Холодный ветер 1942 года выл в щелях старого дома, заставляя гусиную кожу выступать на руках. Варвара, которую все звали Варей, стояла у печи, пытаясь согреть окоченевшие пальцы. Ее мать, Арина, с раздражением стукнула ладонью по грубому столу, отчего в пустой миске зазвенело эхо.
— Самим жрать нечего! Ты чего удумала, Варька? — в голосе Арины звучала усталость, граничащая с отчаянием. — Опять голову морочишь сиротами? На всю округу наслушалась!
— Мама, не могу думать о чем-то другом, как вспомню, душа на части разрывается. Да за что же детям такое? — Варвара обернулась, и в ее серых, глубоких, как осенние озера, глазах стояла неподдельная боль. — Взгляни на небо — оно одно на всех, и дождь, и снег, и солнце. А под ним такое творится…
— Ты о себе думай, а о них государство наше позаботится. Всех не заберешь и не прокормишь. Сама вот чего сегодня ела? — Арина пристально смотрела на дочь, отмечая проступившие скулы и тень под глазами.
— Мама, ну что за вопрос? В колхозе ела, как и ты… — Варвара махнула рукой, но жест вышел каким-то беспомощным.
— Вот, а малец этот чем питаться будет? Мы хоть в колхозе что-то поедим, как говорится, маковую росинку в рот закинем, а малец что есть будет, подумала? — Арина приблизилась, и в ее глазах мелькнул страх не столько за дочь, сколько за ту бездну, в которую та могла шагнуть.
— Проживем, мама, проживем как-нибудь, вот уж лето скоро на дворе, — старалась утешить себя и мать Варвара, глядя в заиндевевшее окно, за которым метель закручивала снежные вихри. — А там пойдет зеленуха, ягоды, грибы, огород поднимется… В конце концов, в реке рыба водится, в лесу зайцы бегают… Не пропадем.
— Сил нет уже смотреть на рыбу, да и на пустые щи, — пожаловалась мать, опускаясь на лавку. В ее позе читалась вся тяжесть прожитых лет, сжавшихся в один бесконечный, трудный день.
— Ничего, мама, временно все это, трудности пройдут, а вот ребенок… Он останется, мы будем друг другу нужны. У него никого, у меня — пока только стены да ожидание. А вместе мы сможем ждать. И жить.
— Что Гришка скажет? Своих рожать надо…
— Когда бы мы своих успели, коли с мужем я всего два месяца пожить успела. Мама, я уверена, что он не будет против. Ты ведь знаешь Григория… Его сердце шире реки.
— Какие вы оба малахольные, — махнула рукой Арина, но в ее голосе уже не было прежней твердости, лишь сокрушенная покорность. — Да делай, что хочешь, только смотри, предупреждала я тебя. Вот хлебнешь с мальцом горя, пожалеешь, что мать не послушала!
Варвара не ответила. Она смотрела на пламя в печи, и в его танцующих языках ей виделось не тепло, а тот самый огонек, который она должна была найти и сберечь, несмотря ни на что.
***
На следующее утро Варвара вошла в кабинет председателя, пропахший махоркой и старыми бумагами. Сев на колченогий стул, она машинально начала передвигать на его столе потрескавшуюся чернильницу и обгрызенный карандаш, будто ища в этих мелких действиях опору.
— Чего, руки девать некуда? — усмехнулся Петр Алексеевич, отложив в сторону папку. — Зачем пришла, товарищ Новикова? Опять выходной просить? А работы — невпроворот, каждый день как на передовой.
— Опять, — кивнула она, поднимая на него взгляд.
— Не много ли отдыхаешь? — недовольно заметил он, но в его глазах читалось не раздражение, а скорее беспокойство. — Этак ты быстро все свои отгулы потратишь, а потом и без сил останешься.
— Мне в город надо, Петр Алексеич. Очень надо.
— А тебе там что — медом намазано? — усмехнулся он, но усмешка быстро сошла с его лица, когда он увидел выражение ее лица.
