Судьба Маргариты Петровны никогда не баловала ее ласковым обращением и легкими путями. Ее молодые годы, которые по всем законам мироздания должны были быть наполнены радостью и надеждами, пришлись на ту черную и безжалостную пору, когда сама земля стонала от грохота разрывов и пропитывалась горьким дымом пожарищ. Осень сорок первого года нависла над страной тяжелым, свинцовым покрывалом, сквозь которое с трудом пробивались лучики былого солнца. Вражеские армии, не встречая серьезного сопротивления, стремительно продвигались вглубь страны, без пощады бомбя мирные кварталы и оставляя после себя лишь пепелища и горе. Столица, сердце Родины, задыхалась в клубах черного дыма, а воздух в ней был густым и едким, пахнущим сожженными мечтами и порохом. Ее супруга, Николая, призвали на фронт в самые первые, самые страшные дни, и он растворился в хаотичном водовороте войны, оставив ее одну в холодной и пустой комнатушке.
Маргарита осталась совершенно одна, с тремя маленькими дочерьми, которые смотрели на нее широкими, испуганными глазами, не понимая, почему мир вокруг стал таким шумным и опасным. Аннушка, Дарьюшка и Еленка — три ангелочка, три ее кровиночки, ставшие одновременно и ее главной болью, и единственным смыслом продолжать бороться. Вместе с бесчисленным множеством других женщин, таких же одиноких и отчаявшихся, ее погрузили в переполненный эшелон и эвакуировали вглубь страны, в город Куйбышев. Там, вдали от линии фронта, не было разрывов бомб, но была другая, не менее изматывающая битва — борьба с пронизывающим до костей холодом и с всепоглощающим, невыносимым голодом. Маргарита таяла на глазах, как свеча; свой скудный паек она делила на троих, оставляя себе лишь жалкие крошки, лишь бы увидеть, как по щекам ее девочек растекается румянец, а в глазах появляется огонек жизни.
Ждать поддержки или помощи было абсолютно неоткуда. Единственным светлым лучом в том кромешном аду стала для нее молоденькая санитарка Галинка, сердце которой разрывалось от жалости к измученной женщине и ее малюткам. Эта хрупкая девушка делилась последним, что у нее было — добрым словом, кружкой горячего чая и теплом своей души.
Шли месяцы, сменяя друг друга, как мрачные тени. Известие о гибели мужа пришло к Маргарите Петровне лишь ближе к окончанию войны, когда победа уже витала в воздухе, пахнущем весенней оттепелью. Эта новость обрушилась на нее сокрушительным грузом, едва не сломив ее окончательно. В минуты глубочайшего отчаяния, когда тьма смыкалась над ее головой, в ее сознании рождались страшные, греховные мысли о добровольном уходе из этой безрадостной жизни. Но мысль о том, на кого же она оставит своих ненаглядных дочерей, заставляла ее цепляться за существование. Именно Галинка, ее юная спасительница, нашла нужные слова, вразумила и не дала совершить непоправимое. Так, с истерзанной, но еще живой душой, Маргарита Петровна вместе с девочками вернулась после окончания боевых действий в свой родной город, в Балашиху.
Город, который она помнила цветущим и уютным, лежал в руинах. Радио беспрестанно вещало о взятии Берлина, о великом подвиге солдат, о несломленном духе народа. Люди, конечно, ликовали, смеялись и плакали от счастья, но эта радость была горькой, словно полынь, и перемешанной с всеобщей, глубокой скорбью. Скорбела о своих павших и Маргарита Петровна, носит траур по любимому мужу и по своей прежней, счастливой жизни.
Целый год после окончания войны она не могла даже взглянуть в сторону представителей сильного пола, вся ее энергия была направлена на то, чтобы поднять детей и восстановить хоть какое-то подобие домашнего очага. Но силы человеческие не безграничны, и в один далеко не прекрасный день она слегла, сраженная нервным и физическим истощением. На помощь вновь пришла соседка, добрая и простая женщина, которая выходила ее, поставила на ноги и сокрушенно твердила, качая головой: — Мужа тебе надо, Маргаритка! Одной-то с тремя детьми не вытянуть эту лямку, ох, не вытянуть!
Маргарита Петровна лишь отмахивалась, но судьба, словно услышав этот совет, вскоре свела ее с одним офицером.
Георгий Семенов был мужчиной солидного возраста, ему уже перевалило за пятьдесят. Карьерный военный, он вышел в отставку сразу после Победы и перебрался в Подмосковье, чтобы ухаживать за своей старой и больной матерью. По характеру он был суров, имел жесткую закалку, но при этом славился своей кристальной справедливостью. Юную, по его меркам, Маргариту он никогда не обижал, но и не баловал, не носил на руках. К ее детям он также относился с прохладным, отстраненным равнодушием.
