Тот рассвет был хрустальным и зябким, словно тончайшая ледяная пленка затянула мир. Деревянное крыльцо, чьи ступеньки всего пару месяцев назад были тщательно выкрашены в густой, терпкий цвет охры, отдавало ночной сыростью. На верхней ступеньке, в тени козырька, будто возник из утреннего тумана, лежал безымянный сверток. Заведующая хозяйством, женщина с усталыми, но добрыми руками, обнаружила его первой, выйдя во двор, чтобы проверить, не скрипит ли где калитка. Она замерла, присмотрелась, и тихий, бесконечно щемящий звук вырвался из ее груди, превратившись в облачко пара на холодном воздухе. Аккуратно, с почтительным страхом, она развернула уголок одеяла и увидела личико, спящее с безмятежностью, не ведающей о жестокости мира.
— Мальчик… — прошептала воспитательница, опускаясь на колени рядом. Ее голос был тише шелеста последних осенних листьев. — Совсем крохотный, только взгляни… да кто же тебя, милок, так…
Решение приняли быстро, по инструкции. Директор, женщина с строгим пробором и мягким, усталым сердцем, взглянула на ребенка, и глубокая, бездонная грусть мелькнула в ее глазах. Такое случалось не впервые, но привыкнуть, принять это как должное — было невозможно. Каждая такая история оставляла в душе незаживающую царапину.
— Позвоним, куда положено. Все по порядку.
— Хоть бы узнать, откуда он, чей… — воспитательница смахнула непослушную слезинку, скатившуюся по щеке.
— Куда там, — покачала головой завхоз, — ищи ветра в осеннем поле, давно все следы замело. Может, и не здешние вовсе, проезжие какие…
Но попытки все же предприняли. В том далеком году, когда мир бурлил иными страстями, в тихом провинциальном городке вели свой неторопливый сыск: расспрашивали, наводили справки, всматривались в чужие лица. Все было тщетно. Мальчик словно свалился с небес, принесенный не аистом, а холодным осенним ветром, и бережно оставленный на пороге того самого места, что на долгие годы должно было стать его пристанищем.
Через три года он вернулся. Из дома малютки прибыл новый воспитанник — Валерий Теплов. Кто, следуя казенной поэзии или безразличной случайности, дал ему это имя, воспитательница так никогда и не узнала. Он стоял, крепко сжимая руку сопровождающего, и смотрел на все вокруг огромными, словно распахнутыми навстречу миру, карими глазами. Светлые, пшеничные волосики отросли, торчали милыми вихрами. Первым делом его подстригли, и холодные ножницы щелкали вокруг его маленьких ушей, а он сидел смирно, доверчиво и очень серьезно.
— Ничего, Валерик, — приговаривала воспитательница, сдувая с его шеи мелкие волоски, — поживешь у нас, глядишь, и не засидишься. Найдутся люди с добрым сердцем.
Но судьба распорядилась иначе. Казалось, он был словно отмечен невидимой печатью невостребованности. Даже братьям-двойняшкам, неразлучным и шумным, быстро нашлась семья. А он оставался. Годы текли медленно, как густой сироп, отметив пятый, затем шестой день рождения в стенах приюта.
Со школой пришло иное, горькое знание. Он научился складывать буквы в слова, а слова — в простые, ясные мысли. И одной из таких мыслей стало понимание: у других есть. Есть мамы, приезжающие с посылками, папы, обещающие забрать на выходные, бабушки, пахнущие пирогами и бесконечной лаской. Он видел, как счастливо сияли лица его товарищей, как они, обернувшись в шелест фантиков, взахлеб делились новостями о визите родных. Даже к тем, чьи матери были далеки от идеала, дети бежали с восторгом, цепляясь за подолы, заглядывая в глаза с немой, отчаянной надеждой.
А к нему — никогда. Никто. Тишина, окружавшая его прошлое, была оглушительной.
— Без роду, без племени, — вздыхала иногда завхоз, перебирая старые бумаги. — Ни зацепки, ни намека. Как в воду канул тот, кто его принес.
