Молодая женщина по имени Антонина медленно качала головой, ее взгляд, полный немого укора и бесконечной жалости, был прикован к матери, неподвижно лежавшей на кровати. Всего несколько часов назад та произвела на свет десятого ребенка, и теперь в ее потухших глазах читалась не радость, а бездонная усталость и отчаяние.
— И на что ты только надеялась, производя на свет еще одну душу? Теперь сидишь и причитаешь, что нечем кормить, не во что одевать? Как ты собираешься ее растить? Вы с отцом совсем рассудок потеряли? Егору уже седьмой год пошел, а у него с Васей на двоих одна-единственная пара стареньких галош. Ладно, Веронике, Лидии, Захару и Игнату удалось вырваться в город, устроить свою жизнь. Но здесь, под родимым кровом, у вас остались Егор, Василий, Александр и Зоя. Внук твой вот-вот должен родиться! А ты… ты даже прикоснуться к новорожденной не желаешь, грудь ей не даешь.
— Некогда мне прикладывать ее. Да и что поделаешь? Уж так вышло, судьба такая. Не выбросишь же. Оправлюсь немного — и в поле надо выходить, работы невпроворот.
— А младенец? Что с ней будет?
— А что с ней обычно бывает? Выживет — сильной вырастет, свою дорогу найдет. А не судьба… На все воля Господня. Давал — взял.
— Да как у тебя язык поворачивается такое говорить? — Антонина прижала ладони к горящим щекам, в глазах у нее потемнело от услышанного. — Ты же мать, плоть от плоти, а ведешь себя, словно чужая, безучастная!
— А ты помолчи лучше! — резко оборвала ее мать, Евдокия. — Хорошая я мать, не хуже других! Вас, старших, на ноги поставила, вырастила. А ты сейчас в свою Слободку вернешься, к мужу, а мне опять этих малых поднимать, пестовать. Не до нежностей сейчас.
Антонина, с трудом сдерживая подступившие слезы, вышла из душной горницы на улицу, где у старого разлапистого дерева сидели ее младшие братья и сестра. Воздух был напоен ароматом свежескошенной травы и цветущей липы, но мир казался ей серым и безрадостным.
— Тоня, а она красивая, сестренка? — девятилетняя Зоя подняла на нее большие, полные любопытства глаза.
— Красивая, — тихо ответила Антонина, проводя рукой по волосам девочки. — Очень. Но я хочу поговорить с вами о серьезном.
— О чем, сестрица? — братья, услышав ее взволнованный голос, придвинулись ближе.
— Мы всегда жили большой семьей, держались друг за дружку. И до того, как выйти за Семена, я сама, как могла, нянчила всех вас, и Веронику с Лидой, и Захара с Игнатом. Потом и вы, младшенькие, через мои руки прошли. Теперь настал ваш черед. Вы должны стать опорой для матери и отца, взять часть забот на свои плечи.
— Что ты имеешь в виду, Тонечка? — Саша удивленно смотрел на старшую сестру.
— У вас родилась сестренка, совсем крошечная. Маме и папе приходится трудиться не покладая рук, сил у них не остается. Вы должны помочь. Так же, как когда-то помогала я.
— Я смогу! — Василий, всегда отличавшийся решительным нравом, тут же вскочил на ноги. — Буду воду из колодца носить, дрова колоть.
— А я возьму на себя всю домашнюю птицу, — не отставая от брата, подхватил Егор. — Зойка пусть корову доит и за хатой приглядывает, а мы с Сашкой ей во всем станем подмога.
— И о девочке не забывайте, — с теплой, но печальной улыбкой промолвила Антонина. — Мать хочет назвать ее Серафимой, Симочкой. Вот где ваша забота ей особенно понадобится. Отец, сами знаете, с первыми петухами уходит и с последними звездами возвращается.
Детские головки согласно закивали, а маленькие, еще не окрепшие ручонки крепко обвили шею сестры. Антонина лишь тихо вздохнула, невольно касаясь ладонью своего округлившегося живота.
