Холодный рассвет 1941 года окрасил стены маленького домика на окраине Ульяновска бледными, тревожными тонами. В низкой горенке, где пахло хлебом и сушеными травами, стояла напряженная тишина, густая, как кисель.

— Я не пущу! — вдруг разрезала тишину женщина, вставая в дверном проеме, словно живой баррикадой. Ее руки, испещренные прожилками прожитых лет и трудов, вцепились в косяки. — Нет и нет! Тебе только-только восемнадцать минуло, это не женская доля, а уж тем более не детская забава — бегать по окопам средь взрослых мужиков. Это не киношечки, не игрушки, это все по-настояшему, с кровью и смертью!

— Я уже не ребенок, мамочка. И я все прекрасно знаю и понимаю, каждое слово. — Вероника ласково, но непоколебимо смотрела на мать, ее глаза были полны тихой, зрелой решимости. — Но я должна, слышишь, просто обязана быть там. Если каждая будет так рассуждать, отсиживаясь в тепле, то кто же станет перевязывать раны, кто будет выносить бойцов с поля боя?

— Без тебя охотницы сыщутся, не сомневайся! Не пущу, и все тут!

— Мама, ты будь добра, присмотри за моими малышами, за братишками и сестренкой. Я люблю тебя больше жизни и всегда буду любить.

— Коли любишь по-настоящему, никуда не пойдешь, останешься дома.

В этот момент снаружи резко и властно прозвучал автомобильный гудок. Вероника метнулась к заиндевевшему окну, прижалась лбом к холодному стеклу.

— За мной приехали, мама.

Лидия Степановна, словно подкошенная, опустилась на колени, и тихие рыдания потрясли ее худые плечи. К ней тут же подбежали семилетний Степан и пятилетний Васятка, обняли, прильнули к матери, а в самом углу горницы, тихонько перебирая свои светлые косички, горько и безутешно плакала десятилетняя Ксюша.

— Я люблю вас, мои родные, я буду писать вам письма в каждую свободную минуту…

Вскинув за спину нехитрый вещмешок, Вероника на прощанье обвела взглядом родной дом, каждый знакомый уголок, каждый лик на выцветшей фотографии, и, едва слышно выдохнув в ледяной воздух предрассветья:

— Я обязательно вернусь… — переступила порог и вышла за дверь, навстречу своей судьбе.

1942 год встретил ее холодным ветром на перроне. Окончив ускоренные курсы и получив звание санинструктора, Вероника, которой только что исполнилось девятнадцать, стояла по стойке «смирно» перед начальником медсанчасти. Ее лицо было серьезным, почти суровым.

— Направление в Куйбышевскую область, в десантную дивизию. Вы поступаете в полное распоряжение полевого хирурга Виктора Петровича.

— Есть! — четко ответила Вероника, принимая заветный листок. Вот и все, позади учеба, впереди — настоящее дело.

Добирались долго, в переполненных теплушках, под стук колес и причитания санитарок. По прибытии на место, засыпанное колючим снегом, Вероника с подругами — Марией и Анютой — сразу отправились к командиру части.

— Сколько вас, девчат?

— Трое. Я, Вероника Степановна, со мной Мария Викторовна и Анна Геннадьевна.

— Молодые-то какие, совсем зелень… — сокрушенно покачал головой седовласый командир, лицо которого было испещрено морщинами, как картой боевых путей. — Ступайте в ту большую палатку, Виктор Петрович вас сориентирует. И можете приступать к работе, ее тут, к горю нашему, невпроворот.

Девушки вошли в просторную, но до отказа заставленную ящиками и столами палатку. За одним из них, заваленном бумагами, сидел мужчина лет тридцати с небольшим, во взгляде его читалась усталость, смешанная с раздражением.

— Снова мне зеленых юнцов прислали… Вот и думай, что с вами делать. Просил же опытных сестер, видавших виды, — он с силой швырнул карандаш на стол и сурово сдвинул брови.

— А вы не переживайте напрасно, мы в обмороки при виде крови не падаем, вы просто нас в работе не видели, — с достоинством и легким вызовом парировала Мария.

— Кто из вас старший, санинструктор?

— Я! — сделала шаг вперед Вероника. — Вот мои документы.

Он молча взял у нее, а затем и у других девушек, бумаги, пробежался по ним глазами.