— Я за ребенком поехать хочу…
Председатель икнул от неожиданности и уставился на хрупкую, сероглазую и светловолосую женщину, которую он помнил резвой девчонкой с двумя пестрыми косичками. Еще вчера, казалось, она бегала по полю, смеясь навстречу ветру, а теперь смотрела на него своими большими, серьезными и не по-женски твердыми глазами. Он подумал, что ослышался, что усталость играет с ним злую шутку.
— За каким ребенком, Варюша? — ласково, глядя как на умалишенную, спросил он, отодвигая стул.
— За мальчиком, шесть лет от роду. Эвакуированный из Ленинграда. Он в детском доме в городе.
— Та-а-ак! — протянул председатель, и в его голосе зазвучали низкие, тревожные ноты. — А ну, живо рассказывай, что удумала. Не тронула ли тебя контузия, чего доброго?
— Да чего удумала, Петр Алексеич… Дело тут такое… Сердцу не прикажешь молчать.
Вздохнув, она начала повествование о событиях, которые произошли с ней на прошлой неделе, когда она, движимая надеждой и отчаянием, отправилась на заснеженную ярмарку менять вывязанную за долгие вечера шаль и шерстяные носки, над которыми корпела Арина, на крупицу сахара и щепотку соли.
***
Базарная площадь представляла собой пестрое, шумное и голодное зрелище. Люди, завернутые во все, что могло согреть, молча выкладывали на расстеленные тряпки последние пожитки. Варвара стояла, прижав к груди связанную собственноручно шаль с причудливым узором, будто вплетавшим в себя все ее тревоги и надежды. Рядом лежали три пары носков — труд многих вечеров при тусклом свете лучины.
Через два часа томительного ожидания нашелся человек — сутулый, с глазами-щелочками, — который после недолгого торга обменял вязаные вещи на маленький, тщательно завернутый кулек. Варвара, ощутив в ладони драгоценную тяжесть, почувствовала не радость, а горькое облегчение. Теперь можно было вернуться. Решив срезать путь, она свернула к железнодорожной насыпи, надеясь, что кто-то из односельчан, завершив свои дела, подберет ее на телеге у станции.
Спустившись с обледеневшего склона под небольшой мост, она увидела его. Мальчонка, лет шести, сидел, вжавшись спиной в холодный камень, обхватив колени синими от холода руками. Он с жадностью, почти животным отчаянием, уплетал краюху черного хлеба. На его бледной, исхудавшей щеке алела свежая ссадина, а по грязным щекам текли беззвучные слезы, смешиваясь с крошками.
— Эй, малец, — тихо позвала она, присев рядом на корточки, стараясь не спугнуть. — Ты чей? Откуда?
Он вздрогнул, словно дикий зверек, и инстинктивно убрал хлеб за спину, уставившись на нее широкими, темными, не по-детски испуганными глазами.
— Мирон я, — прошептал он хрипло. — Мирон.
— А кто твои родители? Мама с папой где? — спросила Варвара, чувствуя, как в груди что-то сжимается, превращаясь в холодный, тяжелый ком.
— Нет у меня батьки, и мамки нет… — голос его сорвался на высокую, жалобную ноту, и он завыл, тихо и безнадежно, прижимая кулаки к лицу.
— А откуда же ты такой взялся? — ее собственный голос прозвучал чужим, полным той боли, которую она читала в его взгляде.
— Из детского дома. Меня старшие побили, вот я и сбёг… — размазывая грязной ладошкой слезы по щекам, произнес Мирон. — Они все время бьют… Я больше не хочу.
— А хлеб где взял? — спросила она, уже зная ответ.
— Укра-а-ал, — всхлипывая, выдавил он. — Тетенька, не надо в милицию, я больше не буду. Клянусь.
— Мирон, конечно, я не сообщу в милицию, но и ты пообещай, что не будешь больше воровать. Это плохо. Это… ломает душу.