Мысли ее путались, в голове стоял навязчивый, горький звон. Родители, казалось, поставили себе целью наполнить дом детскими голосами, не задумываясь о том, что забота о каждом новом ребенке ляжет тяжким бременем на плечи старших. До замужества она сама была для младших и нянькой, и второй матерью. Три года назад ее сосватал Семен, хороший, работящий мужчина из соседнего села, и она с легким сердцем, но и с грустью начала свою жизнь. Мать их была в душе доброй, но с рождением каждого следующего малыша ее сердце, казалось, покрывалось тонкой коркой льда, а в глазах прибавлялось усталости и безразличия. Жизнь с каждым годом становилась все труднее, не хватало самого необходимого — обуви, одежды, порой и хлеба. Дважды Евдокия, распарившись в жаркой бане, пыталась избавиться от нежеланной ноши, но природа брала свое, и дети появлялись на свет с неумолимой регулярностью. Едва подрастая, они стремились улететь из родного гнезда, понимая, что оставаться здесь — значит обрекать себя на бесконечный труд. Вероника и Лидия, две неразлучные подружки, едва им исполнилось шестнадцать и пятнадцать, уехали в город продолжать учебу. Захар последовал за мечтой в семнадцать и уговорил уехать с собой Игната, едва тому исполнилось пятнадцать. Сама Антонина вышла замуж поздно, по местным меркам, — в двадцать три года, не решаясь оставить младших без своей поддержки. Узнав о последней беременности матери, она лишь покачала головой и с горечью прошептала:
— И когда только? Матушка в последнем письме жаловалась, что работает до изнеможения, что сил даже умыться перед сном не остается. А на десятое дитя, выходит, нашлись и время, и силы.
— Ну что ты, Антоша? — ласково улыбнулся ей муж, крепкий и добродушный Семен. — На нежные чувства время всегда отыщется, было бы желание.
— Вот только нежность к детям у нее, кажется, на исходе. Сердце обливается кровью, глядя на младшеньких…
— А чего жалеть? — удивился муж. — Так велось испокон веков — старшие нянчатся с младшими, помогая родителям. Ты сама с пяти лет за малышами приглядывала, ведь они шли чередой — Вероника, Лидия, Захар, Игнат… Потом, помнится, у твоих матери с отцом передышка случилась, а там и остальные четверо подоспели. Ничего, выросли. И у нас свои пойдут, разве не по тем же законам жить будем?
— Нет, — с легкой, но твердой улыбкой ответила Антонина. — Мы с тобой договаривались о троих. Десятерых я не хочу.
Она нежно обвила его шею руками и прижалась к сильному плечу. Сама она была уже на сносях, на восьмом месяце, и новая жизнь трепетала внутри нее.
И вот пришла весть, что мать родила, и Антонина, преодолевая тяжесть в теле и ворчание мужа, обеспокоенного ее состоянием, приехала взглянуть на новорожденную сестренку. И с изумлением, переходящим в ужас, услышала, что мать не собирается ее кормить. Что тут поделаешь? Но от этого осознания на душе становилось холодно и пусто. Разве виновата крошечная Симочка, что появилась на свет десятой, что у матери не осталось для нее ни капли тепла, ни ласки, ни простого человеческого желания прижать к груди?
До наступления темноты Антонина вернулась домой; муж не разрешил ей оставаться на ночь, справедливо заметив, что в переполненной хате им с ним и прилечь-то будет негде.
Спустя три недели у Антонины начались схватки. Немного раньше ожидаемого срока, но ребенок, как потом сказал фельдшер, был крупный и сильный. На свет появился прекрасный, здоровый мальчик, которого нарекли Леонидом. Держа его на руках, прижимая к груди, она гладила его влажные волосики и думала о маленькой Симе, которой не было еще и месяца. Как она там, без материнского молока?
Молока у Антонины было в избытке, хватало и ее сыну, и еще оставалось. Если бы они жили рядом, она, не задумываясь, поделилась бы им с сестренкой…
Когда Леониду исполнилось две недели, в гости приехали Егор с Зоей.
— Какой он маленький, какой хорошенький, — Зоя не могла наглядеться на племянника, ее глаза сияли восторгом.
— Ага, наша Симка примерно такого же размера, только Лешка, пожалуй, покрепче будет, — Егор ухмыльнулся, но в его глазах мелькнула тень заботы.
— Мать так и не стала ее кормить? — с грустью спросила Антонина.