— Есть! — отчеканили хором три молодых голоса.

— Через тридцать минут получите подробные инструкции. Свободны.

Работы и впрямь было невпроворот. Сутки напролет сливались в один долгий, изматывающий кошмар. Спали урывками, по два-три часа, падая без сил на жесткие тюфяки. Иногда, когда казалось, что больше нет сил держаться, девушки смотрели на измученные лица бойцов, на их раны, и понимали — есть те, кому во сто крат хуже. Эта мысль придавала им новые силы.

Сплоченной, отлаженной командой они прошли тяжелейшие бои на Среднем Дону, научившись ценить каждую украденную у смерти минуту жизни, каждую секунду тишины. Затем дивизия двинулась на Харьков, где попала в жестокое окружение, затянувшееся на семь долгих, голодных, смертельно опасных месяцев.

Именно этот адский период стал судьбоносным в жизни Вероники. Здесь она познала настоящую цену женской дружбы и самопожертвования. Когда Анютка, не раздумывая, прикрыла собой Марию от шальной пули. Когда сама Мария, спустя два месяца, при эвакуации, грудью легла на раненого солдата, приняв на себя осколок мины…

Ее подруг, ее боевых сестер, не осталось в живых. И Вероника, которой едва исполнилось двадцать, в свои годы чувствовала и выглядела на все тридцать, о чем с горькой прямотой и писала своей матери в редких, бережно хранимых письмах.

После того как из окружения чудом удалось вырваться, Веронику и Виктора Петровича перебросили под Днепропетровск.

За год бок о бок работы с этим молчаливым, сдержанным хирургом девушка поняла, отчего он стал таким угрюмым и нелюдимым. Трудно сохранять легкую улыбку, когда каждый день смотришь в глаза чужой смерти и страданию.

Декабрь 1943 года выдался на удивление морозным и снежным. Однажды вечером, закончив тяжелый обход, Вероника сидела в своей маленькой палатке при тусклом свете коптилки. В ее руках был потрепанный, пожелтевший снимок, сделанный еще при отправке в Куйбышевскую область: три молодые, улыбающиеся девушки, полные надежд и отваги.

— Ты говорил, что любви на вoйне не место. Ты был неправ, она живет всегда. Просто здесь она иная, — шептала она, глядя на застывшие улыбки подруг. — Ты изо всех сил борешься с этим чувством, понимая, как хрупко все в этом мире, как в один миг можно его лишиться. Ты заранее пытаешься оградить свое сердце от боли, отчаянно открещиваешься от этой любви, твердя себе, что сейчас не время. Но как же оно стучит, замирает и снова бешено колотится при одной только мысли о нем… Спите спокойно, мои милые, мои верные подруженьки. Вечная вам память и слава. Я не забуду вас никогда.

— Так, ни с кем. На старую фотографию смотрю. Аня и Маша… Какие же они здесь красивые, беззаботные и юные, — слеза, предательски скатившаяся по ее щеке, оставила влажный след.

— Да… — Андрей Павлович тяжело опустился на табурет напротив. — Царство им небесное. Но так уж на этой земле устроено, кому-то уходить, а кому-то оставаться. И тебе, как никому другому, это известно.

— Знаю… Что случилось, товарищ командир? Опять подвезли раненых?

— Нет, пока затишье. Слушай, Вероника, скажи мне честно, как работается? Никто не обижает?

— Вы же все и сами прекрасно видите.

— Мои хлопцы тебе покоя не дают?

— Куда уж без этого. Федор с Петром так и кружат, а Сергей будто тень моя, каждый вечер караулит. И я их, признаться, побаиваюсь… Мало ли что, зажмут в темном углу, а я и не отобьюсь.

— Я с ними, конечно, беседы проводил, но молодые они, горячие. Солдаты отменные, а вот с дисциплиной, особенно в таком деле, беда. Мне доложили о сегодняшней стычке, что Федор с Сергеем из-за тебя чуть не подрались. Так вот, я, кажется, нашел единственно верное решение…

— И какое же? Меня переведете в другую часть? Или их? — Вероника горько усмехнулась. — Вряд ли это поможет…

— А вот если бы ты замужем была, их как рукой бы сняло.

Вероника уставилась на командира в немом изумлении.

— Это как же замужем? За кем, позвольте спросить?