Он кивнул, но отвел взгляд, и Варвара поняла, что этот ребенок уже научился не верить словам. Он верил только действиям.
— И что же ты, дальше будешь жить на улице? Под этим мостом?
— Да, — он посмотрел на нее теми же серьезными, старящими глазами. Глазами, видевшими слишком много. — Там хоть не бьют. Только холодно.
— Нельзя детям на улице жить, опасно. Мирон, ты веришь взрослым?
Он медленно, сокрушенно покачал головой.
— Мне можешь верить, я свои слова держу. Так вот, я обещаю тебе, что помогу. Пойдем в детский дом, я поговорю с воспитателями, и они должны защитить тебя. А там уж подумаем, как дальше быть.
Мальчик нехотя поднялся, понимая, что эта женщина с тихим голосом и теплыми глазами не оставит его здесь. Он поплелся рядом с ней, сунув свою ледяную ручонку в ее шершавую, трудолюбивую ладонь. И в этом прикосновении было что-то такое, что заставило его на мгновение забыть о мягких, нежных, но уже таких далеких и призрачных руках его настоящей матери…
***
— Ах, проказник! Опять сбег! Ну я тебе устрою! — нянечка, дородная женщина с лицом, застывшим в вечном недовольстве, грозила пальцем, сурово глядя на малыша, который стоял перед ней, сгорбившись, как взъерошенный и побитый воробей.
— Так потому он и сбег, что его тут бьют, — закрывая мальца собой, как щитом, ответила за него Варвара. Голос ее прозвучал негромко, но так, что нянечка на миг отступила. — Почему вы такое допускаете? Он же ребенок!
— Это дети, неужто нам, взрослым, не хватает забот, кроме как в детские разборки вникать? — удивленно, даже оскорбленно ответила нянечка. — Их тут, как сухарей в бочке! Одного уследишь, десять шалят.
— Из-за этих «детских разборок» он и убежал на улицу, под замерзший мост. Подскажите, где кабинет заведующей. Мне нужно с ней поговорить.
— А тебе почто, девка? — упитанная женщина с суровым взглядом уперла руки в бока, пытаясь взять верх напором. — Кто ты ему?
— Человек, который нашел его. И который хочет понять. Зовут меня Варвара.
— Занята наша Вера Игнатьевна. Приемные часы завтра.
— Ничего, я подожду. До завтра доживу, — опускаясь на скрипучую лавочку во дворе, произнесла Варвара, не отводя взгляда.
Нянечка хмыкнула, посмотрела на нее, на ее стоптанные валенки и поношенный, но чистый платок, и в ее глазах мелькнуло что-то, отдаленно напоминающее уважение, смешанное с раздражением.
— Ступай в здание, по коридору налево, упрешься в ее дверь. Только не шуми, а то разгонит вмиг.
Варвара вошла в длинный, промозглый коридор, пахнущий капустой и влажным деревом. Постучав в указанную дверь, она услышала сухое «Войдите».
За столом, заваленным бумагами, сидела женщина. Худенькая, почти хрупкая, в круглых очках, сползающих на кончик носа, она пыталась соорудить из жидких волос строгий пучок, но это лишь делало ее молодое, усталое лицо еще более беззащитным. Вере Игнатьевне было не больше тридцати, но в уголках ее глаз уже лежала сеть мелких морщин — морщин ответственности и бессилия.
— Вы по какому вопросу? — спросила она, не поднимая головы.
— Я по вопросу Мирона. Я нашла его под железным мостом недалеко от станции. Он плакал и ел украденный хлеб.
Вера Игнатьевна вскочила, и очки едва не слетели с ее носа.
— Где он? Жив? Здоров?
— Здесь он, здесь… Нянечке передала. Сейчас, наверное, в столовой.
— Спасибо вам… большое… товарищ… — голос заведующей дрогнул.
— Новикова. Можно просто Варя.