— Нет, берем козье молоко у тети Зинаиды, по очереди ее и кормим, — Егор махну рукой, стараясь придать своим словам беспечность. — Мамка научила, что да как. А они с тятькой с утра до ночи в работе. Тятьку, говорят, в бригадиры прочат, а мамку — на ферме начальствовать. Говорят, нельзя такие места упускать. Только вот Симка часто плачет, ножки поджимает, видно, животик у нее болит.
На следующее утро, когда брат с сестрой уехали обратно на телеге местного почтальона, Антонина подолгу стояла у окна, глядя в пустоту, и вздрогнула, когда к ней подошел муж.
— О чем задумалась, моя ласточка? — мягко спросил он.
— О Симочке. Бедная девочка, никому не нужная. А что дети с ней сделают? Не справятся.
— Я слышал ваш вчерашний разговор, жалко, конечно, сиротку…
— Семенушка, а что, если нам взять Симочку к себе? Ненадолго. Пока она совсем малая. Ну как же так — я свое молоко порой просто так выливаю, а там ребенок голодает?
— Да ты в своем уме, Тоня? — изумился Семен. — Как ты с двумя младенцами управишься?
— А как справляются те, у кого двойни рождаются? Вот Любаша, соседка наша, сразу двух богатырей произвела на свет, и ничего… Ненадолго, Семенушка, пусть хоть окрепнет немного, начнет обычную пищу принимать.
— Коль уж ты так решила, я не стану перечить. Но обещай мне, если станет совсем невмоготу, сразу скажешь, и мы отвезем ее обратно. И еще… Я свою матушку попрошу приходить тебе помогать. Она все твердила, что внуков хочет нянчить, а тут сразу двое будет.
Покормив и уложив Леонида, под присмотром зашедшей свекрови, Антонина собралась, и вместе с Семеном они на старой, но еще бодрой кобыле отправились в родное село. Она не сомневалась, что мать без раздумий отдаст ей Серафиму на время. Так и случилось.
— А управишься с двумя? — спросила Евдокия, и в ее голосе послышалось не столько беспокойство, сколько скрытое облегчение.
— Управлюсь, мама. Но смотри, пока Сима у меня, ты с отцом и не думайте об одиннадцатом. Третьего мне точно не поднять. А как она чуть подрастет, окрепнет, молоко ей будет не так нужно, я ее сразу назад привезу.
***
Два года пролетели как один миг, наполненный хлопотами, бессонными ночами, но и тихой, светлой радостью. Пока Антонина была на работе, к ней приходила свекровь и помогала возиться с детьми. Она выкормила не только своего внука, но и Серафиму. И с каждым днем Антонина все яснее понимала, что начинает забывать о том, что эта девочка — ее сестра. Стоило ей впервые прижать маленькую Симу к груди, как в сердце вспыхнуло знакомое, материнское чувство — безграничное, жертвенное и вечное.
Евдокия не баловала их своими визитами. За два года она приезжала считанные разы, никогда не оставаясь ночевать. Отца, как и планировалось, поставили бригадиром в поле, а она сама стала управлять работой доярок на ферме, с гордостью рассказывая, что стала большим человеком по сельским меркам. И хотя работы прибавилось, жить они действительно стали зажиточнее.
— Мама, значит, ты теперь можешь и Симочку забрать? — как-то раз, во время одного из редких визитов, Антонина осторожно спросила, указывая на двухлетнюю девочку, смущенно жавшуюся к ее юбке.
— Тонечка, может, попозже, когда понимать больше станет? Она ведь тебя мамой зовет, а Семена — отцом…
— А кого же еще ей называть, если родных родителей она почти не знает.
— Пускай у тебя пока поживет. А я тебе заплачу за хлопоты.
Но тех скудных денег, что мать «щедрой» рукой отсчитывала ей, хватало разве что на валенки зимние да на пальтишко, купленное с чужого плеча. А шапочку, варежки и теплый шарфик Антонина еще летом сама связала для Симы и Леши.
— Что, Евдокия Степановна не горит желанием дочку забирать? — спросил Семен, когда теща скрылась за поворотом.