— Я бы сам не прочь, да я счастливо женат и детей имею. А вот Виктор Петрович тебе по душе?

Вероника почувствовала, как по ее щекам разливается густой, пунцовый румянец. Конечно, он ей нравился. Больше того, она любила его. И он, должно быть, это заметил, раз уж до командира слухи дошли. Либо она сама как-то себя выдала взглядом, жестом. Семь месяцев в аду окружения позволили ей разглядеть в суровом хирурге совсем другого человека — преданного своему делу, держащего слово, честного, справедливого и до безумия смелого. Работая с ним плечом к плечу, она пыталась заглушить в себе это нарастающее чувство, но тщетно. И вот теперь командир завел этот странный, смущающий ее разговор…

— Я все равно не понимаю вашей задумки.

— А что тут мудрить. Я вызвал к себе Виктора Петровича, напрямую спросил, нравишься ли ты ему, он кивнул. Вот я и решил к тебе заглянуть, все прояснить. Поженить вас хочу.

— А он… согласен? — ее сердце забилось в груди, как пойманная птица.

— Согласен. Ты же в курсе насчет нашей поварихи?

Вероника не сдержала смешка. Еще бы, Марфа Игнатьевна так и вьется ужом вокруг Виктора Петровича, мечтая пригреть его на своих пышных телесах, и так настойчиво, что Вероника сама стала носить ему еду в палатку, лишь бы он лишний раз не сталкивался с назойливой женщиной.

— Не часть, а какой-то балаган, — ворчал Завьялов. — Вместо того чтобы о враге думать, все о любви да о ухаживаниях.

 

— Короче говоря, я приказываю Виктору Петровичу и тебе вступить в законный брак и стать семьей. И оставаться верными этому приказу до конца! Так мы и с делом справимся, и с дурацкими проблемами.

Вечером, на общем построении, Андрей Павлович торжественно объявил:
— С сего числа санинструктора Веронику Степановну надлежит величать товарищем Викторовой! Как ваш командир, я оформил их брак по всей строгости военных законов!

Сергей бросил на Веронику взгляд, полный ненависти и обиды, Федор с Петром приуныли, а повариха Марфа Игнатьевна, стоявшая поодаль, подошла к девушке, нарочито грубо толкнула ее плечом и громко, на всю площадь, процедила:

— Что, и свадьбу с музыкой гулять будете? С пирогами да застольем?

— Товарищ повариха, о какой свадьбе может идти речь? — холодно поправил очки Виктор Петрович. — Вы в своем уме? Гармошку с балалайкой раздобудьте, концерт устройте. Товарищ майор, разрешите пройти к раненым, у них дела поважнее.

— Разрешаю.

— Торопись, торопись, Викторушка, да силы побереги, а то на первую брачную ночь не останется, — язвительно бросила ему вслед Марфа Игнатьевна, подойдя к ведру и с силой пнув его ногой.

— Ничего, пошумят да успокоятся. Зато теперь сможешь служить со спокойной душой, — ободряюще сказал командир.

После этого странного «бракосочетания» жизнь и впрямь стала спокойнее. Марфа Игнатьевна смирилась и переключила свое внимание на сержанта Захара Петровича. Петр и Федор принялись ухаживать за новенькими санитарками. А Сергея, того самого, что с ненавистью смотрел на Веронику, через месяц не стало…

В Викторе Петровиче словно уживались два разных человека. Во время боев и наступлений он был жестким, требовательным, бескомпромиссным командиром. Никаких поблажек, никаких скидок. Если в работе полевого госпиталя были недочеты, доставалось всем, включая Веронику. Он никогда не выделял ее, не делал для нее исключений. Все они были для него в эти минуты просто бойцами.
Их «семейная жизнь» ограничивалась редкими, украдчивыми минутами наедине, вот тогда он преображался, становясь тем самым нежным, чутким и уставшим мужчиной, чей взгляд заставлял ее сердце таять. Но едва раздавался грохот орудий или поступал новый раненый, он снова становился строгим начальником, а она — его подчиненной.