Его главной защитницей и тихой благодетельницей оставалась воспитательница. Зная, как остро мальчик переживает дни родительских визитов, она приносила маленькие гостинцы: пряничного петушка, горсть ярких карамелек, яблоко с блестящим боком. Она никогда не делала из этого тайны, не притворялась волшебницей. И он, принимая подарок, смотрел на нее с серьезной, взрослой благодарностью, чувствуя, что не одинок, что о нем помнят. Это придавало ему горделивой осанки, словно он и вправду был почти как все.
У женщины была своя семья, свой дом, свои дети. Она давно решила для себя твердое правило — не брать воспитанников, как бы сердце ни сжималось. Но любить, заботиться, быть строгой и справедливой — это она могла. И дети, лишенные самого простого права называть кого-то родным словом, сами дарили его ей. Ее, и других женщин, заменявших им матерей. Это было их маленькой, выстраданной магией, компенсацией за великую пустоту.
И Валерий звал ее мамой. Сначала робко, потом — как само собой разумеющееся. К тринадцати годам он вроде бы смирился. Смирился с тем, что его история началась на крыльце, и, вероятно, здесь же и закончится. Его бунт выливался в отчаянные, лихие вылазки с такими же, как он, «беспризорными душами»: набеги на соседские огороды, где они, заливаясь адреналином и смехом, набивали карманы еще теплыми огурцами и кислыми ранетками. Расплата была неминуемой и суровой.
И только голос воспитательницы мог его усмирить. Он опускал голову, слушая ее тихие, но твердые укоры, призывы образумиться. А она, читая в его потухшем взгляде глубокую, как колодец, обиду на весь белый свет, понимала: его бунт — это крик. Крик в пустоту, на который, как он верил, никто никогда не откликнется.
— Я хочу видеть тебя человеком. Настоящим, крепким, — говорила она, глядя ему прямо в глаза.
— А кому это надо? — отзывался он, и в его теплых, карих глазах плескалось равнодушие, нажитое годами. — Все равно я никто. Ниоткуда.
— Кто тебе такое наговорил?
— А разве не так? Правду говорят.
— Слушай меня. Закончишь восьмой, пойдешь в училище, получишь профессию. Станешь на ноги. Вот тогда и будешь решать, кто ты. Ты сам построишь свою судьбу. С нуля. И это будет твой род. Твой собственный. И ответственность за него — только на тебе.
Возможно, именно эти слова, сказанные вовремя, стали тем компасом, который он неосознанно взял в дорогу. Он закончил восьмой класс, поступил в училище, а в восемнадцать, устроившись слесарем на завод, получил ключи от крохотной комнаты в общежитии. И там, в мире, пахнущем металлом, табаком и мужской свободой, открылся его дар.
— Валь, сыграй что-нибудь, — просили соседи, заглядывая в дверь.
И он, сначала неловко перебирая струны, а потом все увереннее, выводил мелодии, летевшие из каждого репродуктора. «Завируха», «Того снегопада»… Песня становилась его языком, его способом чувствовать и говорить. Потом его стали приглашать в родной детский дом на праздники. И после концерта его окружала стайка малышей, и они, глядя снизу вверх, просили: «Еще!» Армия тоже прошла под аккомпанемент гитары. Под «Тот солдат», что идет по городу, жилось как-то легче, проще, роднее.
***
Он увидел ее сразу, как будто кто-то вывел ее из туманной массы людей ярким контуром. Только-только вернувшись в город своего детства, он на следующий же вечер пошел на танцы в парк. И среди кружащихся пар заметил девушку в платье цвета незабудкового неба. Позже, когда они уже смеялись вместе, она призналась: заметила его тоже, но сделала вид, что не видит, боясь спугнуть внезапное, как удар молнии, чувство.
Весенние вечера были длинными и томными. Они гуляли по тихим улочкам, и он неизменно нес с собой гитару в потертом чехле. Находил свободную скамейку под старым кленом и мог петь до хрипоты, до рассвета, перебирая весь известный ему репертуар. Но самые сокровенные, лирические строчки он берег для нее, и они становились их тихим, личным гимном.