— Не горит, — с глубоким вздохом ответила Антонина. — Семенушка, пусть поживет у нас еще. Если честно, я к ней всей душой прикипела, считаю ее своей дочерью.
— Знаешь, Тоня… — муж задумчиво провел ладонью по лицу. — Я вот смотрю на них с Лешкой, как они неразлучны, как гуськом за мной по пятам ходят, как она его за руку бережно держит, как их две головки на одной подушке рядышком спят, и думаю — растут они у нас как брат с сестрой. А когда она обвивает мою шею своими маленькими ручонками и лепечет что-то, я таю, словно снег под весенним солнцем… Пусть живет с нами. Один лишний рот — не такая уж и беда. Мы как-нибудь прокормим. Да и мать моя ее внучкой зовет, к себе привязалась.
— Семенушка, ты у меня золотой, с добрым сердцем и широкой душой, — Антонина прильнула к его груди, ощущая надежную опору. — Такому человеку побольше бы сыновей. И я рожу их тебе. Вот уверена, сейчас сына под сердцем ношу.
— Как? Ты снова? — его глаза засверкали от счастья и нежности. — Ты моя радость, я дочку хочу, на тебя похожую, чтобы такая же ладная да умная была, вылитая ты.
И дочка у них родилась — светловолосая, с большими карими глазами, будто сама судьба вняла их сокровенным мечтам. Сима с Лешей росли неразлучными друзьями, а когда девочке исполнилось три года и к ним вновь приехала Евдокия, она и тогда не изъявила желания забрать ее, хотя у Антонины на руках был новорожденный ребенок. Да и сама Антонина с Семеном в глубине души были безмерно рады, что Сима осталась с ними.
***
В 1938 году, когда Серафиме исполнилось восемь лет, семнадцатилетняя Зоя уехала учиться, Александр служил в армии, дома оставались лишь пятнадцатилетний Егор и четырнадцатилетний Василий. Оба они работали в поле под началом отца, и Евдокия вдруг вспомнила о младшей дочери. Восемь лет — пора бы и домой возвращаться, чтобы по хозяйству помогать, матери подмогой быть. О чем она и заявила Антонине.
— Нет, — твердо, без тени сомнения, ответила та.
— Это еще что значит? — вспылила Евдокия. — Она моя дочь!
— Твоя? — Антонина встала, уперев руки в боки, и ее взгляд стал твердым, как сталь. — Во сколько месяцев у нее прорезался первый зуб? Когда она сделала свой первый шаг? Какое было ее первое слово?
— К чему ты это все говоришь?
— А к тому! Когда девочка родилась, тебе до нее и дела не было, скинула все заботы на младших детей. Помнишь свои слова? «Бог дал, Бог взял»? Тебе она была в тягость, о чем ты сама и объявила. Думаешь, я забыла, с какой готовностью ты мне ее вручила? Я ее своим молоком выкормила, она рядом с Лешей росла, а ты? Где ты была все эти годы? Может, помогала чем?
— Я с почтальоном рубли передавала!
— Крохи, мама, жалкие крохи. Хочешь, скажу, на что я их потратила? На пальто, на валенки, потом на платьице и ленты в косу. Да еще на отрез ситца для школьной формы. Вот и вся твоя помощь за восемь лет. А сколько раз ты ее навещала? По пальцам одной руки пересчитать могу. Она меня мамой зовет, а Семена — отцом. Леонид для нее — брат, а Катюша — сестра. Маленькой ты в ней не нуждалась, обузой она тебе была, а как подросла, так сразу и понадобилась?
— Я ей всю правду расскажу, пусть сама выбирает, с кем жить, — заявила Евдокия, глядя на разгневанную дочь исподлобья.
— Да она правду уже знает, — с глубоким, усталым вздохом ответила Антонина. — Когда в школу собирали, все и выяснилось. Вот тогда и спросила, почему фамилия у нас с ней разная.
— И что же? Неужели не захотела к родной матери вернуться?
— Она считает тебя бабушкой. И, как сама заметила, сегодня именно так к тебе и обратилась. Бабушкой, что живет в десяти верстах, но в гости заглядывает редко.
— Сами-то могли бы почаще наведываться, — пробурчала Евдокия, с упрямым видом отворачиваясь к окну.
