, что могло случиться, позволь она своему эгоизму взять верх. Она так желала этого… но, посмотрев на испуганные глаза шестилетнего мальчика, поняла — даже если бы не пророчество ведуньи, она все равно спасла бы Варю. Не могла она поступить иначе!
— Учись плавать.
— А ты мне поможешь?
— Найду время — научу. А пока за сыном смотри в оба.
— Я смотрела! Просто откуда ни возьмись, течение подхватило и потащило его с мели. Я и подумать не могла, что тут такие омуты!
— Сейчас всякое может быть, — Екатерина встала и, отряхнув промокшее платье, пошла к своему недоделанному стогу.
— Давай, мы тебе поможем! — Варя встала, еще пошатываясь, и взяла вилы. Сережа тоже стал помогать, сгребая траву маленькими ручками. Вместе они управились до темноты и пошли в сторону села. Они молчали, каждый думал о своем. Повернув на улицу, где жил Борис, Катя первая заметила высокую мужскую фигуру. Что-то до боли знакомое было в его осанке, в манере движения. Когда он приблизился, и Варя его узнала.
— Никифор! Никифор! Ты живой! — она со слезами бросилась вперед. — Сережа, смотри, это папа вернулся!
Никифор обнял Варвару и сына, а потом его взгляд упал на Катю. В его глазах читалось изумление, растерянность и вина. А она не стала дожидаться, когда они закончат свои объятия, развернулась и пошла прочь, вдоль по пыльной улице, к своему пустому дому. Она шла и плакала, горько и безнадежно. Уж лучше бы его не было! Лучше бы он не возвращался. Что теперь будет со всеми ними?
Вечером она достала из сундука пожелтевший бабушкин молитвослов и стала читать, плохо понимая старославянские слова. Но эти странные, древние тексты усмиряли бурю в ее сердце и прогоняли прочь самые горькие мысли.
Когда она читала «молитву на сон грядущим», дверь тихо скрипнула, и в горницу вошел Никифор.
— Здравствуй, Катя.
— Здравствуй. Катя? Не Скворчиха, не жена… А для тебя это редкость. Ах, да, я и забыла — у тебя ведь есть другая жена.
— Да, я виноват перед тобой. Да, я полюбил другую. Сам не знаю, как так вышло. Тут, дома, я сходил с ума от ревности, едва видел рядом с тобой любого мужика, хотел, чтобы ты была только моей. Но стоило мне уехать на фронт, как все остыло. Прости за эти слова… А потом появилась Варя. Со мной такого никогда не было. Честно, я бы не женился на ней, не разведясь с тобой, но пришло письмо, что ты умерла.
— Это Марфута так отомстила…
— Мне уже все рассказали.
— А где же ты был все эти годы?
— В немецком плену. А с 44-го года, когда нам чудом удалось бежать, отбывал срок в наших лагерях. Ты же знаешь, как у нас относятся к бывшим военнопленным.
— И как ты выжил? Да еще и на свободу вышел?
— И тут, видно, чудо. Помог Василий Сталин. Его друг сидел со мной, мы сдружились, я его в драке однажды прикрыл. Он пробыл там недолго, а после его освобождения мне статью переквалифицировали и дали пять лет. Он потом написал, что Василий за меня похлопотал.
А теперь, когда я все рассказал, давай решим главное — как нам быть?
— А что решать? Завтра пойдем к председателю, он нас разведет, а вас распишет. Думаю, Борис Александрович договорится, они с председателем друзья. А теперь иди. Иди, тебя ждут твоя жена и твой сын.
На следующий день все формальности были улажены. Катя шла домой и чувствовала себя совершенно опустошенной. Она видела, какими влюбленными, счастливыми глазами смотрят друг на друга Никифор и Варвара, как сияет Сережа, обнимая отца. Ей больше не было места в его жизни. Проходя мимо дома с зелеными ставнями, она вдруг остановилась, словно что-то решив. Потом решительно вошла во двор и открыла дверь.
— Серафим, ты дома?
— Дома. Что тебе?
— Тебя, кажется, переводят в Андреевку, на новую ферму?
— Так точно, она крупнее будет, а сюда студента пришлют. А ты к чему?
— Возьмешь меня с собой?
— С чего это вдруг? Я, конечно, к тебе не равнодушен, но не пойму — то ты все эти годы от меня шарахалась, то сама пришла!
— А… — она махнула рукой. — Мне здесь больше не жить. Точно тебе говорю. Тошно. А ты вроде как руку и сердце предлагал.
— Так ты же меня не любишь?
— Не люблю. Но буду тебе верной и честной женой. Обещаю.
Через три дня председатель расписывал Серафима и Екатерину.
— Скворчиха, а как же любовь-то? — подмигнул он ей, протягивая чернильницу.
Она промолчала, но слова Серафима, сказанные громко и четко, заставили ее горько усмехнуться:
— Моей любви хватит на двоих.
Спустя месяц они уезжали в Андреевку. Повозка, груженая нехитрым скарбом, стояла у ворот. Никифор и Варвара тоже вышли проводить их.
— Катя, спасибо тебе за все. Прости нас, — Варя взяла ее руки в свои.
— Все будет хорошо. Берегите друг друга, — взглянув на Никифора, она впервые за долгие годы улыбнулась ему по-доброму, без горечи.
— Прощай, Скворчиха… — прошептал он, подходя ближе. — Пусть у тебя все сложится. Не держи на меня зла. Так уж жизнь распорядилась…
Он наклонился и поцеловал ее в щеку. Легко, почти невесомо. И в этом прикосновении не было ни страсти, ни былой ненависти, лишь тихая грусть и прощение.
***
Повозка тронулась, выезжая за околицу. Екатерина не оглядывалась. Она сидела рядом с Серафимом, и его сильная, спокойная рука лежала поверх ее ладони. Впереди была новая жизнь, в незнакомом селе, с человеком, которого она не любила, но в чьей верности и доброте была теперь уверена. Она смотрела на убегающую дорогу, на поля, озаренные мягким светом уходящего дня, и впервые за много лет в ее душе воцарился не горький покой отчаяния, а тихая, светлая надежда. Она заплатила сполна за свою ошибку — детством, которое кончилось слишком рано, любовью, что обожгла душу, потерями, которые оставили шрамы на сердце. Но, пережив все это, она не ожесточилась. Спасла ту, кто был когда-то соперницей, отпустила того, кого так яростно пыталась удержать. И теперь, глядя в лицо новому дню, она понимала — настоящее счастье не в обладании, а в даренной свободе, не в страсти, опаляющей душу, а в спокойной, глубокой реке взаимного уважения. И может быть, именно здесь, на развалинах старой жизни, среди пепла былых страстей, и начнется новая, настоящая история. История не страсти, а тихой, глубокой любви, которой только и предстояло по-настоящему расцвести.