Он рассказывал ей про армейские будни, про станки и планы, но тщательно обходил огромный, темный остров своего прошлого. Этот разговор пугал его до дрожи.
— Почему ты живешь в общежитии? — как-то спросила она, глядя на него доверчиво и прямо. — Ты же местный?
Он почувствовал, как сжались его челюсти. Молчание повисло между ними, звонкое и напряженное.
— Разве ты не отсюда? — настаивала она.
— Нет, я отсюда. Здесь вырос.
Она не отводила взгляда, и он понял: момент истины настал. От этих секунд, от этих слов зависело все. Он знал истории других ребят, как они сочиняли себе красивые легенды о погибших героях-родителях, о трагических случайностях. Искушение было велико. Сейчас, вот прямо сейчас, сочинить такую же. Тронуть ее сердце выдуманной болью, вызвать восхищение мнимой стойкостью…
Он молчал, борясь с собой. Воздух стал густым, как кисель.
— Я из детского дома, — наконец выдохнул он, и эти слова обожгли ему горло, словно были отлиты из раскаленного металла.
— Из нашего? Того, что на Пролетарской?
— Да. Там и вырос.
— А… а родители? Родные?
— Не знаю. Меня нашли. На крыльце.
Он видел, как ее глаза округлились от непонимания и испуга. Он стоял перед ней, впитывая каждую деталь ее лица: светлые волосы, собранные в небрежный хвост, ровную челку, трогательные веснушки на переносице. И в этот миг он мысленно прощался. Так же он прощался в детстве с каждой парой, которая рассматривала его, но в итоге уходила, взяв за руку другого. Знакомое, леденящее чувство брошенности накрыло его с головой. Вот сейчас она все поняла. Повернется. Уйдет. Навсегда растворится в синеве своего платья.
— Вот такая со мной история. Безродный, одним словом. Родители есть, но они — тень. Так что… мне остается только свой род строить. С нуля. Вика… я буду любить тебя всю жизнь. Останься. Пожалуйста.
Она осталась. Хотя известие и ошеломило ее, повергло в молчаливое раздумье. Но это было лишь первым мгновением. Потом это стало просто частью его, как цвет глаз или тембр голоса. Неважной частью. Летние ночи они проводили в разговорах о будущем. Он строил планы о доме, о семье, и внутри у него трепетала странная, смешанная дрожь — от восторга и от ужаса. Ведь он не знал, не имел ни малейшего представления, как это — жить в семье. Он был первооткрывателем на незнакомой, желанной земле.
***
— Заходи, Ирина, как раз кстати. Новость услышишь. — Маргарита Степановна, мать Виктории, встретила старшую сестру на пороге. Лицо ее было бледным, руки слегка дрожали. — Моя-то, Викуся, замуж собралась.
— За кого такое? — удивилась сестра, снимая пальто.
— А ты у нее спроси. С утра как гром среди ясного неба. До сих пор отойти не могу.
— Мама, ну ты хоть взгляни на него, — раздался голос из комнаты. Виктория вышла, сжав в руках край свитера. — Валерий очень хороший.
— Да и правда, Риточка, чего ты сразу в штыки? — вступилась тетя Ира. — Девке пора, возраст.
— Так у этого «хорошего» родителей нет! — выпалила Маргарита, словно произнесла приговор. — И не было! Неизвестно, кто он такой и откуда взят… Без рода, без племени!
Ирина с испугом перевела взгляд на племянницу. — Других парней, что ли, не было? Правда, Вика, может, не торопись? Еще найдется…
Девушка отвернулась к окну, понимая, что теперь и тетя перешла на сторону матери. Ощущение осады сжимало сердце.
Следом за тетей пришел брат ее покойного мужа, человек основательный и уважаемый. — Чего атмосфера как перед грозой? — спросил он, переступая порог.
— Проходи, Юрий, ты теперь ей, считай, за отца… Вразуми ее. Замуж собралась.
— Ну и отлично! Раз дочь одна, так и в девках ей сидеть до седых кос?