— Варя, нет слов, чтобы выразить… Наш детский дом совсем молодой, ему всего год… Дети… они все травмированы, потеряны. Конечно, бывает, что убегают, особенно старшие. Но такой малыш…
— Его побили, потому он и сбежал. Сказал, что бьют часто.
Вера Игнатьевна сжала переносицу, закрыв глаза. В этом жесте было столько усталости и вины, что Варвара почувствовала к ней не злость, а острую жалость.
— Да. Такое… случается. Я стараюсь, но у нас не хватает персонала, чтобы за всеми уследить. Не хватает еды, тепла, простой человеческой ласки… Я жду не дождусь, когда закончится учебный год и к нам придут три девочки из педагогического. Надеюсь, тогда будет легче.
— Мирон сбежал вчера… Его искали?
— Конечно, — кивнула заведующая, и ее голос стал тише. — Милицию поднимали. Но он маленький, юркий… Ой, сейчас позвоню, подождите минутку.
Пока Вера Игнатьевна, с трудом поворачивая диск телефона, сообщала радостную весть, Варвара смотрела на голые стены кабинета, на потрескавшуюся карту СССР, и думала о том, сколько таких же потерянных детских сердец бьется за этими стенами.
— У вас, наверное, неприятности будут из-за этого побега, — сочувственно произнесла она, когда та повесила трубку.
— Ой, раньше боялась, каждый раз — как на иголках. Но наши власти… они тоже стараются идти навстречу. Все понимают — это дети, часто из неблагополучных семей, либо… наоборот, из самых хороших, но внезапно ставшие сиротами. Этим последним — намного сложнее. Они помнят дом, ласку… А здесь — казарма.
— А Мирон? Он из какой семьи? — спросила Варвара, боясь услышать ответ.
— Мирон… — тяжело вздохнула Вера Игнатьевна. — Он из Ленинграда… Отец, кадровый офицер, погиб под Москвой в самом начале зимы. С матерью они в эвакуацию отправились полгода назад, чудом вырвавшись из кольца. Да вот уже по дороге к нам, почти у самой станции, на нее напали… Ограбили и убили на глазах у пацана. Хотя было бы чего красть — котомка с сухарями да парой теплых вещей.
Варвара почувствовала, как мир вокруг поплыл. Слезы подступили к горлу, горячие и беспощные. Она сглотнула ком, пытаясь сохранить твердость.
— Откуда про отца знаете? — прошептала она.
— Документы-то оставили эти нелюди, а среди них была и похоронка. Вот так и поняли. Мать Мирона нашли прохожие, он… он просто сидел рядом, держа ее за руку и что-то шептал. Потом милиция его сюда привела. Он сначала неделю не разговаривал вообще. Вообще.
— Вера Игнатьевна, — Варвара сделала шаг вперед, и голос ее зазвучал с новой, непоколебимой силой. — Разрешите мне… разрешите иногда навещать мальчишку. Привозить что-нибудь из дома, просто поговорить.
— Разрешаю, отчего же нет… — женщина поправила очки, и в ее глазах блеснула слабая надежда. — Может, ваши визиты он будет ждать с нетерпением и не станет больше сбегать. Это был первый раз, раньше за ним такого не водилось. Он тихий, замкнутый… будто в себе живет.
***
Три последующих дня стали для Варвары временем внутренней битвы. Образ мальчика с темными, взрослыми глазами не отпускал ее ни на миг. Она плакала в тишине своего пустого дома, и слезы эти были горькими, но очищающими. Она приняла решение. Пусть будет голодно, пусть будет трудно, но она заберет Мирона. Она даст ему хоть крупицу того тепла, которое было так бесцеремонно вырвано из его жизни.
Когда она пришла к матери, то столкнулась не просто с непониманием, а со стеной отчаяния, возведенной страхом за собственную дочь. Арина растила еще троих — младших сестер и брата Варвары. Сама Варвара жила в доме мужа, доставшемся ему от рано ушедших родителей. Переселяться к матери она не хотела, хотя одиночество давило каждый вечер. Она мечтала встретить своего Григория у родного порога, в стенах, которые он знал и любил.