— А мы тебе были нужны? Мама, ты была для нас хорошей матерью, но с каждым новым ребенком любовь твоя, словно растянутое тесто, становилась все тоньше. На Симу ее и вовсе не хватило. Так зачем же теперь все рушить? Сима останется со мной, хочешь ты того или нет. Здесь у нее есть я, Семен, Леша и Катя, в школе подруги. Подумай, как она будет учиться? В вашем селе школы нет, сюда пешком топать надо. Вспомни, каково это? Оставь все как есть, мама, сама как-нибудь управишься.
Евдокия еще пыталась настаивать, приводить какие-то доводы, но, увидев непоколебимую решимость в глазах дочери, поняла, что спор бесполезен, и уехала ни с чем…
Тишину скромной, но уютной горницы нарушали лишь тиканье ходиков на стене да сдерживаемые рыдания. Антонина сидела за столом, сжимая в пальцах смятый листок бумаги, по которому медленно катились соленые капли.
— Мама, что случилось? Отчего ты плачешь? — Серафима, давно уже не ребенок, а стройная шестнадцатилетняя девушка, присела рядом, нежно погладив ее по плечу.
— Я не успела… Не успела родить ему еще сыновей… Не успели мы в полной мере своим счастьем насладиться… — голос Антонины прерывался.
— Что это? — Сима бережно взяла из ее рук зловещий листок и, пробежав глазами по казенным строчкам, вскрикнула, прикрыв рот ладонью. — Похоронка… на папу!
Рыдания, сдерживаемые до этого, вырвались наружу. Они обнялись, две женщины — мать и дочь, — и плакали вместе, вспоминая Семена, доброго и сильного, ушедшего на фронт осенью сорок первого и не вернувшегося назад.
Антонина поднялась, подошла к комоду и достала оттуда черный, траурный платок. Как давно она его сняла? Не так уж и много времени прошло… Сначала она носила траур по Захару, извещение на которого пришло в сорок втором. Через месяц не стало Игната. Родители тогда едва не сошли с ума от горя. А когда в сорок третьем похоронка пришла на Александра, отец слег и больше не поднялся. Евдокия ходила мрачнее тучи, дни и ночи напролет молясь за Егора, ушедшего в сорок втором, и не отходила от Василия, страшась потерять последнего сына. В сорок первом Васе едва исполнилось семнадцать, его не призвали. Он уехал учиться, а по окончании учебы горел желанием последовать за братьями, но мать кричала, что если и он уйдет, она сведет счеты с жизнью. Пожалел он мать, остался дома, хотя душа рвалась на фронт.
Сестра Антонины, Вероника, ушла на фронт медсестрой; мать узнала об этом лишь полгода спустя из письма Лидии, с которой они изредка переписывались. Лидия работала врачом в городе, в это страшное время, когда большинство медиков были мобилизованы в полевые госпитали, у нее не было ни минуты свободной, чтобы навестить мать.
Рядом с Евдокией оставались только Зоя, вернувшаяся из города, и Василий; они и были ее утешением в черные дни. Антонина же стала часто наведываться в родной дом, привозя с собой Леонида и Катюшу. Сима не стремилась к общению с Евдокией, считая ее предательницей, женщиной, отвернувшейся от собственного ребенка.
Но все изменится спустя годы….
В сорок шестом, когда Антонина смирилась с горькой правдой, что похоронки — не ошибка, что ее братья и любимый муж никогда не переступят порог родного дома, она всю себя без остатка отдала детям. Леонид рос бойким и озорным парнишкой, в шестнадцать лет — самый непростой возраст. Сима же всегда была тихой и ласковой, как и Катюша. Но лишь до поры. В Серафиму будто вселился бес — она стала дерзкой, убегала с подружками на танцы в соседнее село, задирала младшую сестру.
Однажды, когда Сима в очередной раз сбежала на танцы и вернулась под утро, Антонина впервые в жизни подняла на нее руку, отшлепав ремнем.
— Ты не имеешь права меня бить! Ты мне даже не мать! — выкрикнула девушка в сердцах, заливаясь слезами.
— Что? Что ты сказала? — рука Антонины бессильно опустилась, а в груди заныла такая боль, словно ее сердце пронзили ледяной иглой.