— Выйти! Конечно, выйти! Но за кого? С безродным связалась… Вот я и против.
Юрий присел на краешек стула, задумчиво погладил седые усы. — Ну, а сам-то парень что из себя представляет? Путный?
— Путный, дядя Юра, очень путный! — оживилась Виктория. — Скажи ты ей, пусть хоть познакомится…
— Не буду я знакомиться, — отрезала Маргарита. — И я против, и Ирина против. Поддержи, Юрий, вразуми ты ее… Будь жив Семен, он бы того же желал.
Юрий тихо кашлянул, будто собираясь с мыслями. — Кто его знает, что бы Семен сказал… Может, и он бы велел для начала на парня поглядеть.
— Брось, не выдумывай. Лучше поддержи. Не хочу я, чтобы за человека без корней замуж шла. Парней полно, еще встретится достойный.
Юрий снова кашлянул, глубже. — Ну, в общем-то, права ты, Маргарита. Но если взять, к примеру, наше лихолетье, войну… Сколько тогда детей без вести пропавших, без рода-племени осталось… А выросли. Людьми стали.
— Так то война была, — возразила мать. — Другие времена.
— Времена — одежка, а жизнь — тело одно, — философски заметил Юрий. — Взглянуть-то на него можно…
— Не желаю я его видеть! — окончательно решила Маргарита, и Ирина утвердительно кивнула.
***
— Валерий, ты считать ворон пришел или детали точить? — строго спросил бригадир, мужчина лет пятидесяти с умными, насмешливыми глазами. — Весь день будто тучей обнесло. Беда какая?
— Все в порядке, Николай Петрович. Так, задумался.
— Ему невесту родня не отдает! — брякнул один из рабочих, весельчак и балагур.
Бригадир не стал его одергивать, а в обеденный перерыв, когда застучали ложки по мискам, советчики активизировались. — Да украдь ты ее, в ЗАГС махни! — предложил тот же весельчак.
— Молчи уж, за умного сойдешь, — прикрикнул на него Николай Петрович. — Такими советами и врагу не пожелаешь. — Он подошел к Валерию, положил тяжелую, мозолистую руку на его плечо. — Коль матушка не желает тебя лицезреть, значит, нужно ее покорить. Как горную вершину.
— Что вы, Николай Петрович? О чем это вы?
— Не пугайся. Я не предлагаю на теще жениться. Я предлагаю ее расположить. Завоевать.
— Как завоевать, если она и видеть меня не хочет? Проще, наверное, убедить Вику уехать…
— Успеется. Ты попробуй с будущей тещей дипломатию проявить.
— Каким образом?
— Ну, ты же на гитаре мастак! Спой ей. Ты поешь ничуть не хуже, чем по радио слышно.
— Да ну, что вы… — смутился парень.
— Не скромничай. Попробуй.
— Но как? Где?
— А под окном! — бригадир даже подмигнул. — Вот, к примеру: «Ми-иилая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…» — он фальшиво, но с чувством пробормотал знакомый мотив.
Весельчак покатился со смеху. — Картина! «Милая» — это теще-то!
— Правда, Николай Петрович, как-то… нагло получится, — пробормотал Валерий.
— Совет мой тебе дан. А выбор песни — твой. Искусство требует смелости, парень.
***
Хорошо, что Вика жила на втором этаже. Будь этаж пятый — пришлось бы орать на весь квартал.
Стоя под ее окнами в тот прохладный вечер, Валерий чувствовал, как сердце колотится где-то в горле. Он перебрал струны, настраиваясь, приготовив целый набор лирических композиций. В девятом часу, когда в окнах зажигался уютный свет, но спать еще не ложились, он начал. Сначала тихо, пробуя.
— Вика, иди сюда! — голос Маргариты Степановны, жесткий и недовольный, прозвучал с балкона. — Это твой кавалер? Что за безобразие?
— Мама, это Валерий, я не знала, что он придет! Я сейчас выйду…
— Сиди! Я лучше участкового позову, чтобы ночной покой не нарушал!