Женщина в его жизни была необходима просто как спутница, как хозяйка, как неизменный атрибут быта. Они расписались формально, без лишних эмоций и пылких признаний, «так, как было положено», после того как Георгий узнал, что Маргарита ожидает от него ребенка. Впрочем, такой исход полностью устраивал и саму женщину; она никогда не питала к этому человеку нежных чувств, но суровая действительность диктовала свои условия — в доме необходима мужская сила и поддержка. Да и Георгий был человеком не бедным; государство за его боевые заслуги выделило ему отдельную комнату в просторной коммунальной квартире.
Вскоре на свет появилась маленькая девочка, которую назвали Вероникой. Она была удивительно хороша собой — светловолосая, с огромными глазами цвета весенней листвы, она словно сошла со старинной миниатюры. Малышка была живой копией своего отца и разительно контрастировала со своими повзрослевшими, темноволосыми сестрами. Старшие девочки души не чаяли в младшей сестренке, а вот мать с первого взгляда невзлюбила дочь. — Худая, несуразная, вся в родимых пятнышках, — с горечью думала она, разглядывая младенца. — Ни на кого из нашей семьи не похожа, вылитый отец. Да еще и от нелюбимого человека.
К великому разочарованию Маргариты, появление общего ребенка никоим образом не укрепило семью и не привязало к ней супруга. Георгий покинул их, когда Веронике едва исполнилось три года. В один из обычных дней он забрал девочку из яслей, накормил ее дома, не спеша собрал свой небогатый скарб в потертый чемодан и молча вышел из квартиры, оставив на кухонном столе короткую, лаконичную записку.
«Прости меня, Маргарита. Не лежит к тебе мое сердце, потому и ухожу. Комната остается тебе с детьми, живите спокойно. Для Вероники, по мере возможностей, буду высылать денег. Не держи на меня зла, рано или поздно высшие силы сами меня накажут. Береги себя и прощай!»
С той самой минуты, с того рокового дня, в душе Маргариты Петровны поселилась черная, едкая обида на невинное дитя, которое стало для нее живым напоминанием о втором в ее жизни предательстве.
Измотанная бесконечной борьбой за выживание, в маленькой Веронике она видела лишь лишний, вечно голодный рот, который вечно нужно было кормить. Если старшие дочери уже вовсю помогали ей по хозяйству, то трехлетняя малышка, по ее мнению, лишь создавала бесконечный хаос и добавляла хлопот. Женщина с трудом переносила ее общество, каждый мягкий, детский изгиб щеки, каждая улыбка дочери больно ранили ее сердце, напоминая о том, кто их бросил.
Маргарита Петровна была не просто строга с младшенькой; ее отношение граничило с откровенной жестокостью. Она воспринимала ее как чужую, как подкидыша, который навязан ей злой судьбой. Она постоянно повышала на девочку голос, а за малейшую, ничтожную провинность могла и ударить, тогда как старшим дочерям такое же поведение обычно сходило с рук. Соседи, глядя на худенькую, бледную девочку, лишь качали головами и с жалостью вздыхали. Мол, совсем худющая, видно, что недокармливают бедняжку!
А Маргарита Петровна от этих разговоров и взглядов еще больше замыкалась в себе и сторонилась людей.
Она панически боялась, что кто-то посторонний узнает о том, что она сознательно ограничивает ребенка в еде. В глубине своей израненной души, в самых потаенных и темных ее уголках, теплилась страшная, отчаянная надежда на то, что хрупкий детский организм Вероники не выдержит лишений, истощения, и девочка просто угаснет, перестанет быть обузой. В те голодные послевоенные годы такая история ни у кого не вызвала бы особого удивления; дети массово умирали от болезней и недоедания, и смерть одного ребенка прошла бы практически незамеченной.
И казалось, судьба вняла ее страшным мольбам. Вероника тяжело заболела. В один из морозных январских вечеров ее вдруг начал бить сильный озноб, поднялась высокая температура, а дыхание стало сбиваться от приступов сухого, лающего кашля. Обычная сезонная простуда, ничего более. Однако Маргарита Петровна наотрез отказалась вызывать врача, с каким-то болезненным упорством ожидая, когда же наступят те самые, желанные осложнения. И ее ожидания оправдались. От простого недуга девочка слегла с жуткой, гнойной ангиной.