Председатель, выслушав ее долгую, сбивчивую, но полную твердой решимости речь, просто кивнул. Долго молчал, глядя в заиндевевшее окно, за которым уже сгущались зимние сумерки.
— Варька, доброе сердце у тебя, — произнес он наконец тихо, почти отечески. — Золотое. Ты бери мальца. А я… я подсоблю, чем смогу. Говоришь, в его личном деле есть похоронка на отца? Помогу пенсию оформить, по потере кормильца. Небогатая, конечно, но хоть какая-то копейка будет. Молока лишнего бидон, муки мешок… как-нибудь выкрутимся.
— Спасибо, Петр Алексеич! — Варвара, не сдержав порыва, быстро вскочила и бросилась обнимать сухопарого, пахнущего табаком мужчину.
— Ну чего ты, девка, меня в краску вгоняешь? — он засмущался, но похлопал ее по спине. — Ладно, ладно… Иди, дела не ждут.
Она уже направилась к двери, когда его голос остановил ее.
— А ну, погодь!
— Что? — она обернулась, испуганно моргнув.
— Чего до завтра тянуть? Я после обеда в город еду, отчеты в райком отвезти надо. Прихвачу тебя с собой. Да и рекомендация моя, как председателя колхоза, в таком деле не помешает. Бумага — она вес имеет.
— Вы в долги меня вгоняете, Петр Алексеич, вовек не расплачусь.
— Шаль моей Катерине свяжи, уж больно ты мастерица на это дело. А пряжу я дам, у меня с прошлого года клубок шерсти завалялся. Вот и будем в расчете.
— Договорились! — кивнула Варвара, и в ее глазах вспыхнул тот самый огонек, что горел в печи. Огонек надежды.
В обед она пошла домой под недоуменными, а где-то и осуждающими взглядами односельчан. Пока она решила никому ничего не говорить. Слово, выпущенное на ветер, могло сглазить, а вдруг не получится?
Полуторка председателя, пыхтя, подъехала к ее дому. Через сорок минут, преодолевая ухабы заснеженной дороги, они уже въезжали в город. Отчеты Петр Алексеевич сдал с привычной быстротой, и вскоре они стояли у ворот детского дома.
Все прошло на удивление гладко. Вера Игнатьевна, увидев решимость в глазах молодой женщины и официальную бумагу с печатью, только вздохнула с огромным, смешанным чувством облегчения и грусти. Она выдала сохранившиеся документы, заполнила необходимые бумаги. И когда Мирон, не раздумывая, вцепился своей маленькой рукой в руку Варвары, заведующая отвернулась, смахнув скупую слезу. Хоть одного… Хоть одного удалось пристроить в семью. А их оставалось еще так много…
***
— А я здесь буду жить? — спросил мальчишка, робко переступая порог чистенькой, скромно обставленной горницы. В воздухе пахло печеным хлебом и сушеными травами.
— Да, Мирон, нравится? — Варвара с трепетом наблюдала за его реакцией.
— Да! — он нерешительно, а потом все быстрее пробежался по комнатам, касаясь ладонью стола, спинки стула, занавески на окне. — А кто еще здесь живет?
— Пока мы с тобой. А потом… потом вернется мой муж.
— Как зовут его?
— Григорий. Вот его фото, — она показала на стену, где в простой рамке висел черно-белый, немного выцветший снимок. На нем улыбался молодой человек в гимнастерке, и взгляд его был ясным и смелым.
— А он не погибнет как мой папка? — спросил Мирон, поежившись и вдруг став очень серьезным.
— Будем надеяться, что нет. Будем верить и ждать. Каждый день. Вместе. И вера наша будет крепче камня.
— А он не будет ругаться, что ты меня забрала?
— Нет, — рассмеялась Варвара, и смех ее прозвучал как первый весенний ручеек. — Он будет только рад. Давай ему письмо напишем. Расскажем о тебе.