Валерий словно почувствовал этот разговор сквозь стекла. И в этот миг его охватило странное, отчаянное спокойствие. Все равно терять нечего. Он взял аккорд громче, и из его груди полилась не та, заготовленная песня, а та самая, старинная, душевная:
«Ми-иилая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…»
Голос, чистый и проникновенный, поплыл по тихому двору, заставляя соседей приоткрывать форточки. В нем не было наглости. Была щемящая, искренняя нежность и какая-то древняя, почти рыцарская преданность.
— Это ты ему подсказала?! — обернулась Маргарита к дочери, и в ее голосе прозвучало уже не только негодование, но и смутное изумление.
— Что? Ничего я не знала!
— Не прикидывайся! Все ты знаешь! Ты рассказала ему, что твой отец, Семен, в молодости мне этот самый романс пел? Под этим же окном?
— Мама, я клянусь, впервые слышу! Ты никогда об этом не рассказывала!
— Неужели? — растерянно пробормотала женщина, и взгляд ее смягчился, утонув в воспоминаниях.
— Маргарита Степановна! — смело крикнул снизу Валерий, почувствовав тончайший сдвиг. — Какую песню спеть? Заказывайте! Или, может, вместе споем? В унисон!
— Вот нахал… Весь дом перебудил, — уже без прежней суровости произнесла она, глядя на этого наглеца с гитарой, в котором вдруг увидела тень давно ушедшей молодости. — Зови своего соловья, пусть поднимается. Посмотрю я на этого певчего…
***
С того вечера минуло больше тридцати лет. Леонид, как стала звать его Маргарита Степановна (считая имя «Валерий» слишком легкомысленным), давно не тот стройный юноша. Он располнел, обрел солидность, что его супруга с улыбкой приписывала «маминым фирменным пирогам и блинам». Волосы поредели, посеребрились у висков. Но голос… Голос остался прежним — бархатным, теплым, обволакивающим, способным заполнить собой все пространство дома.
Они давно переехали из тещиной квартиры в свой собственный, просторный дом на окраине. Леонид своими руками пристроил к нему светлую веранду, сложил во дворе баню, разбил сад. Каждое дерево в этом саду он сажал с любовью и с мыслью о будущем. Сначала с сыном, потом, много лет спустя, с маленьким внуком.
— Вот смотри, Никита, — говорил он, помогая малышу придерживать тонкий прутик яблони. — Это твое дерево. Будешь расти ты — будет расти и оно. А когда-нибудь ты приведешь сюда своих детей и посадишь новые. Так и идет жизнь. От корня — к ветвям.
Теща, несмотря на почтенный возраст, по-прежнему была полководцем в доме. — Леонид, убери эту лестницу, чего она посреди двора валяется! — звучало ее командирское.
— Да, мам, уже несу! — отзывался он, и в этом слове «мам», которое он произносил без тени фальши, с легким, почти детским удовольствием, заключалась целая вселенная. Это было слово, которое он копил и хранил всю жизнь, и теперь щедро, без остатка, дарил ей — женщине, которая стала ему родной, и его жене — любимой Виктории.
А Маргарита Степановна, покрикивая, шла на кухню, чтобы поставить в печь его любимый грибной пирог или сбить сметанник. А вечером, когда семья собиралась на веранде, она неизменно просила:
— Леонид, сыграй мой романс. Тот самый.
И он брал гитару, уже немного потрепанную годами, но с таким же чистым звуком. И под тихий аккомпанемент и щебет цикад в саду лилась та самая мелодия, что когда-то проложила мост через пропасть недоверия. «Ми-иилая, ты услышь меня…» Он пел, глядя на свою Вику, а Маргарита Степановна тихо подпевала, глядя куда-то в звездную даль, туда, где сливались воедино прошлое и настоящее, где эхо одного романса, спетого давным-давно, навсегда переплелось с другим, подарившим им всем огромное, прочное, разросшееся, как тот сад, счастье. И в этом саду, под сенью собственноручно выращенных деревьев, человек без корней наконец обрел их — глубокие, сильные, дающие жизнь новым ветвям и новым песням.