Сполна насладиться обществом друг друга они смогли лишь в Варшаве, куда их перебросили после освобождения Одессы в 1944-м. До августа стояло относительно затишье, и Вероника позволяла себе мечтать, что скоро они вернутся домой, и она навсегда забудет о хмуром начальнике, а будет видеть рядом только своего любимого и нежного Виктора…

Но там же, в Польше, им предстояло тяжелейшее испытание.
— Я подал документы на твою демобилизацию, — Виктор сидел за столом и что-то писал, не глядя на нее. — Дождемся ответа, и ты уедешь.

— Нет! — вырвалось у нее, крик отчаяния и боли. — Я никуда не поеду, я останусь с тобой, я пройду этот путь до самого конца, куда бы он ни вел!

— Ты слышишь, что я тебе сказал? Ты уедешь отсюда. Это мой приказ как твоего командира и повеление как мужа.

— Ты просто хочешь от меня избавиться, да? Все твои слова о любви были ложью? Позабавился со мной чуть больше года и теперь списываешь с рук, как ненужную вещь?

— Что за чушь ты несешь? — он резко встал и обошел стол. — Вытри слезы. Я люблю тебя, и именно поэтому хочу, чтобы ты выбралась отсюда, вернулась к нормальной, мирной жизни. И ты используешь этот шанс.

— Врешь! Ты меня не любишь! Ты всегда отодвигал меня на второй план. Вот, скажи, почему у меня всего три медали? Я заслужила больше, и ты прекрасно это знаешь!

— А что ты хотела? Чтобы я тебя одну наградами осыпал, а потом по всей части пошли разговоры, что я благоволю к собственной жене?

— Ладно, черт с ними, с наградами! Чем я тебе здесь мешаю? — она уже не сдерживала слез, и они ручьями текли по ее исхудавшим щекам.

— Да когда же ты поймешь! — его голос впервые зазвучал с надрывом. — Я люблю тебя больше жизни, и именно поэтому умоляю тебя — уезжай, спасайся. Ты возвращаешься в Союз, и это не обсуждается.

— И куда я поеду? А? Домой, к маме в Ульяновск? И что я там буду делать?

— Я найду тебя, если останусь жив. Тогда мы сыграем настоящую, красивую свадьбу и поедем в Москву, к моей матери. Будем строить нашу общую жизнь, как положено.

— Ненавижу тебя! — кричала она от бессилия, прекрасно понимая, что его решение непоколебимо. — А знаешь что? Не выйдет по-твоему. Я уеду, но не в Ульяновск, а в Одессу. Поступлю в медицинский институт и буду ждать тебя там. Если не вернешься, сама примчусь и найду. Одесса от Варшавы все же ближе, чем Ульяновск.

В отчаянии топнув ногой, Вероника выскочила из палатки и побежала к реке, где санитарки полоскали в ледяной воде окровавленные бинты и белье. Девушки громко и возбужденно обсуждали новый указ: женщин, служащих в низших званиях, предписывалось демобилизовать по их желанию.

— Верон, а ты как? Домой маханешь, али с муженьком останешься? — спросила ее санитарка Людмила.

— А кто меня спрашивает? — с горькой усмешкой ответила Вероника. — Виктор документы уже подал.

— А я вот останусь, — Людмила выжала окровавленную простыню и швырнула ее в корыто. — Возвращаться мне некуда. Был дом, да сгорел дотла. Была семья, да… — она махнула рукой, смахнувая набежавшую слезу. — И смерти я не боюсь, она мне только во благо будет.

— А я поеду, — сказала другая санитарка, Зинаида, спускаясь по скользкому берегу к воде. — У меня две сестренки малые в детдоме остались. Заберу их оттуда, да за Васю, коли он живой, замуж выйду. Со школы еще засватал. Вот возьму да и выйду, если, конечно, он не передумал.

Вероника не разговаривала с мужем два дня, храня обиду и горечь. Он чувствовал ее холод, но был уверен в своей правоте.

Когда приказ о демобилизации наконец пришел, Вероника сама подошла к нему и обняла, понимая, что никакие обиды уже ничего не изменят.

— Ты только береги себя, слышишь? И помни о приказе командира, том самом, декабрьском.

— Я всегда был верен приказам, и от других требую того же. Знаешь, — его голос смягчился, — может, так и правда будет лучше. Поезжай в Одессу, поступай в институт. Будем потом вместе в одной больнице работать, как цивильные врачи.