— Я не умею писать, — развел руками Мирон, и в его глазах мелькнула тень старой обиды.
— Ничего, научишься. А пока я напишу слова, а ты нарисуешь ему что-нибудь от себя. Солнышко, дом, танк… что захочешь.
Вечером, при тусклом свете коптилки, Варвара выводила аккуратные строки:
«Дорогой мой, любимый мой Гришенька. Пишу тебе, а за столом напротив сидит новый житель нашего дома. Мальчик. Зовут его Мирон, ему шесть лет. Сердце мое не выдержало, не смогло оставить его в холодных стенах детского дома, где ему было так одиноко и страшно. Он уроженец Ленинграда, прошел через ад блокады, потерял по дороге мать, а отца его, офицера, забрала война под Москвой. Он остался совсем один на всем белом свете. Теперь он не один. Теперь у него есть этот дом. И я. И мы оба будем ждать тебя.
Я знаю, ты не осудишь. Твое сердце, я помню, еще шире моего. Теперь у нас есть сын, Гриша. Названный, но уже родной. Пусть сейчас трудно, пусть скудна еда, но мы выстоим. Потому что у нас есть ради чего ждать и за что бороться. Ждем тебя. Ждем победы. Ждем той весны, когда распустятся яблони в нашем саду и мы встретим ее все вместе.
Твоя любящая тебя больше жизни, Варя.
P.S. Мирон нарисовал для тебя звезду. Говорит, это самая яркая звезда на небе, она указывает путь домой.»
Приложив листок с неумелым, но выведенным с огромным старанием рисунком, Варвара аккуратно сложила письмо. Завтра, при встрече с почтальоном, отдаст…
***
Дни, недели, месяцы тянулись своей чередой, медленной и трудной. Только ленивый в селе не приходил к Варваре, чтобы полюбопытствовать, что за мальчишку она привезла. Одни восхищались, называя ее святой, другие крутили пальцем у виска, предрекая скорую голодную смерть. Но постепенно, капля за каплей, жизнь брала свое. Арина, хоть и ворчала, начала подкармливать внука (она уже мысленно называла его так) то краюхой, то вареной картофелиной. Младший брат Варвары, Егор, стал брать Мирона с собой на речку и в лес, уча его ставить силки и читать следы.
Мальчик стал называть Арину бабушкой, а ту, что спасла его из-под моста, — мамой Варей. Он понимал, что кроме этих людей, их тепла и их заботы, у него во всем мире никого не осталось.
И вопреки всем мрачным прогнозам, они выстояли. Не умерли с голоду, не сломались под тяжестью дней. Их сердца, хоть и израненные, бились в унисон, наполненные одним огромным ожиданием. Варвара никогда не забудет то письмо от Григория, которое пришло спустя два долгих месяца.
«Варюша, родная моя. Как ты могла даже подумать, что я могу осудить тебя? Ты совершила подвиг. Не громкий, не на виду, но настоящий. Ты спасла жизнь. И этим сделала меня сильнее там, на передовой. Теперь я знаю, за что бьюсь до последнего патрона — за твою доброту, за наш дом, за мальчишку, который теперь и мой сын. Я рад, что теперь ты не одна. Рад, что у Мирона есть ты. И теперь у меня есть еще один повод вернуться живым и невредимым.
Теперь у нас есть ради чего жить дальше, когда все это кончится. А оно кончится, Варя. Обязательно. И мы заживем. Я обещаю.»
***
Апрель 1945 года.
Воздух был прозрачным и звонким, будто хрусталь. Снег сошел, обнажив черную, жаждущую жизни землю. В саду у дома Варвары стояла тишина, нарушаемая лишь щебетом вернувшихся птиц.
— Как тихо и как красиво, — протянул девятилетний уже Мирон, восхищенно глядя на набухающие почки на яблонях. Он поставил ведро с водой рядом с Варварой, помогая ей белить стволы.
— Да, я тоже очень люблю эту пору, — ответила она, широким движением нанося кистью известку. — Вся земля просыпается, дышит. Кажется, даже воздух другой — полный обещаний.