— Вот именно! Ты мне не мать! Я вчера с бабушкой виделась, так она мне свою шаль на танцы дала. Вот эту самую! — Сима сдернула с плеч яркую узорчатую шаль и бросила ее на стол.
— Значит, ты к ней ходишь, а мне про нее гадости рассказываешь?
— Я ее раньше не знала. А как узнала поближе, многое поняла. Это ведь ты не хотела меня ей отдавать, грозилась до города дойти, нажаловаться!
— А как ты у меня оказалась, она тебе рассказала? — тихо, почти шепотом, спросила Антонина.
— Рассказала, — Сима кивнула, с вызовом глядя на нее. — Что ты сама приехала и забрала меня. А что она могла поделать? Молока у нее не было, жили они в бедности. Она была вынуждена отдать меня тебе, хоть и любила. Но чтобы я выжила, она пошла на это.
— А почему же она так редко тебя навещала? Это она тоже объяснила?
— Объяснила! Ты ей запрещала часто приезжать, хотя деньги за мое содержание она тебе исправно платила. Я все знаю. Она — хорошая, а если ты еще раз на меня руку поднимешь, я уйду от вас и буду жить с ней.
— Ступай! Прямо сейчас и ступай! — сорвалось у Антонины с губ, прежде чем она успела обдумать свои слова. — Осточертели мне твои ночные гулянки и побеги.
— А вот и уйду! — Сима, рыдая, бросилась в дом и начала торопливо собирать свои нехитрые пожитки.
Антонина тут же пожалела о сказанном, мысленно коя себя за несдержанность. Зачем она ее прогнала? Но слово — не воробей… Пусть поживет у Евдокии, может, Василий с Егором, как мужчины, смогут образумить ее.
Зоя к тому времени уехала в город к Лидии и Веронике; те забрали младшую сестру к себе. Егор, вернувшийся с фронта в сорок пятом, женился на девушке по имени Любовь и переехал в ее дом. А скоро и у Василия должна была быть свадьба; он приводил молодую жену в родительский дом, и Симе там вскоре стало бы некомфортно. Она вернется, обязательно вернется, одумавшись…
И она вернулась. Но Антонина даже в самом страшном сне не могла представить, при каких обстоятельствах это произойдет…
Она появилась на пороге их дома в тот вечер, когда за окном начинала разыгрываться настоящая метель. Сжимая в руках небольшой узелок, она тихо, почти неслышно, позвала:
— Мама… Ты примешь меня? Я вернулась.
— Заходи, доченька, замерзла вся.
Сердце Антонины отозвалось радостным стуком. Как бы они ни ссорились перед уходом Симы, она скучала по ней каждый день и тайно надеялась на ее возвращение, веря, что время и жизненные уроки все расставят по своим местам.
Но когда Сима скинула свое легкое пальтишко, Антонина ахнула и опустилась на ближайший стул — под просторной кофтой четко угадывались округлые очертания беременного живота.
— Сима… Симочка… Что это? — прошептала она, прикрывая ладонью дрожащие губы. — Как же так вышло?
— Мама, я в положении… а он… а он в город сбежал! — девушка разрыдалась, горько всхлипывая.
— Кто? Кто отец? — с трудом выдавила из себя Антонина.
— Петр, сын ветеринара. Он обещал жениться, клялся! А как узнал, что я ношу его ребенка, собрал вещички и исчез.
— Как ты могла… как ты посмела допустить такое? Без брака, без благословения?
— Мы любили друг друга! — сквозь слезы выкрикнула Сима.
Антонине оставалось лишь молча плакать, понимая, что слова уже ничего не изменят. Позже она узнала, что Евдокия, заметив беременность, сначала выпорола дочь, потом пыталась «избавиться» от ребенка с помощью парилки, но новая жизнь упрямо цеплялась за свое право на существование. Она ходила к родителям Петра, грозила, требовала, но те лишь смеялись ей в лицо:
— За дочерью смотреть надо было! А парень что? Ему лишь бы свое удовольствие получить. Девушке свою честь блюсти положено… А наш Петруша уже и женат, на городской, скромной и воспитанной. Сразу, как в город уехал, так и женился. Хорошая у нас невестка, не то что ваша Серафима. Такую нам не надо.