Обнявшись на прощание так крепко, словно хотели вдавить друг друга в память навсегда, Вероника прыгнула в трясущийся грузовик рядом с Зинаидой. Машина тронулась, увозя ее от войны, от боли и от любимого человека.

1945 год. Одесса, медицинский институт. Воздух в аудитории был густым и сладковатым от запахов йода и формалина.

— Викторова, к тебе пришли! — в дверном проеме появилась голова старосты, и Вероника вопросительно взглянула на преподавателя.

— Можешь идти.

Выйдя в прохладный, пропахший мелом коридор, она увидела высокую, статную женщину лет пятидесяти, с необыкновенно гордой осанкой и умными, пронзительными глазами.

— Здравствуйте. Я Вероника Викторова.

— Очень приятно, — женщина протянула ей руку в элегантной перчатке. — Я Ирина Александровна Викторова. Так вот ты какая, моя невестка.

— Вы… Вы мама Виктора? — Вероника запнулась, чувствуя, как дрожат ее руки. — Мне невероятно приятно с вами познакомиться… Честно говоря, я представляла нашу встречу иначе.

— Если откровенно, я тоже. Но мне сын написал, велел срочно приехать к тебе в Одессу, а затем вместе отправиться в Берлин. Все документы уже в штабе оформлены.

— Но зачем? Война же закончилась три недели назад! Почему он сам не возвращается? Я ему письмо отправила, а он до сих пор не ответил…

Поступив в институт в августе 44-го, Вероника исправно писала мужу. Его письма, хоть и редкие, были полны тепла, тоски и надежды. Но ее последнее письмо, отправленное девятого мая, повисло в тишине.

— Я и сама ничего не знаю. Он прислал телеграмму, велел приехать — я приехала.

Отпросившись с занятий, Вероника и ее нежданная свекровь отправились в общежитие. На следующий день они были уже в штабе, где получили все необходимые для поездки бумаги.

— Я не понимаю, зачем нам в Берлин? — не унималась Вероника. — Почему он сам не может приехать?

— Все узнаем по прибытии, — Ирина Александровна с теплотой сжала руку невестки. — А знаешь, я рада, что мой сын женился именно на тебе. Ты мне понравилась с первого взгляда. И то, что вы прошли через столько испытаний вместе, говорит о многом.

— Спасибо вам, Ирина Александровна, — Вероника впервые за долгое время улыбнулась искренне и светло. — Если честно, я редко встречала таких красивых и величественных женщин. У вас потрясающие глаза…

— Это ты меня в молодости не видела, — рассмеялась та. — Тогда многим головам кружила, а выбрала отца Виктора — Сергея. Человека строгого, серьезного, но бесконечно доброго внутри.

— Значит, он в отца? — улыбнулась Вероника.

— Нет, не был он таким. Жизнь, война… Они его изменили. Давай-ка собираться, дорогая, путь нам предстоит неблизкий.

Берлин встретил их хмурым небом и развалинами, зияющими, как свежие раны. Автомобиль со станции привез их прямо в здание советского консульства.

И там, в высоком кабинете с темным дубовым паркетом, их ждал Виктор. Он стоял в новой парадной форме, и на его лице сияла улыбка, которую Вероника видела так редко.

— Виктор! — она бросилась к нему, и он поймал ее в объятия, крепко прижав к себе.
— Я так по тебе скучал, моя единственная. — Затем он отпустил ее и подошел к матери. — А ты, мама, прекрасна, как всегда. Твои глаза снились мне в самые страшные ночи…

Мать и сын обнялись, и в этот миг Вероника остро почувствовала, как тоскует по своей собственной матери, оставшейся далеко в Ульяновске.

— Виктор, что все это значит? Я думала, ты приедешь в Одессу, и мы поедем знакомиться с моими родными.

— Дорогая моя, я все объясню… Дело в том, что мне приказано остаться в Берлине еще на некоторое время.

— Некоторое время — это сколько? — насторожилась она.

— Не знаю точно. Полгода, год, может, два. Это не от меня зависит. Но! — он поднял руку, видя, как тень легла на ее лицо. — Ты и мама побудете здесь со мной. И еще… у меня для тебя кое-что есть. — Он подошел к шкафу и извлек оттуда изящное платье цвета слоновой кости, отделанное тончайшими кружевами.

— Какая красота! — она прикоснулась к ткани, и пальцы ее задрожали. — Это… правда мне?