— А может, и мы споем? — вдруг предложил он. И в тот же миг Варваре показалось, что до нее донесся другой голос, родной и любимый, а следом за ним — первые, неуверенные аккорды гармони.
Она замерла, кисть застыла в воздухе. Потом медленно, очень медленно обернулась.
И вскрикнула. Негромко, сдавленно, будто все воздух разом вышел из легких.
По садовой тропинке, слегка прихрамывая, но твердо ступая, шел он. В поношенной, но чистой гимнастерке, с гармонью на плече. И улыбался. Такой же, как на фотографии, только глаза стали глубже, а в уголках губ легли морщинки — морщинки боли, которую видел, и радости, которую нес.
Варвара не помнила, как оказалась рядом. Она обняла его, вжалась в его грудь, и рыдания потрясли ее, тихие и очищающие, как первый весенний дождь. Он молча гладил ее волосы, прижимая к себе, и в его глазах стояли слезы — слезы долгожданного возвращения.
Мирон стоял в стороне, затаив дыхание, сгорая от любопытства и какого-то щемящего восторга. Он видел, как плачет его мама Варя, та самая сильная и храбрая женщина, которая никогда не показывала слабости. И он понимал, что это — особенные слезы. Слезы, из которых рождается новая жизнь.
Наконец, Варвара оторвалась, вытерла лицо краем платка и, сквозь слезы улыбаясь, потянула мужа к мальчику.
— Гриша, это… это наш Мирон. Сынок.
— Ну здравствуй, сын, — Григорий подошел, по-мужски, серьезно протянул ему руку. Мирон, стараясь быть взрослым, пожал ее. Но затем Григорий не выдержал, притянул мальчишку к себе в объятия, крепко обнял и взъерошил его темные волосы. — Вырос уже, богатырь.
— Ты… ты папа Гриша? — Мирон спросил, уткнувшись носом в грудь, пахнущую дорогой, ветром и чем-то неизменно родным.
— Так и есть, сынок. Так и есть. А теперь пойдем домой. Будем знакомиться по-настоящему. И слушать твою маму. Мне кажется, у нее для нас целая история накопилась.
Эпилог
Время, великий лекарь и строгий судья, текло своей рекой. Мирон, а теперь уже просто Мирон Григорьевич для всех окружающих, постепенно стал называть их мамой и папой, без всяких уточнений. Смутные образы родной матери, Оксаны, бережно хранились в глубине памяти, как драгоценная, но уже не причиняющая боли реликвия. Варвара выяснила, где была похоронена та женщина, отдавшая жизнь за сына. Вместо ветхой таблички они поставили скромный, но крепкий дубовый крест. И каждый год, в день памяти, вся семья приезжала туда, чтобы принести полевые цветы и минуту постоять в тишине, полной невысказанной благодарности.
Через знакомых Григорий разузнал, что отец Мирона, Егор, действительно пал смертью храбрых под Москвой в ноябре 1941-го. Других родных найдено не было. Мальчик нашел свою семью здесь, в этом доме, где пахло хлебом и яблоками.
В 1946 году Варвара родила дочь Машеньку, через два года — Аленку, а в 1952-м — еще одну девочку, Оленьку. Сыновей по крови у них с Григорием не родилось, но это никогда не имело значения. Мирон для них навсегда оставался первенцем, самым родным, тем, кто пришел в их жизнь по зову сердца в самую темную пору и стал ее самым ярким светом.
Алексей Миронович (он взял отчество приемного отца) стал учителем истории в местной школе. Он не просто преподавал даты и события. Он учил детей главному — доброте, которая сильнее страха, взаимовыручке, которая крепче стали, и вере в то, что даже в самую густую тьму можно зажечь маленькое, но неугасимое пламя. Пламя, способное осветить путь домой. И его уроки начинали он с одной простой фразы: «Самая важная история — это история человеческого сердца. И ее пишем мы с вами каждый день».