Мать, не долго думая, заперла ее в маленькой, холодной кладовке, под предлогом того, чтобы та не заразила своих сестер, и изредка подкармливала ее объедками с общего стола. Она отчаянно пыталась скрыть от посторонних глаз сам факт болезни дочери, но леденящий душу, хриплый кашель, доносившийся из-за двери, не мог остаться незамеченным.
В один из дней, когда Маргарита Петровна ушла на свою смену на завод, в их комнату неожиданно заглянула соседка Ольга, под предлогом того, чтобы одолжить немного соли. Добрые и доверчивые старшие девочки впустили пожилую женщину. Та, едва переступив порог, сразу же уловила звуки кашля и устремилась к двери в чулан. Она с силой откинула щеколду и увидела там Веронику — бледную, как полотно, совершенно ослабевшую и почти бездыханную. Сестры лишь беспомощно переглянулись и развели ручками:
— Мама нам наказала туда не заходить. У Ники ангина, она может нас заразить.
В тот же самый день, не теряя ни минуты, сердобольные соседи на попутной машине отвезли бедную девочку в районную больницу. Врачи потом только разводили руками, говоря, что она чудом осталась жива. Благодаря своевременной медицинской помощи Вероника пошла на поправку. А вот отношение к Маргарите Петровне среди соседей резко и бесповоротно изменилось в худшую сторону.
По двору поползли страшные, шепотом пересказываемые слухи. Поговаривали, будто бы в тот день, когда девочку забрали в больницу, женщина вернулась домой с маленьким, совсем детским венком, сплетенным из еловых веток и искусственных цветов. — Вместо того чтобы к докторам бежать, она свою же кровинку мысленно в могилу свела, — с ужасом и осуждением перешептывались соседки на лавочках.
Маргарите, конечно, устроили строгий выговор от местного начальства, но главным наказанием стали не официальные бумаги, а те взгляки — тяжелые, полные презрения и укора, — которые провожали ее каждый раз, когда она выходила из дому. Забрать ребенка у такой матери никто не мог и не стал. Не те были времена; каждый был поглощен своими проблемами, своим выживанием. Люди едва сводили концы с концами, спасали себя и свои семьи, и им было не до чужой, пусть и очень несчастной, девочки. Так Вероника и осталась жить с матерью, которая с тех пор возненавидела ее еще сильнее, но открыто вредить ей больше не решалась, опасаясь народного гнева.
Рожденная нежеланной, девочка несла на себе это невидимое, но тяжкое клеймо на протяжении всего своего детства и отрочества. Когда Веронике исполнилось пятнадцать лет, ее сестры уже успели с отличием закончить школу, перебраться в столицу и поступить в престижные вузы. Во многом их успех был заслугой Маргариты Петровны; та поддерживала дочерей и морально, и, как могла, финансово, видя в них свое главное достижение и отраду.
Вероника же ни в чем не уступала сестрам и училась блестяще, принося домой дневник, испещренный пятерками. Она, как и ее сестра Дарья, грезила о том, чтобы поступить в медицинский институт и посвятить свою жизнь спасению людей. Но мать холодно и резко оборвала ее мечты, заявив как отрезала: — Денег на твое обучение нет, и не будет. Делай что хочешь! Можешь в совхоз податься, рабочие руки всегда нужны.
Подобная перспектива никак не устраивала целеустремленную девушку. Те гроши, которые ей удавалось тайком откладывать из скудных средств на обеды, она собрала в один тугой узелок и на них доехала до Москвы. Не без помощи добрых, отзывчивых людей ей удалось разыскать здание профтехучилища и подать туда документы. В начале сентября, не простившись и не обернувшись, Вероника навсегда покинула дом матери в Балашихе и переехала в тесную, но свою комнатку в студенческом общежитии. Специальность товароведа не особенно прельщала ее пытливый ум, зато бурная, кипучая студенческая жизнь, полная новых знакомств и открытий, не позволяла предаваться унынию и тоске.
Спустя четыре года упорной учебы Вероника с отличием окончила колледж и практически сразу же устроилась на работу в один из крупнейших столичных универмагов. Благодаря своему недюжинному трудолюбию, ответственности и врожденной смекалке, всего за три года ей удалось совершить головокружительный карьерный взлет и занять одну из ключевых руководящих должностей на предприятии.
Вероника Смирнова стала самым молодым топ-менеджером во всей истории предприятия, чем несказанно гордилась. Она испытывала законную гордость за свои достижения, получала искренние поздравления от сестер, но в самой глубине ее души, в самом ее сердце, жила тихая, несбыточная мечта — услышать слова одобрения от собственной матери. Маленькая Вероника, которая продолжала жить внутри этой состоявшейся, сильной женщины, все еще ждала того чудесного дня, когда мама обнимет ее, прижмет к груди и прошепчет те самые, выстраданные за всю жизнь слова: «Я люблю тебя, дочка».