— Тебе! Это твое свадебное платье. Завтра здесь, в консульстве, нас официально сочетают браком.

— Но мы же уже женаты, — удивилась Вероника.

— Это верно. Но тот наш брак был зарегистрирован в походно-полевых условиях. А теперь мы сделаем все как положено, по-граждански.

— То есть мы поженимся во второй раз?

— Именно так, и на этот раз у нас будет настоящая, маленькая, но свадьба. Я все уже организовал. Будет стол на одиннадцать персон, ты — в этом прекрасном платье, мама — с нами. Жаль, нет твоей матушки, но мы обязательно отметим с ней какую-нибудь из наших свадебных годовщин.

— Какую же? — с легкой грустью спросила Вероника.

— Это уж как сама жизнь решит. Мама, ты поможешь Веронике с прической? Ты у нас в этом большая мастерица, — обратился он к матери.

— С величайшим удовольствием, — улыбнулась Ирина Александровна.

На следующий день они снова стали мужем и женой. Были цветы, накрытый стол, звучала гармонь, и они танцевали, забыв на несколько часов о войне, о разрухе, о всех горестях. Лишь одна мысль омрачала счастье Вероники — она по-прежнему не знала, когда же они наконец вернутся домой.

Эпилог

Год спустя поезд плавно подошел к персону московского вокзала. Вероника, выглянув в окно, увидела на перроне знакомую гордую фигуру и радостно замахала рукой. Ирина Александровна, нарушая всю свою обычную сдержанность, почти побежала к вагону. Сегодня она впервые должна была взять на руки своего внука, рожденного в маленьком немецком городке Заальфельде.

— Наконец-то вы здесь, мои родные, любимые!

— Здравствуйте, мама Ира. Я так по вам скучала, — Вероника одной рукой придерживала сына, а другой обнимала свекровь.

— И я по вас скучала, как никто. Но больше всего мне не терпелось увидеть этого малыша, — она бережно, как величайшую драгоценность, приняла из рук невестки внука и прижала его к себе, закрыв на мгновение глаза.

Они не спеша пошли по оживленной улице, которая начиналась прямо от вокзальной площади. Деревянный двухэтажный особняк, выглядевший уютно и солидно, стоял в самом ее начале.

— Вот мы и дома. Знаешь, этот дом принадлежал моему мужу, он был профессором, заслуженным преподавателем. Но все эти годы его стены давили на меня своим молчанием и одиночеством. Теперь все изменится. Заходи, Вероника, будь как дома, ты здесь настоящая хозяйка.

Спустя два месяца в Москву приехали мать Вероники, ее братья и сестра — их первая встреча с 1941 года была слезной и радостной. Когда через месяц гости уехали, Ирина Александровна настояла, чтобы невестка восстановилась в Московском медицинском институте и продолжила учебу. Пока та грызла гранит науки, свекровь с огромной радостью и любовью нянчилась с маленьким Сереженькой.

Виктор вернулся домой, в Москву, только через шесть долгих лет, когда начался окончательный вывод советских войск из Германии.

И вот тогда, в стенах старого профессорского дома, они наконец-то стали по-настоящему семьей — мужем и женой, родителями, коллегами. Они вместе работали в одной больнице, вместе растили детей, делили радости и печали.

В 1981 году Виктора Петровича не стало. Но Вероника до самых своих дней рассказывала многочисленным внукам о том, каким замечательным, сильным и добрым человеком был их дед, и о том, что она была счастлива с ним каждое мгновение их совместной жизни.
Однажды ее старшая внучка, Настенька, спросила ее:

— Бабуля, неужели такая любовь бывает на самом деле? И правда, что за все годы у вас ни разу не возникло желания все бросить, разойтись? Вот я с моим Павлом иногда ссорюсь так, что кажется — все, конец, и ничего хорошего уже не будет.

— Это потому, милая, что у вас не было того самого приказа, — улыбнулась ей бабушка, и в ее глазах, таких же ясных, как и у ее давно ушедшей свекрови, вспыхнул озорной огонек. — А вот мы с твоим дедом всегда, до самого последнего дня, оставались верны тому единственному приказу, что отдал нам наш командир в далеком, снежном декабре сорок третьего года… И этот приказ был — любить и хранить друг друга. В этом была наша сила. И в этом — наша вечная история.