А тут еще Василий с женой обрадовали Евдокию — ждут ребенка. Невестка, Галина, узнав о своей беременности, принялась всячески унижать и высмеивать Симу. В тот день девушка не выдержала, толкнула Галину, та побежала жаловаться мужу. И Василий вместе с матерью велели Серафиме собирать вещи и возвращаться к Антонине. Мол, это ее упущение в воспитании, пусть сама и разбирается с последствиями.
Антонина приняла Серафиму назад без единого упрека. Леонид, увидев сестру в таком положении, едва сдержал гнев, долго и громко ругался, но, как ни странно, этот всплеск эмоций пошел ему на пользу — он стал серьезнее, остепенился, перестал бегать за девушками. Катюша лишь плечами пожала — ей вскоре предстояло уехать в город, тетя Лидия звала ее к себе, обещала помочь с работой и учебой.
Спустя три месяца Сима родила крепкого мальчика, которого, не сговариваясь, назвала Семеном.
— Пусть носит имя того, кто стал для меня настоящим отцом. Мама, о чем ты думаешь? — тихо спросила она, уставленно улыбаясь.
— Я думаю, кем он мне приходится? Внуком или племянником? Вот какая у нас с тобой замысловатая история вышла, моя доченька-сестренка.
— Внук он твой, самый что ни на есть родной. А ты — моя мама. Единственная. Больше никакой путаницы, — Сима нежно прижала к себе спеленатого младенца. — Знаешь, сейчас я держу его у груди и не могу понять — как можно не любить свое дитя? Ты — моя настоящая мать. Та, что выкормила меня, научила ходить и говорить. Та, что приняла меня обратно, когда я была в беде, не осуждала, а только поддерживала и помогала. Ты — мать, а не та, что от меня, маленькой, отказалась, а потом, когда я с пузом пришла, на мороз выставила. Прости меня, мама. Прости за все горькие слова, за всю боль, что я тебе причинила. Я больше никогда не обижу тебя.
— Я простила тебя давным-давно, дочка моя ненаглядная. Именно дочерью ты для меня и была, и останешься. А теперь давай-ка мне моего внука, а сама отдохни, силы тебе еще понадобятся.
Глядя на безмятежно спящего младенца, Антонина думала о том, что не сбылось ее обещание родить Семену много сыновей. Но вышло так, как они когда-то договорились до свадьбы. У них было трое детей — Леонид, Серафима и Катерина. А теперь у нее появился и внук. И она вырастит его, и никогда не упрекнет Серафиму в том, что было…
Эпилог
Прошло десять лет. Антонина, качая на руках шестого внука, которого родила Катюша, с тихой грустью думала о своей матери. Как получилось у Евдокии, что с каждым новым ребёнком её материнская любовь не умножалась, а будто растворялась — становилась слабее, тоньше, холоднее? Почему сердце, которое по воле судьбы должно было расширяться, наоборот, сжималось до жесткости?
Но, глядя на спящего малыша, Антонина понимала: чужие ошибки не обязаны становиться наследством. Её собственная любовь делилась без остатка и не иссякала — наоборот, росла с каждым новым ребёнком и внуком.
Серафима подошла тихо, чтобы не разбудить младенца.
— Мама… — сказала она так, как говорила всегда, — спасибо, что не дала мне пропасть.
Антонина улыбнулась — той мягкой, полной тепла улыбкой, которая приходит только с годами.
— Я просто делала то, что должна была, доченька.
Сима покачала головой.
— Нет. Ты делала больше. Ты заменяла мне целый мир.
Антонина осторожно передала ей ребенка.
— А теперь ты сама этот мир создаёшь, — сказала она. — И пусть он будет лучше, чем тот, в котором росла ты.
Сима прижала сына к груди, как когда-то Антонина прижимала её саму. В эту минуту для Антонины всё сложилось в единую, ясную линию — от той ночи в 1930 году, когда она забрала крохотную Симу на руки, до сегодняшнего тихого вечера, наполненного детским дыханием и миром.
Жизнь брала своё, но любовь — её любовь — победила всё.
И Антонина поняла: правильная мать — это не та, что родила. А та, что осталась.