Но каждый ее приезд в Балашиху, чтобы навестить постаревшую Маргариту Петровну, заканчивался одним и тем же — она сталкивалась с тем же ледяным, равнодушным взглядом, сухим и безразличным. Ей не были рады ни тогда, в далеком детстве, ни теперь, когда она добилась такого впечатляющего успеха.
С годами, израненная этим вечным неприятием, Вероника стала навещать мать все реже и реже. Лишь изредка она отправляла ей посылки с продуктами, благо, ее заработок теперь позволял это делать. По ночам, прижавшись к подушке, она часто плакала, вспоминая свое одинокое детство. Ее дочернее, столь щедрое на любовь сердце, разрывалось от невысказанной боли и недоумения. Чем, ну чем она заслужила такую несправедливую, такую жгучую ненависть? Особенно остро эта боль пронзила ее после того, как она сама вышла замуж и родила дочь.
Познав на себе всю силу и глубину материнской любви, Вероника окончательно разочаровалась в Маргарите Петровне. Нет, ее душа была не способна понять, как можно не любить свое дитя, свою плоть и кровь. И она дала себе священную клятву, что ее ненаглядная Светлана никогда, ни на секунду не усомнится в ее безграничной, всепоглощающей любви!
Со сводными сестрами она, к счастью, поддерживала самые теплые и сердечные отношения. Именно они и сообщили ей по телефону тревожную новость о том, что Маргарита Петровна несколько дней назад слегла с обширным инфарктом. На робкий вопрос Вероники о том, почему же никто из них не собирается поехать и ухаживать за больной матерью, сестры, словно сговорившись, ответили одно и то же: — За ней там соседка присматривает, а у нас у всех работа, свои семьи и заботы.
Не раздумывая ни секунды, Вероника бросила все свои столичные дела и помчалась на первой же электричке в Балашиху, охваченная странным, щемящим чувством тревоги и долга. Но ей не суждено было застать мать в живых. Уже на пороге старой квартиры она столкнулась с толпой соседей, которые вполголоса обсуждали случившееся, качая головами.
— Маргарита Петровна-то наша скончалась! — сокрушенно вздыхала одна из пожилых женщин, утирая слезы краешком платочка. — Сегодня утром душа в мир иной отправилась…
У Вероники внезапно подкосились ноги; она без сил опустилась на холодные ступеньки у стены, не в силах оторвать взгляд от закутанной в простыню фигуры, которую аккуратно выносили на носилках санитары. Увидеть лицо матери ей удалось лишь в морге, в сумрачном помещении, пахнущем формалином и смертью. И тут все ее сдержанность, вся ее обида прорвались наружу; она дала волю горю, залилась горькими, исцеляющими слезами, упав на бездыханную грудь той, что подарила ей жизнь. Даже после всех тех испытаний, всей той боли, что та ей причинила, ее доброе, великодушное сердце до самого последнего вздоха тянулось к этому иссохшему источнику материнской любви, надеясь на чудо, которое так и не случилось.
Хоронила Маргариту Петровну одна Вероника. На скромные, почти убогие похороны не пришел никто, кроме той самой соседки Ольги, что когда-то спасла ее из заточения. Даже родные дочери, которых мать так лелеяла и холила, не сочли нужным почтить ее память своим присутствием.
Стоя у свежего темного холмика земли, Вероника поправила на голове черный платок и прошептала тихо, так, чтобы слышала только она да безмолвствующая теперь вечно мать: — Вот и подошло к концу твое земное странствие, матушка… Прощай. Прощай и обрети, наконец, тот покой, которого так жаждала твоя уставшая душа.
Возвращаясь домой в опустевшей электричке, Вероника смотрела в окно, за которым проплывали заснеженные поля, темнеющий лес и одинокие огоньки деревень. И внезапно ее сердце, еще недавно сжатое тисками горя и обиды, словно освободилось от тяжелой ноши. Она поняла, что та любовь, которую она тщетно искала в глазах матери, всегда была с ней. Она жила в ее собственном сердце — в ее способности прощать, в ее стойкости, в ее безграничной любви к своей дочери. Она выжила, выстояла и расцвела, подобному нежному, но невероятно жизнестойкому цветку, пробившемуся сквозь толщу асфальта. И теперь ее душа, омытая слезами и очищенная прощением, была легка и светла, как первый весенний ветерок, несущий с собой аромат свежей травы и надежды на новое, счастливое завтра.
